Книга VI
Всякий раз, когда мы встречаемся, друг Тимократ, ты часто просишь меня рассказать тебе о собраниях пирующих софистов. Ты думаешь, что мы придумываем там что–то новое, но я напомню тебе слова <комедиографа> Антифана из его "Поэзии" <о разнице между трагиками и комиками>:
''Искусство трагедий приятное дело вообще.
Ведь, во–первых, сюжеты их знает народ,
и хватает поэту намека. Скажу лишь ''Эдип'' я,
и все остальное известно, как то, что отец его -
Лай, ну а мать —Иокаста, все знают его дочерей,
сыновей, и все ведают, что испытал он и что
совершил. Коль назвать Алкмеона, тотчас перечислят,
кого он родил, и добавят, что мать он убил, обезумев.
И тут же придет и Адраст, полный гнева, и снова уйдет…..
А когда фонтан музы иссяк, и язык у поэта затих,
то поднимут машину в знак сдачи, и зрители рады.
У нас же не так, и должны мы, напротив, придумывать
все и по новой: названия, фабулы, речи, события
в прошлом и нынче, развязку, пролог. Коль пропустят
из этого что–то Хремет иль Федон, их прогонят со
свистом, а Тевкру с Пелеем позволено все''.
<223> А Дифил в "Маслиновом саду" или "Стражниках":
''О лучница дева, Зевеса и Лето дитя
и хозяйка Бравронского храма, любимого
места богов, за которым ты смотришь'' -
в трагедиях пишут лишь так, только там
можно все говорить, как и делать''.
Комедиограф Тимокл, продолжительно рассуждая о полезности трагедии в жизни людей, говорит в "Женщинах на Дионисиях":
''Выслушай, друг, я, быть может, скажу тебе правду.
Рожден человек для того, чтоб трудиться, и терпит
он много лишений. Поэтому способов ищет любых
отдохнуть от забот, ибо разум его, забывая о
собственных болях, страданьем других отвлеченный,
впадает в веселье. Сначала на трагиков лучше
взгляни, коли хочешь, и пользу узришь их для всех.
Небогатый, к примеру, узнает о том, что Телеф был
беднее, чем он, и ему полегчает. Увидит больной
головой Алкмеона в безумье, а зрением слабый -
Финея слепых сыновей; потерявшего сына утешит
Ниоба, хромой будет рад Филоктету. Кто в старости
встретил беду, познакомится с теми Эней
и расскажет о горе, что он испытал (больше смертных
всех здесь на земле), и несчастье в момент устранится''.
Итак, мы, Тимократ, просто подкармливаем тебя кусочками, оставленными дипнософистами, а не даем тебе их, как говорит оратор из Кофокиды, высмеивая Демосфена. Последний, когда Филипп предложил афинянам Галоннес, советовал им не принимать город, если бы царь давал его, но принять, если бы тот его отдал. Та же фраза шутливо обыгрывается Антифаном в "Цыпленке":
''Господин, все он взял у родного отца и забрал как свое.
Б. Так сказать подошло бы вполне Демосфену''.
Также Алексид в "Воине":
''Возьми обратно это. Б. Что? А. Мальчонку твоего вертаю.
Б. Как, не хочешь ты его растить? А. Нет, он не наш.
Б. Но и не наш. А. Вы дали мне его. Б. Мы не давали.
А. То есть, как? Б. Его вернули мы. А. Зачем мне брать чужое?''
И в ''Братьях'':
''Я что–то им отдал? скажи.
Б. Ты лишь вернул полученный залог''.
<224> А Анаксилай в ''Мужестве'':
''И эти туфли древние я дам.
Б. Клянусь землей, ты их не дашь, а возвратишь.
А. Тогда я с ними выйду''.
Тимокл в "Героях":
''Итак, ты мне велишь, чтоб выражался необычно я?
Б. Велю. А. Тебе я угожу. Сначала Бриарей пусть
больше на тебя не злится. Б. Бриарей? он кто?
