Вступление. - Рождение Калигулы и годы молодости. - Восшествие на престол и первые счастливые годы царствования. - Калигула-деспот. - Культ императора. - Отношение к памяти Августа и Ливии. - Разврат, жестокости и расточительность. - Грабительства в Риме и провинциях. - Позорный поход в Германию и триумф. - Внешность Калигулы и его характеристика. - Предзнаменования его смерти. - Заговор Хереи и смерть императора.
Германик, отец Гая Цезаря, был сыном Друза и Антонии Младшей и усыновлен своим дядей, Тиберием. Пятью годами ранее назначенного срока он был сделан квестором, и сряду затем консулом. После этого его отправились войсками в Германию.
При известии о смерти Августа все легионы крайне упорно отказывались признавать Тиберия императором и предлагали корону Германику; однако он успокоил солдат - трудно сказать, честным ли отношением к своим родственным обязанностям, или своею твердостью - и вскоре отпраздновал триумф, разбив неприятеля. Его вторично выбрали в консулы, но, прежде вступления в должность, поручили ему восстановить мир на Востоке. Разбив армянского царя, он объявил Каппадокию римской провинцией и умер, после продолжительной болезни, в Антиохии, на тридцать четвертом году жизни - как подозревают, отравленным. Кроме синих пятен, покрывших все его тело, и пены, выступившей изо рта, его сердце, после сожжения трупа на костре, нашли целым, между костями. Этот случай находит объяснение в мнении, будто все, до чего коснулся яд, становится недоступным действию огня[1]. Смерть Германнка приписывали подлостям Тиберия и помощником последнего в этом деле считали Гнея Пизона, тогдашнего наместника Сирии. Он не скрывал, что ему придется иметь своим врагом или отца, или сына, и как будто это было необходимо - оскорблял даже больного Германнка грубою бранью и обращался с ним через меру резко, вследствие чего, по возвращении в Рим, народ чуть не разорвал его в куски, а Сенат вынес ему смертный приговор.
Достаточно известно, что Германик был одарен физически и душевно так щедро, как никто другой: он отличался красотой и силой, умел прекрасно говорить по-гречески и по-латыни, так же как знал литературу обоих языков, был необыкновенно любезен и владел удивительной, незнавшей неудач способностью снискивать расположение других и приобретать их любовь. Только худощавые ноги мало отвечали красоте остального его тела, но и они постепенно пополнели, благодаря его постоянной езде верхом после приема пищи. Он часто с успехом сражался с неприятелем в рукопашную и выступал в качестве оратора в суде и после получения им триумфа. Кроме других сочинений, от него остались и комедии на греческом. Как дома, так и в чужих краях, он отличался простотой и посещал свободные и союзные города без ликторов. Если он где либо находил могилы знаменитых людей, он приносил им заупокойные жертвы. Он собственноручно стал собирать и первый сносить в одно место разбросанные по разным местам останки когда-то убитых при поражении Вара, желая похоронить их в одной могиле. Даже к своим врагам, кто бы они ни были и за что бы они ненавидели его, он относился с замечательною кротостию и незлобием. Так даже Пизона, объявлявшего недействительными его распоряжения и притеснявшего его клиентов, он занелюбил тогда только, когда узнал, что он хочет отравить его и действует против него колдовством. Но и тут он ограничился тем, что, по старинному обычаю, прекратил с ним дружбу и завещал своим близким отомстить за него, Германика. если с ним случится несчастие.
За свои нравственные достоинства он был богато награжден. Его так уважали и любили близкие к нему люди, что Август - не говоря уже о других родственниках - долго раздумывал, не назначить ли его своим наследником, пока не приказал усыновить его Тиберию. Народ любил его так горячо, что, по словам многих писателей, каждый раз, как он приезжал куда либо или уезжал откуда либо, жизнь его иногда подвергалась опасности вследствие многочисленности встречавших или провожавших его. Когда же он, подавив восстание, возвращался из Германии, все преторианские когорты вышли встречать его, хотя было приказано выступить только двум, а римский народ обоего пола, всех возрастов и сословий вышел встречать его за двадцать миль до города.
Но гораздо сильней и ясней можно было убедиться в мнении о нем, когда он умирал и после его смерти. В день его кончины в храмы бросали каменьями, жертвенники богов - опрокидывали. Некоторые кидали на улицу своих домашних богов[2], лар, отцы - отказывались от своих рожденных в этот день детей. Даже иностранные народы, воевавшие между собою или с нами, как бы в знак общего траура, по общем всем родственнике, согласились заключить перемирие. Некоторые царьки обрили себе бороду, а своим женам приказали остричь волосы, в знак глубокого траура. Сам "царь царей" прекратил охоту и обеды в кругу первых лиц своего государства, что у парфян соответствует нашей приостановке судов.
В Риме, народ, пораженный первым известием об его болезни, в глубоком горе ждал дальнейших вестей. Наконец, уже под вечер, неизвестно кто, неожиданно распустил слух, что Германику лучше. Тогда весь народ с факелами и жертвенными животными побежал на Капитолий. Чуть не выломали двери храма, чтобы не заставлять ждать желающих принести обеты. Тиберий проснулся от раздававшихся со всех сторон радостных восклицаний: "Да здравствует Рим! Да здравствует отечество! Да здравствует Германик!.." Но когда, наконец, его смерть перестала быть тайной, народное горе нельзя было удержать никакими утешениями, никакими эдиктами. Оно продолжалось и во все время декабрьских праздников[3]. Позднейшие ужасы увеличили славу усопшего и сожаления о нем. Все думали не без основания, что жестокости, которыми вскоре ознаменовал себя Тиберий, сдерживало единственно уважение к Германику и страх перед ним.
От брака с Агриппиной, дочерью Марка Агриппы и Юлии, у Германика было девять человек детей. Двое из них умерли еще в младенчестве, а третий, чрезвычайно милый ребенок, - уже в отрочестве. Ливия посвятила его статую, изображавшую его в виде Купидона, храму Венеры Капитолийской, Август же поставил копию с неё в своей спальне и, при входе туда, каждый раз целовал ее. Остальные дети пережили отца: три дочери - Агриппина, Друзилла и Ливия, погодки, и столько же сыновей-Нерон, Друз и Гай Цезарь. Нерона и Друза Сенат, после обвинения их Тиберием, объявил врагами отечества.
Гай Цезарь родился 31-го августа, в консульство своего отца и Гая Фонтея Капитона. Место его рождения неизвестно, вследствие разногласия о нем источников. Гней Лентул Гетулик пишет, что он родился в Тибуре, Плиний Секунд - в земле треверов, в местечке Амбитарвии, к северу от Конфлуент. В доказательство он приводит тот факт, что там показывают жертвенник с надписью: За разрешение Агриппины от бремени. Но из стишков, ходивших в народе вскоре после вступления Гая на престол, видно, что он родился в легионах, стоявших на зимних квартирах:
Родился в лагере, воспитан в отцовское палатке. Уже одно это должно выло
Служить предзнаменованием, что его ждет престол.
Я, в свою очередь, нашел в "Ежедневных Известиях", что он родился в Анции. Плиний опровергает Гетулика. По его словам, последний лжет, из желания подслужиться. Для прославления молодого и честолюбивого государя он хочет позаимствовать кое что из города, посвященного Геркулесу. В роли лжеца он мог выступить с тем большей смелостью, что почти за год до этого у Германика родился в Тибуре сын, называвшийся так же Гаем Цезарем. О милом этом мальчике и его преждевременной смерти мы говорили выше.
Несостоятельность мнения Плиния доказывает хронология. Историки Августа согласны в том, что Германика послали в Галлию по окончании его консульства, когда у него уже родился Гай. Мнение Плиния ничуть не подтверждается и надписью на жертвеннике, так как Агриппина родила в области треверов двух дочерей. Кроме того, всякое деторождение, без различия пола, называется puerperium, - в старину и девочек называли puerae, как мальчиков - puelli. Существует, кроме того, письмо Августа, адресованное им его внучке, Агриппине, за несколько месяцев до его смерти. Здесь о нашем Гае - в то время он был единственным живым мальчиком, носившим это имя, - говорится следующее: "Вчера я порешил с Таларием и Азиллием отправить мальчика Гая. если только на это будет Божья воля, 18-го мая. Кроме того, я посылаю вместе с ним одного из своих рабов, в качестве врача. Я писал Германику, что, если он хочет, он может удержать его у себя. Будь здорова, дорогая Агриппина, и старайся здоровой же доехать до своего Германика".
Мне кажется, отсюда вполне ясно следует, что Гай не мог родиться там, куда его почти двухлетним привезли из Рима. Это обстоятельство заставляет подозревать и достоверность вышеупомянутых стихов, чем более, что их автор неизвестен. Таким образом, нам остается только полагаться на авторитет официальных данных, особенно потому, что Антий Гай всегда предпочитал всем другим городам и резиденциям. любил его, как свою родину, и, скучая в Риме, хотел сделать Антий пребыванием Двора и своею столицей.
Калигулой прозвали его, в насмешку, солдаты, так как он во время своей жизни в лагере одевался, как простой солдат[4]. Как горячо любили и уважали его солдаты, привыкшие к нему, вследствие его воспитания в лагере, доказывает, между прочим, следующий факт. Всем известно, что несомненно один он своим появлением усмирил солдат, волновавшихся после смерти Августа и разъяренных до бешенства. Они успокоились тогда только, когда узнали, что Гая хотят отправить в соседний город, желая спасти от опасностей бунта. Тогда, наконец, ими овладело чувство раскаяния, и, ухватившись за телегу, они стали удерживать ее, умоляя не навлекать на них подобного позора[5].
Гай был с отцом и в сирийском походе. По возвращении оттуда он жил сперва с матерью, а после её ссылки - у своей прабабки, Ливии Августы. Когда она умерла, он сказал над ней похвальную речь перед кафедрой, хотя в то время еще не был совершеннолетним. Затем он перешел к своей бабушке, Антонии, и на двадцатом году своей жизни был вызван Тиберием на Капреи. В один и тот же день ему надели здесь тогу и выбрили бороду; но это не сопровождалось никакими торжествами, как то было при вступлении в совершеннолетие его братьев. Здесь были пущены в ход всевозможные хитрости со стороны лиц, старавшихся выпытать его и заставить заявить свое неудовольствие; но он не поддался на удочку. Он как бы забыл о несчастиях своих родных: можно было думать, что ни с кем из них не было ничего дурного. Мало того, он с невероятным притворством переносил свои личные страдания и выказывал такое послушание деду и его окружавшим, что впоследствии о нем вполне справедливо говорили, что не было лучшего раба и худшего государя, чем он[6].