А. Кто катапульты ест и копья, кто ненавидит болтовню,
кто никогда не возразит ни слова, у кого Ареевы глаза''.
Отсюда, усвоив фразы только что процитированных поэтов, мы тоже ''отдадим'', а не ''дадим'' речи, которые последовали за прочитанными нами прежде, и обратимся теперь к тому, что идет после.
Потом вошли рабы, неся на серебряных подносах огромное количество морской и озерной рыбы, так что мы подивились этой выставке роскоши и богатства, ибо там было все, кроме Нереид. А один из паразитоа и льстецов заметил, что Посейдон послал рыбу нашему Нептуну, но не через рыботорговцев в Риме, которые продают всякую мелочь за громадную цену, а скорее доставил ее сам из Антия, из Тарацины, из окрестностей Понтийских островов и из Пирг, города в Этрурии Ибо римские рыботорговцы гораздо уступают тем, которых высмеивали когда–то в Аттике. О последних Антифан говорит в "Юношах":
''Считал рассказы про горгон я баснями:
на рынок приходя, однако, верю в них и,
глядя на торговцев рыбой, каменею вмиг.
Поэтому общаюсь с ними, отвернув лицо:
ведь их цена на мелочь превращает в льдину''.
Амфид в "Бродяге":
''Гораздо легче в миллионы раз к стратегам подойти и получить
ответ, чем что узнать на рынке от торговцев рыбой. Подойдет
к ним покупатель, спросит про товар, торговец, как Телеф, сперва
молчит, присев (и хорошо, не то убить он может словом) и, как будто
не заметив ничего, стучит по осьминогу. В ярости вскипит покупщик…..
Продавец, извечно обрезая слоги, слов не произносит целиком, но говорит
он ''тыре бола''. ''А кефаль почем?'' ''Ось бол''. Ушам противно слушать''.
Алексид в "Человеке с катарактой":
''Когда стратегов вижу я, держащих брови вверх, мне кажется
их поведенье странным — все ж не так я удивляюся, что те,
кого почтили города, ведут себя надменней остальных. Но видя
отвратительных торговцев рыбою, глядящих вниз, бровями
достающих до небес, готов я умереть от злости. Задаешь вопрос:
''Почем кефалей пара?'' Он в ответ: ''Десятка''. ''Ну, загнул. Давай
возьму за восемь''. ''Дело, но купи еще''. ''Бросай шутить, беру я,
как сказал''. ''За столько? убирайся''. Горше желчи самой''.
<225> Дифил в "Назойливом":
''Считал я прежде, что торговцы рыбой жулики в Афинах только,
но видать, порода та, как дикое зверье, по естеству стремится
обмануть везде. Вот тип хитрейший среди них. Несет свою
он гриву, кою, по его словам, он посвятил богам, на деле ж он
скрывает так свое клеймо на лбу. Ему задашь вопрос: ''Почем вот
этот окунь?'' ''Десять'', отвечает он, но не укажет, чьих. Когда ж ему
ты платишь, уточнит ''эгинских'' он, и платишь ты ему в аттической
монете больше; если ж должен сдачу он тебе, добавит он афинскими
деньгами. Принесет в обоих случаях барыш ему размен''.
Ксенарх в "Порфире":
''Поэты (говорит он) вздор болтают, нового не сочинят ничто,
но то же самое вращают так и сяк. Но вряд ли встретишь больших
мудрецов, чем рыбопродавцов и больших нечестивцев тоже.
Им закон не разрешает мыть товар, тогда один из них, бесспорно
враг богам, затеял драку меж рядов, узревши, что товар подгнил.
Посыпались удары; притворясь, что тяжко ранен он, упал он словно
мертвый и лежал средь рыбы. Кто–то завопил: ''Воды!'' Другой тотчас
схватил кувшин, но пролил на него лишь каплю, прочее — на рыб и
освежил их, и сказал бы ты, что их поймали нынче''.