И все-таки уже тогда он не мог обуздать своей природной кровожадности и бесстыдства. Так он чрезвычайно любил присутствовать при пытках и казнях преступников, ходил ночью, в парике и длинном платье, по притонам и публичным домам и принимал живое участие в сценических представлениях, в танцах и пении. Тиберий, конечно, охотно позволял ему это, с целью попытаться, нельзя ли этим путем смягчить его душу, чуждую сострадания: в высшей степени проницательный старик оказался настолько дальновидным, что не раз повторял, что Гай живет на гибель свою и всех и что он воспитывает для римского народа ехидну, а для мира - второго Фаэтонта!..
Вскоре Калигула женился на дочери аристократа Марка Силана, Юнии Клавдилле. Затем его назначили авгуром, на место его брата, Друза, но, прежде чем посвятить в авгуры, - сделали верховным жрецом, "во внимание к его горячим родственным чувствам и дарованиям".
В это время императорская фамилия лишилась всякой другой опоры; Сеян тогда уже находился в немилости, а затем был убит, и Гай мало-помалу мог надеяться вступить на престол. Чтобы сделать эту надежду более вероятной, он после смерти Юнии, скончавшейся от родов, уговорил вступить с ним в связь Еннию Невию, жену Макрона, тогдашнего начальника преторианских когорт. Он обещал жениться на ней, если ему удастся овладеть престолом. В этом он присягнули, ей и дал письменное обязательство. Через нее он уговорил Макрона отравить Тиберия, как рассказывают некоторые. Тиберий еще дышал; но Калигула приказал снять с него перстень. Однако ж Тиберий, казалось, не хотел отдавать его, и Калигула велел задушить его подушкой, при чем сам схватил его за горло. Один отпущенник, при виде преступления, вскрикнул от ужаса - и был немедленно распят на кресте. Справедливость этого рассказа тем вероятнее, что, по словам некоторых писателей, Калигула признавался впоследствии если и не в совершенном им убийстве, то, по крайней мере, в более раннем покушении на него. Говоря о своей родственной любви, он всегда хвастался тем, что, желая отомстить за убийство матери и братьев, он вошел с кинжалом в спальню Тиберия, когда последний спал, но, под влиянием чувства сострадания, бросил кинжал и вышел. Хотя Тиберий, по его словам, и видел, что произошло, но не рискнул произвести следствия или наказать виновного.
Таким образом, вступив на престол, Калигула исполнил заветные мечты римского народа, а, быть может, и всего света. Он был желаннейшим государем и для большинства провинций и солдат, которые чуть не все знали его ребенком, и для всего населения столицы. Оно помнило об его отце, Германике, и о несчастиях его почти уничтоженного рода. Правда, Калигула вышел из Мизена в траурном платье, провожая тело Тиберия, тем не менее шел среди воздвигнутых в его честь алтарей, среди жертвенных животных и факелов, в бесчисленной и радостной толпе, вышедшей ему навстречу! Она давала ему ласкательные прозвища и, между прочим, называла его своим "солнышком"[7], "птенчиком", "дитяткой", "кормильцем"...
Вступив в столицу, он тотчас, с согласия Сената и ворвавшейся в курию толпы, получил один неограниченную власть над государством. Воля Тиберия, который в своем завещании назначил сонаследником Калигулы другого своего внука, еще несовершеннолетнего[8], была нарушена. Общая радость была так велика, что в течение следующих трех месяцев, да и то неполных, было, говорят, принесено в жертву более ста шестидесяти тысяч животных.
Когда затем через несколько дней император уехал на находившиеся вблизи кампанские острова, стали давать обеты за его счастливое возвращение. Не было упущено ни малейшего случая, для доказательства беспокойства и забот об его благополучном возвращении. Когда же он заболел, весь народ провел ночь вблизи дворца. Некоторые даже заявляли о своем желании биться оружием за выздоровление больного; другие, в случае его выздоровления, давали обет положить за него свои головы!
Горячая любовь подданных соединялась с замечательным расположением к нему иностранцев. Парфянский царь Артабан, постоянно выказывавший ненависть и презрение к Тиберию, по доброй воле просил дружбы Калигулы. Он имел свидание с консулярным легатом и, перейдя Евфрат, поклонился римским орлам и знаменам, как и изображениям императоров[9].
В свою очередь, Калигула всячески старался, чтобы народ еще более полюбил его. Сказав в народном собрании похвальную речь Тиберию и горько плача при этом, он торжественно похоронил его и затем немедленно поспешил на Пандатерию и Понтии, чтобы перенести прах матери и брата. Погода была бурная; но это делало еще больше чести его родственным чувствам. Благоговейно подошел он к могилам и своими руками положил кости в урну. С не меньшим великолепием их перевезли в Остию на биреме, украшенной на корме флагом, а оттуда, по Тибру, в Рим. Знатнейшие члены сословия всадников внесли их, в полдень, при громадном стечении народа, на двух носилках, в мавзолей. Калигула приказал ежегодно приносить в честь их торжественную заупокойную жертву и, кроме того, устроил в память матери игры в цирке, где, в процессии, везли погребальную колесницу с её бюстом. В намять отца он велел переименовать сентябрь месяц в германик. После этого он, на основании одного сенатского указа, перенес все почести, оказывавшиеся когда-то Ливии Августе, на свою бабку, Антонию. Своего дядю, Клавдия, все еще только римского всадника, он сделал своим товарищем по консульству, а своего брата, Тиберия, усыновил в день его совершеннолетия и назначил наследником престола. Относительно сестер Калигула приказать прибавить во всех формулах присяг следующие слова: "Ни себя, ни своих детей я не буду любить больше, чем Гая и его сестер", в докладах же консулов: "Да будут благословенны и счастливы Гай Цезарь и его сестры!"
Разным образом для приобретения любви народа он помиловал осужденных и ссыльных. Все преступления прежних лет, остававшиеся ненаказанными, были прощены. Все бумаги, относившиеся к процессу его матеря и братьев, император велел принести на форум и, предварительно громко поклявшись богами, что не читал их и не имел в руках, сжег их, чтобы ни один доносчик или свидетель не боялся на будущее время ничего. Он не принял донесения об умысле на его жизнь, ручаясь, что не сделал ничего способного возбудить ненависть против него, при чем прибавил, что для доносчиков он глух. Спинтрийцев, предававшихся противоестественным половым наслаждениям, он приказал выгнать из столицы. Его с трудом упросили не топить их в море. Он позволил отыскивать сочинения Тита Лабиена[10], Корда Кремуция и Кассия Севера, уничтоженные по указу Сената, иметь их и читать, так как, по его словам, для него было чрезвычайно важно, чтобы потомки знали римскую историю. Отчеты о средствах и силах империи, которые часто обнародывал Август, но прекратил публикованием Тиберий, Калигула приказал сообщать во всеобщее сведение. Магистратам дано было право суда без апелляции императору. Он произвел строгий и подробный, но вместе с тем снисходительный смотр римским всадникам. У виновных в каком-нибудь некрасивом или нечестном поступке он публично отнимал лошадей; что касается виновных в меньших преступлениях, он только вычеркивал их имена, при чтении списков. С целью облегчить труд судей, он к четырем прежним их декуриям велел прибавить пятую. Путем восстановления древних комиций он пытался вернуть народу право подачи голосов. Хотя завещание Тиберия было признано недействительным, тем не менее все отказанное им было выплачено честно и без приценок, между прочим, по духовной Юлия Августы, которую Тиберий скрыл. Полупроцентный налог с вещей, продаваемых на аукционах, был уничтожен во всей Италии; многим погорельцам возместили их убытки. Тем, кому Калигула возвратил престол, он подарил и все пошлины и доходы, полученные в промежуток времени. Например, царь Крммагены, Антиох, получил отобранные у нею сто миллионов сестерций.
Чтобы еще яснее показать, что император награждает все хорошие примеры, он подарил одной отпущенной восемьдесят тысяч сестерций, так как она под жесточайшей пыткой отказалась дать показания против своего патрона, обвиняемого в преступлении. На это ему, между прочими почестями, было определено сделать золотой щит с его медальоном. Ежегодно, в известный день, коллегия жрецов должна была вносить его на Капитолий, в сопровождении сенаторов и мальчиков и девочек хороших фамилий. Последние были обязаны прославлять нравственные достоинства Калигулы в гимне, написанном на этот случай. Затем было решено день вступления его на престол назвать Парилиями[11], как бы для доказательства, что в этот день Рим основан вторично.
Консулом он был четыре раза, в первый раз с 1-го июля, в продолжение двух месяцев, второй - с 1-то января, в продолжение тридцати дней, третий до 13-го января и четвертый до 7-го января. Из всех консульств два последние следовали одно за другим. В отправление обязанностей своего третьего консульства император вступил, в Лугдуне, один, не из чувства гордости и презрения, как думают некоторые, а потому, что, уехав, не мог знать, что его товарищ умер 1-го января. Он два раза делал денежные подарки народу, во триста сестерций каждому, и столько же раз угощал богатейшим обедом сенаторов и всадников с их женами и детьми. Во время второго обеда он подарил еще каждому мужчине нарядное платье, а женщинам и детям пурпуровые и розовые повязки. Желая установить навсегда публичные увеселения, он прибавил к Сатурналиям лишний день и назвал его "днем молодежи".
Гладиаторские игры он давал несколько раз, частью в амфитеатре Тавра, частью за "барьером". На них выступали толпы отборнейших африканских и камнанских кулачных бойцов. На играх Калигула не всегда председательствовал лично, но иногда уступал должность председателя магистратам или друзьям. Театральные представления он давал часто, при чем они отличались разнообразием и происходили в различных местах, иногда даже ночью. В таких случаях весь город был освещен факелами. Император бросал в народ и разного рода подарки, кроме того, давал каждому корзинки со снедью. Заметив за одним обедом, что сидящий против него римский всадник ест с большим аппетитом в сравнении с другими и находится в очень веселом настроении, он послал ему свою порцию, а одному сенатору в награду за то же самое отправил указ, где пожаловал его претором вне очереди. Он устраивал и очень много игр в цирке, игр, продолжавшихся с утра до вечера. В промежутках давались то охота на африканских зверей, то конные состязания, называвшиеся "троянскими". Во время самых блестящих игр арену посыпали суриком и горной зеленью; лошадьми правили исключительно сенаторы. Раз император дал представление в цирке неожиданно, когда его стали просить об этом несколько лиц, стоявших на балконах соседних домов, в то время как он смотрел на новое убранство цирка из гелотианской ложи.
Мало того, он придумал игры, новые и в своем роде необыкновенные. Собрав отовсюду грузовые суда и поставив их на якоре, по два в ряд, в пространстве между Байями и молом в Путеолах, он приказал насыпать на них землю и сделать плотину, на подобие Аппиевой дороги, шириной почти в три тысячи шестьсот шагов[12]. По этому мосту он разъезжал взад и вперед два дня подряд. В первый день ом ехал на лошади в богатой сбруе; на голове у него был дубовый венок, в руке щит и меч; одеть он был в вышитый золотом греческий плащ. На другой день он надел кучерское платы и выехал в колеснице, запряженной парой знаменитых лошадей. Перед ним шел мальчик Дарий, один из парфянских заложников, а за ним ехал отряд преторианцев и множество его приятелей в экипажах.
И знаю, многие считали, что Гай придумал тот мост в подражание Ксерксу, который когда-то перекинул, к общему удивлению, мост через более узкий Геллеспонт. Но мнению других, он хотел молвой о таком огромном сооружении запугать Германию и Британию, которым грозил войной. Но мальчиком я слышал от своего отца следующий рассказ. Самые близкие ко двору лица объяснили ему причину, побудившую Калигулу сделать мост, так. Астролог Тразилл сказал Тиберию, который был озабочен мыслью о своем будущем наследнике и хотел объявить им своего родного внука, что Гаю так же мало надежды быть императором, как переехать на лошадях через Байский залив.
Калигула устраивал игры и вне пределов Италии, например, игры в честь Диониса, в Сицилии - в Сиракузах, или смешанные - в Галлии, в Лугдуне, при чем происходили состязания в греческом и римском красноречии. Говорят, на подобных состязаниях побежденные награждали победителей и, кроме того, должны были сочинять им похвальные речи. Авторы, которых произведения никому не правились, должны были стирать их губкой или языком, если не хотели быть побитыми прутьями или выкупанными в соседней реке.
Император докончил недостроенные Тиберием сооружения, храм Августа и театр Помпея, а сам начал водопровод от Тибура и амфитеатр вблизи "барьера". Из этих сооружений одно было окончено преемником Калигулы, Клавдием, другое - оставлено. В Сиракузах он реставрировал обвалившиеся от древности городские стены и храмы богов. Он решил также обновить дворец Поликрата на Самосе, докончить дидимский храм в Милете[13] и выстроить город в Альпийских горах, но, прежде всего, прорыть перешеек в Ахаии. Для этой цели он уже послал туда одного из приминиларов, для производства необходимых измерений.
До сих пор я говорил об императоре, теперь следует рассказать о чудовище.
Он принял множество титулов. Так его звали "Благочестивым", "Сыном лагеря", "Отцом войска", "Благим и великим цезарем". Услыхав однажды, что цари, приехавшие в столицу для засвидетельствования ему своего почтения, заспорили у него за обедом о знатности своего происхождения, он вскричал: "Εἶς ϰοίρανος ἔστω, εἶς βασιλεύς![14]."
Ему оставалось только немедленно надеть на себя царский венец и превратиться из монарха с виду в настоящего деспота. Но ему заметили, что он выше всех владетельных особ и царей, и тогда он стал требовать себе божеского поклонения. Приказав привезти из Греции более других чтимые и замечательные по исполнению статуи богов, в том числе Зевса Олимпийского, он велел снят с них головы и взамен приделать свою. Часть дворца он увеличил до форума и превратил храм Кастора и Поллукса в свою переднюю. Стоя здесь между статуями божественных братьев, он нередко принимал поклонение от посетителей. Некоторые даже, приветствуя, называли его Юпитером Лацийским. Он даже выстроил отдельный храм своему божеству и назначил ему жрецов и самые изысканные жертвы. В храме стояла его золотая статуя во весь рост. Ежедневно на нее надевали платье, в котором ходил сам император. На должность его жрецов попеременно выбирались первые богачи, Действовавшие путем подкупа или предлагавшие самую высшую сумму. В жертву приносились фламинго, павлины, тетерева, нумидийские куры, цесарки и фазаны. Каждый день приносили в жертву отдельную породу. В ночи, когда луна светила полным блеском, император не переставал звать ее в свои объятия, разделить с ним любовь, днем же вел тайный разговор с Юпитером Капитолийским и то шептал ему на ухо, то, в свою очередь, подставлял ему свое ухо, а иногда говорил с ним громко и даже ругался. Но крайней мере, слышали его угрозу: "Ἢ μ᾿ἀνάεφ᾿, ἣ ἐγὼ σέ"[15]. Наконец, по его словам, богу удалось вымолить себе прощение, а в ответь на его приглашение жить вместе с ним, Калигула приказал перекинуть мост через храм обоготворенного Августа и соединил дворец с Капитолием! Затем, желая быть еще ближе к Юпитеру, он заложил на площади перед Капитолием новый дворец.
Стыдясь незнатного происхождения Агриппы, император не хотел, чтобы его считали или называли его внуком, и приходил в ярость, если кто либо в речи или стихах называл Агриппу императорским родственником. Вместо того, он хвастался, что его мать была плодом преступной любви Августа и его дочери, Юлии[16]. Ему было мало позорить в данном случае Августа, и он запретил справлять торжественные празднества в память побед при Акции и в Сицилии, по его словам, гибельных и бедственных для римского народа. Свою прабабку, Ливию Августу, он любил называть "Одиссеем в женском платье" и даже позволил себе, в одном из писем Сенату, обвинять ее в низком происхождении. По его словам, его дед со стороны матери был простым декурионом в Фундах, хотя из официальных документов ясно, что Авфидий Луркон занимал в Риме почетную должность. Он соглашался дать своей бабке, Антонии, тайную аудиенцию, в ответ на её просьбу, но с условием, чтобы здесь присутствовал префект Макрон. Подобного рода оскорбления и обиды с его стороны свели ее в могилу, при чем он, по рассказам некоторых лиц, вдобавок, отравил ее. Он не оказал ее телу никаких почестей и только смотрел из столовой, как горел её костер. Своего брата, Тиберия, он убил неожиданно, ни с того, ни с сего, послав к нему военного трибуна, а своего тестя, Силана, заставил покончить с собою: последний перерезал себе горло бритвой.
В обоих случаях Калигула оправдывал себя. По его словам, Силан отказался ехать с ним, когда он вышел в море в худую погоду: он остался в столице потому, что рассчитывал овладеть ею, в случае несчастья с ним, Калигулой, во время бури. От Тиберия же, по словам Калигулы, пахло противоядием, которое он принял, боясь, что его отравят. Между тем, в действительности, Силан не хотел подвергаться морской болезни и неудобствам поездки водой, а Тиберий принял лекарство от постоянного и все усиливавшегося кашля! Лишь своего дядю, Клавдия, оставил в живых Калигула, для того, чтобы иметь возможность потешаться над ним.
Он\был в преступной связи со всеми своими сестрами и за зваными обедами сажал каждую из них попеременно по левую руку от себя, а свою жену - по правую. Одну из них, Друзиллу, он, говорят, лишил невинности еще девушкой, когда сам еще был мальчиком! Его бабка, Антония, у которой они вместе воспитывались, даже застала однажды его, когда он спал с Друзиллой. Впоследствии он выдал ее за бывшего консула, Луция Кассия Лонгина, но затем отнял и открыто обращался с нею, как с законной женою, а во время своей болезни даже назначил ее наследницей своего состояния и престола. Когда она умерла, он установил глубокий траур, при чем лица, позволявшие себе смеяться, ходить в баню и обедать с родителями, женою или детьми - считались уголовными преступниками. Сам он не мог совладать со своим горем. Ночью он неожиданно исчез из столицы, быстро проехал Кампанию и прибыл в Сиракузы. Отсюда он поспешно отправился в обратный путь, отпустив себе бороду и волосы на голове. С тех пор, в своих речах народу или солдатам, он клялся исключительно божеством Друзиллы[17].
К остальным сестрам он относился с меньшею любовью и уважением, поэтому часто отдавал их для удовольствия своим товарищам но разврату. Тем легче было ему вынести им; в процессе Эмилия Лепида[18], обвинительный приговор за разврат и соучастие в заговоре против него. Он не только обнародывал собственноручные письма всех подсудимых, которые добыл путем подлостей и обмана, но и посвятил, с соответствующею надписью, Марсу Мстителю три меча, приготовленные с целью лишить его жизни.
Что касается его браков, трудно решить, когда он вел себя позорнее, тогда ли, когда женился, или тогда, когда разводился. Явившись на торжество свадьбы Ливии Орестиллы, выходившей замуж за Гая Пизона, он приказал отвести ее к себе, но через несколько дней прогнал, а через два года сослал, за то, будто бы она за этот промежуток времени снова сошлась с прежним мужем. По другим рассказам, он, приглашенный на свадебный обед, поручил сказать сидевшему против него Пизону: "Не смей трогать моей жены!.." Затем он увел ее с собой из-за стола и на другой день объявил в эдикте, что женился, по примеру Ромула и Августа.
Однажды зашла речь о том, что бабка Лоллии Паулины, жены бывшего консула Гая Меммия, командовавшего войсками, отличалась когда-то замечательной красотой. Калигула тотчас и приказал вызвать ее из провинции и, отняв у мужа, женился на ней, но вскоре развелся с нею, запретив ей впредь жить с кем-либо. Напротив. Цезонию, не отличавшуюся ни красотою, ни молодостью, мать троих дочерей, уже прижитых ею от первого мужа, женщину без ума расточительную и развратную, он любил жарче и продолжительнее, чем других. Он любил надевать на нее военный плащ и шлем, давал ей в руки копье и приказывал ехать рядом с ним верхом, показывая ее солдатам, а своим приятелям - даже голою. Когда она родила, он почтил ее именем своей супруги, объявши, себя в тот же день и её мужем, и отцом родившегося у ней ребенка. Эту девочку, названную Юлией Друзиллой, он велел обнести вокруг храмов всех богинь, а затем положил се на грудь Минервы, поручая ей выростить и воспитать ее. Бо́льшим доказательством, что она его родная дочь, служила её страшная дикость, - она уже тогда со злобой царапала пальцами лица и глаза игравших с нею детей.