О продаже дохлой и гнилой рыбы говорит Антифан в "Прелюбодеях":
''Животных нету несчастливей рыб. Их ловят, убивают и едят,
как будто погребают их в желудках; кроме же того, их отдают
торговцам, и они гниют у них по–два–три дня. А если те найдут
покупщика, который слеп, то наступает время для уборки
трупов. Обманутый берет товар домой, потом выбрасывает
прочь, почуяв страшный запах''.
А в "Филофиванце" Антифан пишет:
''Не странно ль то, что продавец, торгуя свежей рыбой,
в общеньи сводит брови и бурчит, но если рыба — гниль,
он шутит и смеется? Хоть должно все быть наоборот,
и в первом случье надлежит смеяться, во втором же — злиться''.
<226> О том, что рыбу продают втридорога, говорится Алексидом в "Встрече у ворот":
''Клянусь Афиной, удивляюсь я, что рыбопродавцы
не все богаты, хоть гребут деньгу они лопатой.
Б. Только лишь? А разве не они сидят свободно в городах,
дерут с нас десятину с достоянья, чтоб ежеминутно грабить?''
Тот же Алексид говорит в "Котле":
''Лучший из всех номофетов — богач Аристоник…..
Ведь ныне он вносит закон, чтобы рыботорговца,
что цену назначил, но продал за меньше товар,
сей же час волокли бы в тюрьму, ну, а цель же
закона — держать их в испуге, чтоб цену они
уважали и гниль забирали домой, когда вечер
придет. Так, старуха, старик и дитя купят рыбы
за пятую часть их цены, и так правильно будет''.
И далее он говорит:
''Лучшим среди номофетов с эпохи Солона был лишь
Аристоник. Составил он много законов, сегодня же вводит
он новый, как золото ценный — чтоб рыботорговцы товар
продавали свой стоя весь день, а не сидя, как раньше.
На будущий год обещает издать он закон, чтоб торговлю
вели они с выси, как боги с машины, купив чтобы, люди
скорей убиралися прочь''.
Антифан подчеркивает также тупость и дурной нрав рыботорговцев; в "Ненавистнике негодяев" он сравнивает их с лицами, ведущими самую порочную жизнь:
''Ну разве скифы не умны? Едва у них дитя родится,
как они поят его кобыльим и коровьим молоком.
Б. Клянуся Зевсом, и они не тащат в дом к себе кормилиц
вредных и за ними дядек, от которых беды.
А. Но забыл ты повивальных бабок, Зевс свидетель, а они всех хуже.
Б. Кроме жриц Кибелы, Зевс свидетель, нищих; племя нечестивое они.
А. Их нечестивее торговцы рыбой, Зевсом я клянусь.
Б. Но только после трапезитов: пагубней породы нету''.
Дифил красноречиво говорит об очень высокой цене на рыбу в "Торговце":
''Не видел я дороже рыбу. Посейдон! Имел бы ты хоть десятину
с той цены, богаче стал бы ты гораздо всех других богов!''
И далее говорит о рыботорговцах:
''И все ж, если кто–то из них, улыбаясь приятно, глядел
мне в глаза, то платил я, стеная, ту сумму, что требовал он
от меня. Так, купил я морского угря по цене золотого,
как Гектор был куплен Приамом''.
Алексид в "Эллинке":
''В живом ли обличьи, иль в мертвом созданья морские
всегда нам враждебны. Ведь если, к примеру, корабль
утонул, как то часто бывает, они человека хватают,
когда он спасается вплавь, и немедля глотают.
Когда ж рыбаки их, напротив, поймают, они, неживые,
своих покупателей губят. Запросят за них состояние
наше, и тот, кто купил, возвратится домой нищебродом''.
<227> Некий рыботорговец, Гермей из Египта, упоминается в "Рыбах" у Архиппа:
''Торговец Гермей египтянин — мошенник из самых бесчестных.