Не стоило да и неинтересно было бы еще рассказывать, как он обращался со своими родственниками и друзьями, например, с внучатым братом Птолемеем, сыном царя Юбы, - и он приходился внуком Марку Антонию, от его дочери, Селены, - и, в особенности, с тем самым Макроном и с той самой Кинией, которые помогли ему вступить на престол. Всем им, вместо родственного чувства, которое он должен был питать к ним, и вместо благодарности за услуги он заплатил мучительной смертью!
Ничуть не с большим уважением или снисхождением относился он к сенаторам. Нескольких лиц, занимавших высшие должности, он хладнокровно заставил пробежать в тогах несколько тысяч шагов за его колесницей. Когда он обедал, они стояли то у спинки его софы, то в ногах, в холщовых передниках. Умертвив тайком несколько человек, он однако ж продолжил приглашать их, как живых, а через несколько дней без зазрения совести объявлял, будто они добровольно покончили с собою. Консулов, забывших оповестить в эдикте о дне его рождения, он сместил с должности, вследствие чего государство три дня не имело своих высших магистратов. Его квестора обвинили в участии в заговоре, и он приказал бить его плетьми, предварительно сняв с него платье и бросив его под ноги солдатам, чтобы им было крепче стоять, когда они станут бить его.
Одинаково заносчиво и грубо вел он себя и с лицами прочих сословий. Однажды, беспокоимый шумом, который подняли в цирке люди, старавшиеся занять в полночь бесплатные места, он велел всех их прогнать палками. В свалке было ранено более двадцати римских всадников и столько же женщин хорошего круга, не считая бесчисленного множества лиц прочих сословий. Во время театральных представлений Калигула, с целью стравить простой народ со всадниками, раздавал марки на бесплатные места ранее обыкновенного, для того, чтобы чернь могла, если хотела, занять места всадников. Во время гладиаторских игр он приказывал иногда откидывать занавес, когда всего жарче пекло солнце, и не позволял выпускать никого. Иногда он изменял обыкновенную программу и отдавал на жертву свирепым зверям плохих, старых или так называемых "машинных"[19] гладиаторов, нето отцов семейств известных фамилий, но страдавших физическими недостатками. Подчас он приказывал запирать хлебные магазины и нарочно морил народ голодом.
Жестокость своего характера он доказал главным образом следующим. Так как мясо, которым кормили диких зверей, предназначенных для гладиаторских игр, поднялось однажды в цене, он распорядился накормить зверей преступниками. Просматривая по порядку имена заключенных и не обращая никакого внимания на графу, где были приведены их вины, он, стоя в средней галерее, приказал вывести всех лысых, от первого до последнего[20]. Он потребовал от одного, давшего обет выступить гладиатором, - если император выздоровеет - исполнения его обещания и смотрел, как он дрался мечом. Он отпустил его тогда только, когда он остался победителем, да и то после усиленных просьб. Другой дал обет умереть, если Калигула останется жив, но медлил его исполнением. Тогда император отдал его рабам и, надев на него венок из вербейника и жертвенную повязку, велел водить но улицам, требуя исполнения его обета, а затем сбросил с вала. Многих лиц почтенных фамилий он предварительно клеймил, а потом ссылал на работы в рудники, заставлял строить дороги или сражаться с дикими зверями, нето запирал их в клетки, где они, как животные, должны были ползать на четвереньках, или же перепиливал их пополам. Среди них не все были тяжкими преступниками: некоторые были виноваты разве в том, что им не нравились игры, устроенные императором, или в том, что они никогда не клялись его гением.
Родителей он заставлял присутствовать при казни их детей. Один из них извинялся, ссылаясь на свое нездоровье; но Калигула прислал за ним носилки. Другого, тотчас после казни его сына, он пригласил к себе на обед и, оказывая ему всевозможное внимание, требовал, чтобы он был весел и шутил[21]. Заведывавшего гладиаторскими играми и травлей зверей он приказал в продолжение нескольких дней под ряд бить цепями в своем присутствии и убил тогда только, когда услышал вонь от разлагавшегося мозга. Сочинителя ателлан за один двусмысленный стишок он приказал сжечь живым на арене амфитеатра. Один римский всадник, брошенный зверям, громко закричал, что он невиновен. Калигула велел вернуть его, обрезать ему язык и отвести на старое место.
Однажды он полюбопытствовал спросить у вернувшегося из продолжительной ссылки, чем он обыкновенно занимался там. Тот, желая польстить ему, отвечал: Я всегда молился о том, что и случилось, - чтобы Тиберий погиб, а ты был бы императором!"... Калигула, думая, что сосланные им молят, в свою очередь, смерти ему, отправил приказ на острова убить сосланных. Когда ему захотелось разорвать на куски одного сенатора, он подослал нескольких лиц, которые, при входе сенатора в курию, немедленно объявили его государственным преступником и напали на него. Исколов его грифелями, они передали его на терзанье другим. Калигула насытился тогда лишь, когда куски мяса, члены и внутренности несчастного, которые волочили по улицам, были сложены в кучу, на его глазах[22].
Беcчеловечие своих поступков он увеличивал едкостью своих афоризмов. По его словам, больше всего ему нравилось и было симпатично в его характере употребляя его собственное выражение - ἀδιατρεψία, т. е. граничащее с бесстыдством упрямство. В ответ на замечание бабки своей, Антонии, он сказал: "Помни, мне позволено все в отношении всех!" - Как будто для него было мало ослушаться ее!.. Задумав убить своего брага, который, как он подозревал, хотел, из страха перед отравлением, спасти себя лекарствами, он сказал: "Употреблять противоядие... против императора!" Он грозил своим сосланным сестрам, что у него есть не только острова, но и мечи. Приказав умертвить одного бывшего претора, который для поправления своего здоровья удалился в Антикиру и неоднократно просил о продлении ему отпуска, он прибавил, что несчастному необходимо пустить кровь, раз ему так долго не помогает чемерица[23]. Через каждые десять дней он подписывал смертный приговор нескольким содержавшимся в тюрьмах, говоря, что платит по счетам. Казнив одновременно несколько человек галло-греков, он хвастался, что покорил Галло-Грецию.
Казнить он приказывал лишь после целого ряда легких ударов, при чем повторял свое давно известное приказание: "Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает!" Однажды он перепутал имена и наказал не того, кого хотел, но заявил, что и невинный заслужил ту же участь. Он любил повторять известный стих одной трагедии:
Пусть ненавидят, лишь бы боялись![24]
Точно также он нередко обрушивался на сенаторов вообще, как на клиентов Сеяна, или доносчиков на его мать и братьев, по его словам. Предъявляя документы, о которых он заявлял, будто они сожжены, он защищал жестокости Тиберия, считая их извинительными, когда, по его словам, приходилось верить такой массе обвинителей. Он постоянно издевался над всадниками за их страсть к театральным и цирковым представлениям. Рассердившись однажды на публику, которая выражала свои симпатии той партии цирка, к которой он не принадлежал, он вскричал: "О, если б у римского народа была одна голова!" Когда стали требовать вывода на арену разбойника Тетриния, Калигула всех предъявлявших подобные требования обозвал Тетриниями. Пять ретиариев, толпой сражавшиеся в туниках, почти без сопротивления сдались такому же числу "преследователей"[25]. Их было приказано убить; но один из ретиариев схватил трезубец и умертвил всех победителей. Император, в своем эдикте, назвал этот случай одним из самых бесчеловечных убийств и проклял всех, которые спокойно смотрели на это.
Он, не стесняясь, жаловался на тяжелые времена своего царствования, - на то, что оно не ознаменовано никакими общественными несчастьями. В правление Августа, по его словам, был разбит Вар, при Тиберии произошел памятный обвал театра в Фиденах, и только его царствование будет забыто, благодаря общему благополучию! Он много раз желал поражения своих войск, голода, чумы, пожаров или землетрясений!
Даже в часы развлечений и обеда он не переставал выказывать суровость в делах и поступках. Часто, во время завтрака или попойки, на его глазах происходили строгие допросы под пыткою, или солдат, мастер сносить головы, обезглавливал кого либо из арестованных. При освящении моста в Путеолах - об этой его выдумке мы говорили выше - он пригласил к себе многих из стоявших на берегу, а затем велел всех неожиданно сбросить вниз. Некоторые хватались за руль, но баграми и веслами их спихивали в море. Во время одного званого обеда в Риме Калигула приказал немедленно отдать раба палачу за то, что тот украл серебряную доску от ложа, и, отрубив ему руки, повесить их на груди, зацепив за шею. Кроме того, на него должны были повесить доску, где говорилось, за что его наказали, и водить вокруг столов с гостями. Одного мурмилона[26] из гладиаторской школы, дравшегося с ним на рапирах и нарочно упавшего, он убил железным ножом и затем бегал, как победитель, с пальмовой веткой. Однажды, когда жертвенные животные уже стояли у алтаря, он подпоясался помощником при жертвоприношении, высоко занес жертвенный топор и убил одного из участников жертвоприношения! За одним роскошным обедом он неожиданно залился смехом. Лежавшие возле консулы вежливо спросили его, чему он смеется. - "Тому, что могу одним своим кивком разом снести обоим вам головы!", сказал он.
Приведу несколько его шуток. Стоя однажды перед статуей Юпитера, он спросил трагика Апелла, кто выше в ого глазах, он, Калигула, или Юпитер? Тот долго не отвечал, и император приказал бить его плетьми. Время от времени он хвалил голос молившего о пощаде, говоря, что он замечательно приятен даже среди стонов! Целуя шею жены или любовницы, он каждый раз прибавлял: Стоит мне приказать, и такая красивая шея слетит долой! Подчас он даже хвастался, что узнает от своей Цезонии, хотя бы под пыткой, почему он так горячо любит ее...
С завистью и злобой, не уступавшими его заносчивости и кровожадности, свирепствовал он против людей почти всех веков. Статуи знаменитых лиц, перенесенные Августом, из-за тесноты, из Капитолия на Марсово поле, он приказал сбросить с пьедесталов и разбить на такие мелкие куски, что впоследствии их нельзя было восстановить с целыми надписями. Он запретил впредь ставить статуи или бюсты кого-либо из современников, не спросив предварительно его и не получив его соизволения. Он даже мечтал истребить поэмы Гомера. - "Почему бы", говорил он, "не проделать с ним того же, что мог сделать с ним Платон, изгнавший его произведения из своего идеального государства?.."[27]. Он едва не приказал изъять из всех библиотек сочинения и бюсты Вергилия и Тита Ливия. Первый в его глазах был набитым дураком и совершенным невеждой, второй, в своей "Истории", - не более, как "небрежным болтуном". И в отношении юристов, он не раз хвастался, как бы желая совершенно лишить их практики, что наверное заставит обращаться всех за советами исключительно к нему!
У всех представителей древнейших фамилий он отнял предметы, издавна хранившиеся у них, например, у одного из Торкватов шейную цепь, у Цинцинната - прядь волос, у представителя древнего рода, Гнея Помпея, титул Великого. Птолемея, о кагором шла речь выше, он вызвал из его царства, принял с почетом - и неожиданно приказал убить, потому только, что заметил, как тот, войдя в театр во время гладиаторских игр, обратил на себя общее внимание публики блеском своего плаща! Всех красивых людей с роскошной растительностью он обезображивал, приказывая брить им затылок, каждый раз как они попадались ему навстречу.
В это время жил сын примипилара, Езий Прокул, прозванный за свой необыкновенно высокий рост и красоту Колоссеротом[28]. Неожиданно Калигула велел вытащить его из среды публики, вывести на арену и заставить драться сперва с фракийцем, а затем с так называемым "гопломахом". Прокул двоих победил; но Калигула распорядился немедленно связать его, одеть в лохмотья, провести но улицам, показывая женщинам, а потом убить. Словом, не было ни одного человека, которому он не старался бы вредить, хотя бы тот принадлежал к низшему классу или был крайне жалок. К "царю-жрецу" Дианы, занимавшему свою должность много лет, он подослал более сильного противника[29]. В день гладиаторских игр один из бойцов на колесницах, Порий, оставшись победителем, дал вольную своему рабу. Это было встречено горячими аплодисментами; но Калигула выскочил из театра и побежал сломя голову по лестнице, наступая на полу своей тоги. В ярости он кричал, что народ, владыка мира, оказывает из-за пустяков больше чести гладиатору, нежели обоготворенным своим государям или ему, который находится на глазах у народа!..
Он не щадил ни своей, ни чужой стыдливости. Говорят, он. занимался противоестественным развратом с Марком Ленидом, танцором Мнестром и некоторыми заложниками, при чем был и страдательным лицом. Валерий Катулл, молодой человек, происходивший из фамилии, среди членов которой были консулы, даже прямо заявил, что Калигула занимался с ним развратом и что от его упражнений у него, Катулла, заболели бока. Не говоря уже о грязной связи императора с сестрами и известных всем и каждому близких отношениях с проституткой Пираллидой, он едва ли оставил нетронутой хоть одну женщину хорошей фамилии. Большинство их он приглашал на обед вместе с мужьями. Когда они проходили мимо него, он тщательно и медленно осматривал их, как какой-нибудь торговец живым товаром, и даже поднимал рукой их голову, если они от стыда опускали ее. Зачем, когда считал нужным, он выходил из столовой, подзывал к себе ту, которая нравилась ему больше других, и вскоре возвращался с еще заметными следами своего разврата. Он или во всеуслышание хвалил женщину, или бранил, перечисляя при этом отдельные достоинства или недостатки её тела и описывая её поведение во время соития. Нескольким женам он сам послал развод от имени их отсутствующих мужей и приказал объявись об этом в "Правительственных Известиях".
Своею расточительностью он оставил за собой всех выдающихся мотов. Он придумал новый вид бань и необыкновенные кушанья и обеды, например, мылся теплыми или холодными благовониями, глотал колоссальной цены жемчужины, распуская их в уксусе, или приказывал подавать гостям хлеб и кушанья на золоте, говоря, что следует быть или бережливым, или императором. Он даже бросал в течение нескольких дней в народ огромные суммы с крыши Юлиевой базилики. Затем он приказал выстроить несколько легких десятивесельных судов. Их корма была украшена драгоценными камнями, паруса у них были разноцветные. Кроме того, здесь находились просторные бани, портики, столовые и, наконец, множество виноградных кустов и равных плодовых деревьев. Император ложился днем на эти суда и с танцами и музыкой разъезжал вдоль берегов Кампании. При постройке дворцов и вилл все разумные соображения оставлялись в стороне: главным образом император старался сделать именно то, что считалось невозможным. Насыпались дамбы в открытых буре или глубоких частях моря, срывались скалы, состоявшие из самых твердых горных пород, равнины сравнивали высотой с горами, вершины гор выравнивались с помощью земляных работ, - и все делалось невероятно быстро, так как за медленность виновные платились головой! Не желая входить в подробности, скажу только, что Калигула менее, чем в год, промотал колоссальные суммы, в том числе целиком известные два миллиарда семьсот миллионов Тиберия Цезаря.
Разорившись таким образом и нуждаясь, он превратился в грабителя, придумав самые изысканные и разнообразные виды угроз, судебных преследований, аукционов и налогов. Так он не признавал прав римского гражданства за лицами, которые старались приобрести его для себя и своих потомков, если эти потомки не были их детьми. По его мнению, слово "потомки" следовало понимать в более узком смысле. Обнародовав документы времен обоготворенного Юлия и Августа, он, по его словам, с сожалением должен был объявить их недействительными, как старые. Он называл заведомо ложной оценку, если после неё имущество так или иначе увеличилось в цене. Духовные всех примипиларов, которые не отказывали наследства ни Тиберию, со времени его вступления на престол, ни ему, Калигуле, были уничтожены им. за неблагодарность. Точно также он признавал не имевшими никакого значения духовные других лиц, в тех случаях, когда узнавал стороной, что, после смерти, они хотели отказать наследство императору. Теперь, из чувства страха, незнакомые стали объявлять его наследником. как одного из своих друзой, отцы семейств - как одного из своих детей, а он, издеваясь, звал их насмешниками, так как они продолжали жить после составления духовной, и многим из них послал отравленные сласти! В таких случал он являлся в суд в качестве судьи, предварительно назначив себе денежную сумму, и продолжал сидеть, пока её не выплачивали. Когда она была выплачена. он, наконец, уходил. Не терпя медленности ни в чем, он разом подписал однажды смертный приговор более, чем сорока лицам, обвиняемым в различных преступлениях, и похвастался проснувшейся Цезонии, что успеть много сделать, пока она спала!..
Устраивая аукционы, он приказывал продавать все оставшееся после прежних представлений, сам назначая цены и нагоняя их до того, что некоторые, принужденные делать покупки за огромные цены, разорились и вследствие этого перерезали себе жилы. Известен следующий случай. Апоний Сатурнин заснул однажды на своем стуле. Глашатай получил от Калигулы приказание не оставлять без внимания бывшего претора, который то и дело покачивал головой. Аукцион продолжался, пока тринадцать гладиаторов не были оставлены за ничего не подозревавшим Сатурнином в девяти миллионах сестерций!
Тоже проделывал Калигула и в Галлии. Продав за огромную сумму уборы, обстановку, рабов и даже отпущенных своих осужденных сестер, он прельстился наживой и стал брать все старинные вещи из столичных дворцов, нанимая для перевозки их телеги и работавший на мельницах скот, вследствие чего в Риме не раз оказывался недостаток в хлебе. В свою очередь, очень многие тяжущиеся проиграли процессы из-за невозможности явиться к сроку в суд.
Чтобы сбыть с рук обстановку, он пустил в ход всевозможные хитрости и подвохи, - то бранил отдельных покупателей за их скупость и за то, что им не стыдно быть богаче его, то делал вид, будто жалеет, что вещи, принадлежавшие царственным особам, переходят в руки частных лиц.
Однажды он узнал, что богатый провинциал посулил дать разославшим приглашения на обед во дворце двести тысяч сестерций, лишь бы ему, хотя бы обманом, попасть в число гостей. Калигула не обиделся тем, что честь сидеть с ним за одним столом ценили так дорого, и на другой день, когда богач сидел на аукционе, прислал ему какую-то безделицу и, приказав уплатить за нее двести тысяч сестерций, поручил передать ему от имени императора приглашение к его столу.
Он устанавливал новые, неслыханные налоги, сперва через откупщиков, а затем, в виду их страшной наживы, через преторианских центурионов и трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не освобождался от налога. Со всех съестных припасов, продаваемых где бы то ни было в столице, взимался точно определенный налог. Все судебные дела и процессы облагались одной сороковой с суммы иска, при чем те, которых уличали в том, что они примирились или не явились в, суд, подвергались наказанию. Носильщики должны были платить восьмую часть своего суточного заработка, каждая проститутка - стоимость одного визита. В последнем законе была сделана прибавка, что налог обязаны платить и жившие прежде проституцией или сводничеством и что этот закон распространяется и на браки.
Налоги подобного рода были установлены и объявлены устно, но не написаны, вследствие чего, за неимением письменного закона, происходили частые его нарушения. Наконец, Калигула, уступая настоятельным требованиям народа, приказал, правда, изложить его письменно, но крайне мелкими буквами и вывесить на чрезвычайно узком месте, чтобы его не могли списать. О другой стороны, желая испытать все средства для добывания денег, он устроил во дворце публичный дом. Было отведено несколько комнат, обмеблированных соответствующим образом. Здесь выставлялись на продажу женщины и мальчики хороших фамилий. По рынкам и базиликам были разосланы номенклаторы, которым было велено приглашать на разврат молодежь и стариков. Являвшимся ссужались, в случае необходимости, деньги под проценты, а нарочно назначенные для этого лица публично записывали их имена, как заботившихся об увеличении доходов императора. Калигула не брезговал наживаться и игрою в кости, выигрывая больше обманом и даже заведомо ложной божбой. Поручив однажды играть вместо себя ближайшему игроку, он отправился в приемную дворца. Когда мимо него проехали два богатые римские всадника, он немедленно велел арестовать их и конфисковать их имущество, а затем вернулся чрезвычайно веселым, хвастаясь, что ни разу не играл в кости так удачно!
Корда у него родилась дочь, он стал плакаться на свою бедность, жалуясь, что ему приходится тяжело не только как императору, но и как отцу, и принял подарки на воспитание и приданое дочери. Он объявил в эдикте, что в Новый год будет принимать подарки, и 1-го января стал в передней дворца для собирания мелких денег, которые ему сыпали полными горстями из-за пазух масса лиц разных сословий. Наконец, его обуяло желание порыться в деньгах, и он нередко ходил с босыми ногами но грудам золотых, рассыпанных на огромном пространстве, а несколько времени валялся в них всем телом.