Сдирает он кожу с налима и с рыбы–пилы, да и так продает;
и еще поторошит он лабраксов, как все утверждают''.
Алексид также упоминает рыботорговца Микиона в "Наследстве".
По справедливости рыбаки гордятся своим ремеслом больше, чем наилучшие из стратегов. Анаксандрид в "Одиссее" выводит одного из них, рассуждающего об искусстве рыбной ловли:
''Уменье живописцев рисовать внушает удивление бесспорно.
Изделья ж наши чинно похищаются из блюд, и с сковородок
исчезают тут же. В какой другой науке видел ты, добрейший,
чтоб губы молодые загорались? или пальцев дрожь, иль
затрудненное дыханье, если вдруг кусок застрял во рту от спешки?
И не на рыбном рынке ли свиданья назначают? И который
смертный клюнет на совместный пир, где подадут ничтожнейшую
мелочь, рака покупного или кильку? Какими чарами иль лестью
милый соблазнился б мальчик, не было б искусства рыбной ловли?
Ведь оно их души покоряет зрелищем вареной рыбы, доступ
открывает к их телам, притом они не просят платы''.
О чересчур хлопотливых покупателях Алексид говорит в ''Наследнике'':
''Кто, хоть не нищ, но покупает рыбу часто, тот в других вещах
нуждаясь, не скупясь на рыбу, раздевает ночью встречных догола
и заставляет тех, кого лишил одежды он, его ловить на рынке аж
с утра. И первый нищий, видом помоложе, хватается и тащится в
тюрьму, как только найден был, когда угрей хотел купить у Микиона''.
Дифил в "Торговце" говорит, что в Коринфе существовал особый закон:
''Обычай есть, милейший, у коринфян, что если мы узрим кого,
кто тратится всегда широко, расспрашивать того про род его
занятий и источник средств. И если он докажет, что его доход
дает ему возможность тратить, мы не против, чтобы жил он,
как живет, но если тратит больше он доходов, грозит ему запрет
так поступать еще. Всем уклонистам светит штраф. А если кто
живет роскошно, не имея средств, того передают для казни
палачу. <228> Б. Геракл! А. Поскольку этот человек не может жить,
не делая вреда, ты понимаешь это, он проводит ночи как плащей
срыватель, иль стенокопатель, иль помогает им, иль служит он
на рынке сикофантом, иль лжесвидетельствует. Разоблачаем мы
породу эту. Б. Правильно, клянусь Зевесом. Ну, а как со мной?
А. Мы видим, о милейший, каждый день ты делаешь покупки,
расточая деньги. И лишаешь ты любого его рыбы, втиснув весь
наш град в ограду овощного рынка; мы ведем борьбу за сельдерей,
как за награду на Истмийских играх. Принесут на рынок зайца,
и его мгновенно похищаешь ты. И куропатки иль дрозда ни перышка
не видим мы из–за тебя; еще ты цены вздул на привозные вина''.
И Софил в "Андрокле" требует ввести то же самое в Афинах, предлагая, чтобы Советом избирались двое или трое рыбных надзирателей. Линкей Самосский написал даже сочинение "Как покупать на рынке", обращенное к одному незадачливому покупателю; в нем он советует ему платить кровожадным рыботорговцам, чтобы покупать потом что хочется с выгодой и без хлопот.
Затем Ульпиан опять возвратился в тернистые места и спросил: ''Можно ли доказать, что бедные обедали из серебряной посуды и является ли эллинским слово πίναξ (дощечка). Ибо Гомер сказал в "Одиссее": ''Поставил мясную еду перед ним свинопас на дощечках''. Но Аристофан Византийский утверждает, что поедание мяса с дощечек — поздний обычай, однако, он не знает, что в другом стихе поэт говорит: ''Кравчий принес и поставил пред ними дощечки с мясною едою''. Я также хочу знать, владел ли кто–нибудь огромным числом рабов, как и люди нашего времени, и используется ли форма τήγανον (сковорода) вместо τάγηνον и давайте не будем есть и пить, просто услаждая брюхо, наподобие тех, кого мы называем паразитами или льстецами.