Воевал и участвовал в походе он один только раз, да и то случайно. Желая взглянуть на реку Клитумн и находившуюся возле неё рощу[30], он приехал в Меванию. Здесь ему напомнили о необходимости комплектования его телохранителей-батанов, и он быстро решил предпринять поход в Германию. Немедленно были собраны отовсюду легионы и союзные войска, везде произведены с чрезвычайною строгостью рекрутские наборы и свезен разный провиант в таком огромном количестве, как никогда раньше. Выступив в поход, Калигула двигался иногда с такой поспешностью и быстротой, что преторианские когорты должны были, против правил, положить свои знамена на вьючных животных и в таком виде идти за императором, иногда же так медленно и с такими удобствами, что его несли на носилках восемь человек[31], при чем он требовал, чтобы население ближайших городов мело для него дорогу и поливало от пыли.
Войдя в лагерь, он выказал себя энергичным и строгим начальником. Легаты, которые слишком поздно привели из разных мест свои войска, были с позором отставлены им от службы. Во время смотра войск у многих центурионов, успевших выслужить свой срок, а у некоторых всего за несколько дней до окончания их службы, он отнял команду над первой ротой, ссылаясь на их старость или дряхлость. Остальным он сделал выговор за их жадность и уменьшил им награду за службу на шесть тысяч сестерций. Однако-ж весь поход кончился тем, что он принял под спою защиту сына британского царя Цинобеллина, Админия, который был выгнан своим отцом и с несколькими людьми бежал к Калигуле, да отправил в Рим хвастливое письмо, как будто ему изъявило покорность население всего острова! Курьерам было приказано ехать в экипажах по форуму до самой курии и только в храме Марса, в полном собрании Сената, вручить письмо консулам.
Вскоре не стало поводов к войне, и император приказал однажды нескольким из своих германских телохранителей переправиться через Рейн и засесть на противоположном берегу, затем, после завтрака, с возможно большим шумом объявить ему о близости неприятеля. Его приказание было исполнено. О друзьями и частью преторианской конницы, он бросился в ближайший лес, велел обрубить ветки у нескольких деревьев и украсить последние, как трофеи. К ночи он вернулся, укоряя в робости и трусости тех, кто не последовал за ним. В свою очередь, своих товарищей и участников победы он наградил необыкновенными венками и по виду, и по названию: он украсил их изображениями солнца, луны и звезд и назвал "разведочными". В другой раз он приказал взять нескольких заложников из школы и тайно отправить их вперед, а сам, неожиданно выскочив из-за стола, бросился с конницей в погоню за ними, догнал и привел назад в цепях, как захваченных во время бегства. И в этой шутке он вышел из границ. Он снова стал есть и пригласил лиц, явившихся к нему с известием, что войска вернулись, сесть за стол, как они были, - в латах. При этом он советовал им помнить известный стих Вергилия:
Быть твердыми и хранить себя для лучших времен[32].
В это же время он отправил не находившимся при нем Сенату и римскому народу письмо, где чрезвычайно резко выговаривал им, что они целые дни бражничают, ходят по циркам и театрам и весело проводят время за городом, тогда как их император сражается, подвергаясь страшным опасностям... Наконец, как бы желая начать сражение, он расставил войска по берегу моря и приказал привезти баллисты и военные машины. Никто не знал и не подозревать, что он намерен делать, - и вдруг он велел солдатам собирать раковины в шлемы и за пазуху, называя их военной добычей, которая взята у моря и должна быть принесена в Капитолий и во дворец[33]! В память своей победы он велел выстроить огромную башню. Ночью на ней, как и на фарском маяке, должен был гореть огонь и указывать судам их курс[34]. Солдатам император объявил награду по сту денариев на человека и, как бы подав пример необычайной щедрости, сказал: "Ступайте в веселом расположении духа, ступайте богачами!"
Затем он стал готовиться к триумфу. Кроме пленных, перебежчиков-туземцев, самых рослых людей из обеих Галлий, далее, ἀξιοϑριάμβευτοι[35], как он сам называл их, он выбрал и стал беречь для своего триумфа одних вождей. Он велел им не только отпустить и выкрасить в русый цвет их волосы, но и выучиться по-германски и принять иностранные имена. Триремы, на которых он вышел в море, он приказал везти большею частью по сухому пути в Рим. Он писал и прокураторам, чтобы они старались тратить на триумф возможно меньше денег[36], но сделали бы его таким, какого раньше не бывало, так как к их услугам собственность всего населения империи.
Раньше своего отъезда из провинции он решил привести в исполнение план, поражавший своей жестокостью, - изрубить солдат легионов, взбунтовавшихся когда-то, после смерти Августа, за то именно, что они как бы держали в осаде отца его, Германика, и его, в то время еще ребенка! С трудом успели его отклонить от такого дикого намерения, но уговорить его отказаться от своего желания подвергнуть виновных децимации не удалось, - он настоял на своем, С этой целью он приказал созвать их на сходку, без оружия, даже без мечей, а затем окружить их вооруженной коннице. Но он заметил, что очень многие, догадавшись, в чем дело, тихонько уходили, желая, в случае нападения, защищаться оружием, убежал со сходки и немедленно отправился в столицу. Он излил на Сенат всю свою злобу, публично грозя наказать его и желая этим отклонить от себя страшно позорившие его слухи[37]. Он жаловался, между прочим, что ему подло делают ограничения в заслуженном им триумфе, - хотя незадолго перед тем сам, даже под страхом смертной казни, запретил вносить предложение об установлении ему каких-либо почестей.
И вот, когда по дороге его встретила депутация от Сената, которая просила его поспешить, он громовым голосом вскричал: "Буду, буду у вас, а со мной и он!.." При этом он несколько раз ударил по рукоятке меча, который был у него на поясе. В своем эдикте он объявил, что возвращается, но только для тех, кто хотел его возвращения, - для всадников и народа. Что касается Сената, для него он не будет впредь ни гражданином, ни государем! Он даже запретил встречать себя кому либо из сенаторов и, отменив, или же отложив триумф, вступил в день своего рождения в столицу, но с малым триумфом.
Спустя около четырех месяцев, он погиб, совершив ужасные преступления и задумывая еще бо́льшие. Например, он хотел переехать в Анций, а затем в Александрию, предварительно перебив выдающихся представителей всаднического и сенаторского сословий. Чтобы рассеять в данном случае всякие сомнения, достаточно упомянуть, что среди его секретных бумаг были найдены два сочинения с различными заглавиями. Одно из них называлось "Меч", другое - "Кинжал". В обоих находились имена и характеристики осужденных им на смерть. Кроме того, нашли огромный сундук, наполненный различными ядами. Впоследствии Клавдий велел бросить их в море, при чем они, по рассказам, отравили рыбу. Морские волны выбрасывали дохлую рыбу на ближайший берег.
Калигула был высокого роста. Цвет лица у него отличался бледностью, тело - чрезвычайной тучностью. Его шея и ноги были очень тонкие, глаза и щеки - впалые, лоб - высокий и нахмуренный, волосы рыжие. На затылке они образовывали плешь; но его остальное тело было покрыто густой растительностью, вследствие чего смотреть на него сверху или называть его почему либо "козой"[38], когда он проходил мимо, считалось уголовным преступлением, которое наказывалось смертью. Поразительно некрасивый от природы, он нарочно старался делать себя еще ужаснее, изучая в зеркале всевозможные страшные и заставлявшие дрожать гримасы.
Его нельзя было назвать здоровым ни физически, ни душевно. Мальчиком он страдал падучей, а молодым человеком, не смотря на свою выносливость, от неожиданной слабости иногда едва мог ходить, стоять, двигаться или держаться прямо. Он сам сознавал свое умственное убожество и часто думал об уединении, чтобы дать отдых мозгу. Говорят, жена его, Цезония, дала ему, правда, любовный напиток, однако ж он вместо того привел его к сумасшествию. Более всего возбуждающе действовала на него бессонница, - ночью он спал только три часа, но и за это время его сон был беспокойный. Его пугали чуда, созданные его фантазией. Так однажды ему показалось, будто он разговаривает с морским чудовищем. И вот он большую часть ночи, соскучившись лежать без сна, проводил то сидя на кровати, то расхаживая бесцельно по длинным портикам и не переставая звать и с нетерпением ожидать наступление дня...
Не без основания мог бы я объяснить умственным расстройством и его недостатки, прямо противоположные друг другу, - его страшную самоуверенность и в то же время чрезвычайную трусливость. Человек, обыкновенно с таким презрением относившийся к богам, зажмуривал глаза и кутал голову при самом слабом ударе грома и блеске молнии, когда же гром и молния усиливались, - вскакивал с тюфяка и забивался под постель! Во время своего путешествия по Сицилии он сильно смеялся над местными чудесами, - !! вдруг бежал ночью из Мессаны, испугавшись дыма и грохота на вершине Этны! Посылая страшные угрозы германцам он, переправившись чрез Рейн, ехал в колеснице, в тесном месте, окруженный солдатами, которые шли густыми рядами. Вдруг кто то сказал, что может произойти страшная суматоха, если покажется неприятель... Калигула тотчас вскочил на лошадь и поскакал к мостам. Оказалось, что они были загромождены погонщиками и обозом, и, в нетерпении, император приказал на руках перенести себя, по понтонам людей, на другой берег! Получив затем известие о восстании в Германии, он стал готовиться к бегству и держал наготове флот, который должен был помогать его бегству. Он утешался одним, - что у него, конечно, останутся владения за морями, если победители овладеют Альпийскими горами, как кимбры, или даже столицей, как некогда сеноны! Вот почему, мне кажется, и его убийцам пришла впоследствии в голову мысль распустить среди взбунтовавшихся солдат выдумку, будто он сам наложил на себя руки, испугавшись известия о неудачном сражении.
Что касается его платья, обуви и прочих принадлежностей его костюма, он в этом случае ходил всегда не как римлянин или гражданин, а даже не как мужчина, иногда же не как человек. Он любил появляться публично в цветном плаще, усыпанном драгоценными камнями, с длинными рукавами, и в браслетах, иногда же в шелковом платье[39] и в женском костюме. Что касается обуви, он ходил то в башмаках, то в высоких сапогах, то в обуви своей гвардии, а подчас и в женских башмаках. Обыкновенно он носил золотую бороду; в руках у него была молния, трезубец или жезл, - отличительные украшения богов. В некоторых случаях он появлялся даже в костюме Венеры. Он всегда носил убор триумфаторов, еще до своего похода, а иногда латы Александра Великого, взятые из его гробницы.
Что до его научных знаний, он был образован очень поверхностно. Больше всего он любил заниматься красноречием, хотя и был красноречив от природы и умел говорить экспромтом, в особенности, если ему приходилось выступать в суде. В минуты раздражения у него находились подходящие слова и выражения, ясное изложение сути дела и громкий голос, так что от волнения он не мог спокойно стоять на месте, а находившиеся вдалеке от него не могли слышать его. Желая сказать речь, он грозил пустить в ход оружие своих ночных занятий[40]. Ко всяким смягчениям и украшениям в слоге он относился с таким презрением, что говорил о Сенеке, бывшем тогда в большой моде, что он сочиняет настоящие ученические упражнения и что они не что иное, как песок без извести... Он любил также писать ответные речи на речи адвокатов, выигравших процесс, или сочинять обвинительные и защитительные речи - смотря по настроению - для известных лиц, привлеченных к суду Сенатом. В результате, обвиняемые или окончательно проигрывали процесс, или выходили, благодаря ему, оправданными. Слушать свои речи он приглашал и всадников, через свои эдикты.
Он чрезвычайно усердно занимался и другими, самыми разнообразными искусствами. Так он выступал в роли гладиатора, кучера, затем певца, танцора, бился на железных рапирах[41], участвовал в скачках на многих аренах. Он так любил петь и танцевать, что даже при публичных представлениях не мог удержаться от желания подтянуть декламировавшему драматическому актеру или открыто повторить жест комического актера, в похвалу ему или в порицание. Вероятно, и на день своей смерти он назначил ночной праздник для того только, чтобы, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, выступить впервые на сцену. Иногда он танцевал даже ночью. Однажды он пригласил трех бывших консулов, поздно ночью, во дворец. Они были вне себя от ужаса; но он усадил их на эстраду и затем начал, сверх ожидания, танцевать, в палле и тунике[42], под громкую музыку флейт и ножных скамеек[43]. Протанцевав кантик[44], он ушел. И, не смотря на свои блестящие способности в остальном, он не умел плавать!
Своим любимцам он покровительствовал до смешного. Пантомима Мнестра он целовал даже в театре. Если кто либо в то время как он танцевал, производил хотя бы легкий шум, император приказывал притащить его к себе и собственноручно начинал бить его. Один римский всадник шумел во время представления. Калигула приказал передать через центуриона, чтобы он немедленно отправился в Остию и отвез в Мавританию царю Птолемею его письмо. Содержание письма было следующее: "Посланному сюда мной не делай ничего ни хорошего, ни дурного". Нескольких фракийцев Калигула сделал начальниками своих германских телохранителей, зато отнял некоторые предметы вооружения у мирмилонов. Одному из них, Колумбу, победителю, хотя и легко раненому, он влил в рану яд, который с тех пор стал называться "Колумбовым". Так, по крайней мере, назван им этот яд в найденном у него списке ядов. Он чувствовал такую горячую любовь к цирковой партии "зеленых", что постоянно ужинал у них в конюшне и ночевал. Кучеру Евтиху он подарил за одной попойкой два миллиона сестерций на гостинцы. Желая, чтобы его коня, Инцитата, не беспокоили накануне игр, он обыкновенно посылал солдат к соседям с приказанием не шуметь. Кроме мраморной конюшни и стойла из слоновой кости, затем, кроме пурпуровой попоны и ожерелья из драгоценных камней, он даже выстроил ему отдельный дворец и дал штат прислуги и обстановку, чтобы можно было блестяще принимать гостей, приглашаемых от его имени! Говорят даже, он хотел сделать его консулом.
У очень многих хватало решимости покончить с бешеным зверем; но два заговора были открыты, а другие медлили, выжидая случая... Тогда двое согласились между собой и исполнили свое намерение, не без ведома самых влиятельных из отпущенников и префектов преторианцев. На последних донесли, хотя и ложно, что они принимали участие в одном из заговоров, тем не менее они чувствовали, что в немилости и что император враждебно настроен в отношении их. Он тотчас отвел их в сторону и возбудил против них сильную ненависть - обнажив меч, он стал уверят их, что охотно умрет, если и в их глазах он достоин смерти... С тех пор он не переставал сеять между ними взаимные подозрения и всех их натравливать друг на друга.
Когда они порешили напасть на него в полдень, во время Палатинских игр, при выходе его из театра, один из трибунов преторианской когорты, Кассий Хорея, потребовал, чтобы первую роль дали ему. Гай любил всячески издеваться над ним, уже стариком, и называл его неженкой и бабником. Когда он просил пароля, император то давал, в качестве пароля, слова "Приап" или "Венера", то, когда Хорея благодарил его за что либо, протягивал ему руку для поцелуя, но придавал ей неприличную форму и двигал ее таким же образом.
Будущее убийство предвещал целый ряд знамений. В Олимпии статуя Зевса, которую хотели разделить на части и перенести в Рим, неожиданно засмеялась так громко, что леса закачались, а рабочие разбежались в разные стороны. Затем туда пришел какой-то Кассий и стал уверять, что ему во сне было приказано принести в жертву Зевсу быка. 15-го марта молния повредила Капитолий в Капуе, а в Риме комнату привратника во дворце. Но предположению некоторых, одно чудо означало, что императору грозит опасность со стороны его телохранителей, другое - что в тот, самый день, в который когда-то произошло убийство одного выдающегося лица[45], должно быть новое убийство. Затем, когда император стал спрашивать астролога Суллу о будущем, по дню своего рождения, последний объявил, что ему наверное грозит близкая насильственная смерть. Оракул в Анции советовал императору остерегаться Кассия, вследствие чего он послал приказ убить тогдашнего проконсула Азии, Кассия Лонгина, забывая, что Херею зовут также Кассием. Накануне своей смерти Кассий видел во сне, что стоить на небе возле трона Юпитера и что последний толкнул его большим пальцем правой ноги и сбросил на землю. За чудо сочли и случай, происшедший в день убийства Калигулы и незадолго до него. Когда он приносил жертву, его забрызгало кровью фламинго, а пантомим Мнестр, танцуя, исполнял ту же роль, в трагедии[46], какую играл некогда драматический актер Неоптолем на играх, во время которых был убит царь македонский, Филипп. Затем, ко время представления мима "Лавреол"[47], где главный актер, падая, начинает харкать кровью, многие актеры, исполнявшие вторые роли, стали один наперерыв перед другим показывать свое искусство, подражая первому, и залили кровью всю сцену. Наконец, в ночь убийства готовился спектакль, где египтяне и эфионы должны были представлять сцены из загробного мира.
Было 24 января, около семи часов. Император долго не решался встать со своего места в театре к завтраку, так как в его желудке было еще тяжело от пищи вчерашнего дня, но, наконец, вышел, по совету приближенных. В подвале, которым ему следовало проходить, стояли выписанные из Азии мальчики хороших фамилий. Они готовились к выступлению на сцене. Калигула остановился, желая посмотреть на них и ободрить их, и хотел даже вернуться и возобновить представление, если б начальник труппы не объявил, что у него лихорадка. О том, что произошло после, рассказы расходятся. Но словам одних, пока император разговаривал с мальчиками, Херея со страшной силой ударил его мечем по затылку, закричав предварительно:"Руби!" Затем второй заговорщик, трибун Корнелий Сабин, ударил императора спереди - в грудь. По словам других, Сабин, удалив, по уговору с центурионами, окружающих, спросил, по заведенному в войсках порядку, пароль. Гай отвечал, что паролем будет слово "Юпитер". Тогда Херея закричал: "Пусть же он накажет тебя!.." Калигула оглянулся, и в тот момент Херея разрубил ему щеку. Император упал и, корчась, кричал, что он жив, вследствие чего остальные докончили его, нанеся ему тридцать ран, - у всех был один пароль: "Ударь еще!" Некоторые рубили его мечами даже но половым частям.
Но первому шуму прибежали на помощь носильщики со своими шестами, затем императорские телохранители-германцы[48]. Они умертвили некоторых убийц, но, кроме того, и нескольких ни в чем неповинных сенаторов.
Калигула жил двадцать девять лет и царствовал три года, десять месяцев и восемь дней. Труп его тайком перенесли в сады фамилии Ламиев. Здесь его сожгли, но только наполовину, на наскоро сделанном костре, и затем слегка прикрыли дерном. Впоследствии его вернувшиеся из ссылки сестры вырыли его, сожгли и похоронили, как следует. Всем известно, что пока этого не было сделано, садовых сторожей пугали привидения. Да и в том доме, где его убили, нельзя было ночевать без того, чтобы не видеть каких-нибудь ужасов. Наконец, этот дом сгорел. Вместе с императором погибла под мечом центуриона и жена его, Цезония. Дочь его убили, ударив головою об стену.
О тогдашнем состоянии умов каждый может судить на основании следующего. Когда разнеслось известие о смерти императора, ему не поверили сразу. Явилось подозрение, что Гай нарочно распустил слух о своем убийстве, с целью выведать этим путем, что думают о нем. Далее заговорщики не поднимали вопроса о выборе наследника, и Сенат с таким единодушием решил восстановить свободное управление, что консулы созвали Сенат сперва не в курии, так как она называлась Юлиевой, а на Капитолии. Некоторые даже предлагали изгладить всякое воспоминание об императорах и разрушить их храмы. Но, прежде всего, заметили, к своему удивлению, что в фамилии Цезарей все носившие имя Гая погибли насильственной смертью, начиная с того, который был убит во время мятежа Цинны[49].

---

[1] Мнение, разделяемое и Плинием в Natur. Hist. XI. 71).
[2] Как нынешняя неаполитанская чернь выказывает свое неудовольствие в отношении тех святых, которые не помогли ей, и даже бьет их.
[3] Сатурналий. Ср. Тацита (Annal. III. 6).
[4] Калигула, Caligula, происходить от caligula, башмачок, уменьшительного от слова caliga. Последний был самый грубый полусапог, делавшийся из недубленой кожи. Он доходил до половины голени и здесь и на подъеме связывался ремнем. Сапоги подобного фасона носили солдаты до сотника включительно. Подошвы подбивались обыкновенно гвоздями.
[5] Более подробное описание бунта — у Тацита (Annal. 1.40) и Диона Кассия (LVII. 5). Он произошел в нынешнем Трире, древней Augusta Trevirorum.
[6] Тацит (Annal. VI. 20) называет нам автора: то был Пассиен, отличавшийся остроумием и блестящим даром слона.
[7] В тексте sidus, т. е. звездочкой.
[8] Итог наследник носил имя деда.
[9] Упоминаемый здесь консуларный легат был энергичный вождь и не менее искусный дипломат и придворный, Луций Вителлий, отец императора Вителлия. Об его дипломатическом искусстве Светоний говорить в начале биографии его сына. Но, кроме дипломатии, Вителлий пустил и ход многое другое — он создавал затруднении Артабану внутри его собственных владений, возбуждая его подданных к восстанию и поддерживая претендентов. Действовали и золотом, и отравой. Приняв присягу перед изображениями императоров, Артабан признал этим себя вассальным владетелем. «Старый лев» Тиберий вскоре после этого скончался, но он дожил до бескровной и полной победы своей политики над непокорным Востоком.
[10] Лабиен был таким же горячим республиканцем, как и его единомышленники. Круглый бедняк, он пользовался всеобщей ненавистью и славился своей развратною жизнью. В своих речах он не щадил никого, совершенно не сдерживаясь притом в выражениях, за что недоброжелатели прозвали его Rabienus (от rabies, бешенство). К нему применили неслыханное раньше наказание — сожгли его труды. «Теперь следует сжечь живым меня, — я знаю наизусть его сочинения», сказал Кассий Север, узнав о печальной судьбе произведений Лабиена. Он по пережил своей славы и своего позора и покончил с собой, приблизительно в 12 году по Р. Х. От его речей и исторического труда ничего не сохранилось.
[11] Или Палилиями, по другому произношению. 21го апреля — день основания Рима, согласно преданию — римские пастухи обращались с молитвой к богу (по другим, богине) Палу и просили защитить и размножить свои стада. После этого присутствующие очищали себя и скот, прогоняя его три раза через огонь и столько же раз перепрыгивая через него сами. День Палилий отличался необузданным весельем.
[12] Чтобы иметь понятие о размерах этого сумасбродного сооружения, следует принять во внимание, что тысяча шагов римских равнялась нашей версте 193 саженям. По Диону Кассию (LIX. 17), длина плотины была на 350 шагов меньше; но и при этом условии размеры сооружения громадны. По Геродоту, мост, перекинутый Ксерксом через Геллеспонт, был, в переводе на римские меры, всего 875 шагов.
[13] Собственно древний храм и оракул Аполлона находился в 180 стадиях от Милета, при деревне Дидимах, в красивой роще. Он был основан раньше Милета Бранхом, который был вместе с тем первым прорицателем храма. Позже, как им, так и прорицалищем, заведовали потомки Бранха, так называемые Бранхиды. Оракул Аполлона пользовался огромной известностью. Ксеркс разрушил древний храм; но милетцы решили выстроить его великолепнее прежнего. Однако еще во времена Калигулы храм стоял без крыши. От него сохранились только развалины. При храме справляли праздник Μεγάλα Διδυμεῖα с играми. Самый Милет назывался τροφὸς τοῦ Διδυμείου Ἀπόλλωνος, питомцем Аполлона Дидимского.
[14] Знаменитый стих из. «Илиады» Гомера (II. 201—205):
…да будет единый властитель,
Царь нам да будет единый…
(Гнедич).
[15] Стих из «Илиады» (XXIII. 724):
Ты подымай, или я подыму…
(Гнедич).
Слова Аякса, сына Теламона, обращенные к Одиссею, который медлил поднять на воздух Аякса, вопреки условиям борьбы. Ср. Диона Кассия (I. IX. 28).
[16] Это обстоятельство, по мнению ученого аббата де-Маролля, служило поводом к ссылке Овидия, который будто бы был свидетелем преступных отношений Августа к своей дочери. Но развратная Юлия была сослана отцом за десять лет до изгнания поэта.
[17] Коли верить Диону Кассию, Друзилле были выстроены храмы во всех городах империи. Новая богиня получила название Пантеи (Всебогини). В честь её были учреждены игры. На монетах она называлась Diva или Dea.
[18] Марк Эмилий Лепид был казнен в 39 году. Агриппина и Ливилла поплатились изгнанием.
[19] Несчастных заключали в особого рода машину. Затем последняя неожиданно раскрывалась, и гладиаторы находили себя окруженными дикими зверями.
[20] Отсюда получила свое начало поговорка а calvo ad calvum, от одного лысого до другого, т. е. от первого до последнего. Случайно в начале и в конце стояло по лысому.
[21] Исторический факт, подтверждаемый и другими писателя ми.
[22] Подробности у Диона Кассия (LIX. 26).
[23] Город Антикира лежал в Фокиде. В скалах к югу и западу от города росло множество чемерицы, которая высоко ценилась в древности, как средство, якобы излечивавшее от меланхолии и даже сумасшествия. Благодаря этому, Антикира был усердно посещаемый курорт. Отсюда произошла поговорка: Ἀντίϰιρρας σε δεῖ — тебе надо ехать в Антикиру, т. е. ты помешан.
[24] Стих заимствован из трагедии «Атрей», даровитого римского драматурга Луция Аттия. Тиберий, как известно, употреблял этот стих в другой форме:
Oderint, dum probaut!
Т. е.: Пусть ненавидят, лишь бы соглашались.
[25] «Ретиарии» и «преследователи» дрались всегда в парах. Первые выступали с непокрытою головою и одетыми в одну тунику. К левому плечу у них был прикреплен исключительно им принадлежавший небольшой щит (galerus), который, кроме того, был привязан к груди. Для левого плеча была, как и для верхней части руки, сделана круглая выпуклость, для защиты горла — выдающаяся окраина. Другим оружием ретиария был небольшой меч. В руках у него была сеть, rete, от которой эти гладиаторы и получили свое название. Ретиарий старался накинуть сеть на голову противника и, в случае удачи, наносил ему сильный ударь трезубцем, который держал в левой руке. Если ретиарий давал промах, его противник, так называемый «преследователь», начинал гнаться за ним, пока не отнимал сеть или не побеждал противника. «Преследователи» были вооружены гладким шлемом с забралом, щитом и мечем.
[26] Против ретаариев выступали иногда мурмилоны, тяжело вооруженные по–галльски, со шлемом, щитом и мечем. Их называли иногда «галлами». Название происходит от слова μόρμυλος, — изображении какой–то рыбы, украшавшей их шлем.
[27] Платона возмущали те безнравственные рассказы о богах, которые встречаются в произведениях Гомера и других поэтов, поэтому он в своем знаменитом «Государстве» не дает места поэтам.
[28] Исполинским Еротом.
[29] Старший жрец при древнем храме Дианы в Ариции выбирался всегда из беглых рабов. Он оставался в своей должности до тех γор, пока его не убивал на поединке такой же беглый раб, являвшийся кандидатом на жреческое место. Варварский культ Дианы Арицийской напоминает служение Артемиде Таврической. Говорят, его принес в Италию Орест или же сын Тезея, Ипполит, которого Асклепий воскресил, а Диана перенесла в Арицию, где он и царствовал под именем Вирбия.
[30] Река Клитумн текла в Умбрии и брала начало из находившегося поблизости источника, отличавшегося замечательно чистою водой. Источник протекал по старой кипарисовой роще. В ней находился храм Юпитера Клитумнского, от которого сохранились еще остатки.
[31] Этими роскошными носилками пользовались большей частью женщины. Они назывались octophoron.
[32] Стих из «Энеиды» (I. 207). Потерпевший кораблекрушение Эней утешает своих товарищей.
[33] Т. е. Юпитеру Капитолийскому и Юпитеру—Калигуле, имевшему свое местопребывание во дворце!
[34] Говорят, этот маяк, находившийся у входа в булонскую гавань, приказал реставрировать Карл Великий.
[35] Т. е. достойными триумфа.
[36] Императорских, конечно.
[37] Можно думать, что он сваливал вину на сенаторов, делая вид, что поступал согласно их указаниям, но, быть может, с другой стороны, грозя перерезать сенаторов, хотел отвлечь внимание общества от своей неудачной попытки. Последний прием удачно практикует современная дипломатия.
[38] Подобное же прозвище дано было впоследствии императору Юлиану—Отступнику.
[39] Шелк сталь известен в Италии значительно позже, чем в Греции. Шелковые платья носили уже мидяне и другие народы Востока, а в Греции шелковые материи появились, говорят, впервые у населения острова Коса. У греков они вошли в употребление лишь после Аристотеля, когда увеличились сношении с Востоком вследствие походов Александра Великого. Из Греции искусство ткать шелк перешло, вероятность Етрурию, откуда с ним познакомились римляне. Цветные материи привозились, кажется, прямо из Китая. Во времена Лукулла шелк вошел в моду. В первом веке до Р. Х. римские франтихи уже делают свое верхнее платье из чистого шелка. Шелк привозили или в виде ткани, или сырьем, так что его приходилось мотать и прясть на месте. Мужчинам было запрещено носить шелк; но эта мера не приводила ни к чему. Шелк, даже в позднейшее время, был страшно дорог. Так уже в III веке, при императоре Аврелиане, фунт его стоил фунт золота! Ткань была большею частью легка и призрачна и напоминала флер.
[40] Т. е. речи, сочиненные во время бессонной ночи.
[41] Тогда как у его противника рапира была деревянная!
[42] Палла — длинное нарядное платье, доходившее иногда до лодыжек и состоявшее из одного куска материи, на подобие тоги, — была принадлежностью женского костюма и отчасти танцовщиц.
[43] Так называемые scabella. Сперва делались из дерева, позже — из металла. Прикреплялись к подошве ремнями, как видно по изображениям на статуях. Звук получался вследствие нажатия ногой. В театре с помощью ножных скамеек аккомпанировали пению хора.
[44] В комедии и трагедии — песня solo под аккомпанемент флейты с соответствующей жестикуляцией. Исполнение кантика требовало усиленной мимики и большего напряжения тела.
[45] Цезаря.
[46] Трагедия называлась «Кинир». Сюжетом служила преступная любовь царя Кинира к родной своей дочери Мирре.
[47] Известный «кровавый» мим, сочинения Квинта Лутация Катулла. Главное действующее лицо — хитрый раб Лавреол. Он бежит от своего господина, поступает в шайку разбойников и, благодаря своей ловкости и подвигам, становится их атаманом. В конце концов, его ловят и, в наказание, распинают. Последнее приводилось в исполнение тут же, на сцене! При Домициане роль Лавреола играл преступник, которого сперва действительно распинали на кресте, а затем уже отдавали на растерзание диким зверям! Сам Катулл слыл шутником и был известен под именем Urbicarius’а. Мим его принадлежал к числу любимейших в репертуаре римской сцены. На пьесы подобного рода до сих пор еще весьма охотно смотрит население Италии.
[48] Их Калигула мог привлечь на свою службу только большим жалованьем.
[49] Замечание Светония верно лишь в отношении Гая Цезаря Страбона и великого Цезаря. Дед и отец диктатора, оба Гаи, умерли скоропостижно, тем не менее естественною смертью.