Ему ответил Эмилиан: "О твоей дощечке как о посуде сказано также у комика Метагена в "Фуриоперсах", а τήγανον, мой дорогой друг, упоминается в этом написании Ферекратом в "Безделушках": ''Сказал еще он, что умял анчоусы со сковородки он''. И Ферекрат же в "Персах": ''<Приказано мне> сесть у сковородки и пламя подложить под камыши''. А Филонид в "Котурнах": ''Добро пожаловать с сковородами и квашней''. И еще: ''Обнюхав сковородки''. Эвбул в "Сироте": ''Порыв подул на псов сторожевых Гефеста: в бешенство привел собак горячий пар со сковородки''. И опять: ''Каждая женщина милая видом, влюбившись, приходит туда и чудит с сковородкой''. <229> И в "Титанах": ''Кастрюля смеется и что–то лопочет, как варвар, и прыгает рыба шипя посреди сковородок''. Выражение ''есть со сковороды'' упоминается Фринихом в "Трагиках": ''Приятно лопать с сковородки, еще и задарма притом''. А Ферекрат в "Людях–муравьях" говорит: ''Ты ж ешь со сковородки''. Гегесандр Дельфийский утверждает, что словом τήγανον сиракузяне называют миску, а собственно τήγανον они называют ξηροτήγανον (сухая сковорода), поэтому и Феодорид пишет в короткой поэме: ''Хорошо сковорода варит в омуте кипящем'', называя миску сковородой. Ионийцы же пропускают букву τ, и получается 'ήγανον, как у Анакреонта: "Рукою своей он накрыл сковородку".
Про пользование серебряной посудой, распрекрасный Ульпиан, замечу словами Алексида в "Беглеце": ''где утварь из глины кладут, чтоб нанять поваров для обеда''. До македонских времен народ обедал из глиняной посуды, как говорит мой соотечественник Юба. Но когда римляне изменили образ жизни в сторону большей роскоши, Клеопатра (из–за которой пало египетское царство) в подражание им бросила свои прежние привычки, однако, не будучи в состоянии избавиться от них полностью, она называла золотые и серебряные сосуды глиняными и раздавала их как ''глиняные'' своим гостям в подарок, а ведь они стоили несметное богатство; на утварь же из Росса, самую цветистую, Клеопатра тратила пять мин ежедневно. А царь Птолемей в восьмой. книге своих "Записок", где он рассуждает о ливийском царе Масиниссе, говорит: "Обеды у него устраивались в римском стиле, и блюда подавались в ''глиняной'' посуде, которая была вся серебряная; столы с десертом он украшал в соответствии с италийскими обычаями: все корзины были золотые, но выглядели как переплетенные из камышей. Однако, музыканты были эллинами''. Комедиограф Аристофан, о котором Гелиодор Афинский в сочинении "Об акрополях" (оно в пятнадцати книгах) говорит, что он был родом из Навкратиса, рассказывает в "Богатстве", как при появлении божества Плутоса тарелки с рыбой внезапно стали серебряными, как и вся прочая утварь.
''Все уксусницы, миски и горшки — из меди стали вдруг,
изношенные рыбные тарелки — теперь из серебра,
а печка — из слоновой кости''.
Платон в "Послах":
''И в результате Эпикрат с Формизием
набрали у царя фиалов золотых и блюд
серебряных немало в виде мзды''.
<230> И Софрон в "Актрисах": "Сверкало медной и серебряной посудою жилище". Филиппид в "Отмене денег" вспоминает об употреблении подобной посуды как о чем–то демонстративном и необычном, но все еще имевшим место среди разбогатевших метеков:
''Но жалость некая к породе человечьей скрывается во мне
при зрелище людей, влачащих нищету, хотя они свободны,
негодяи ж, должные сидеть в колодке у столба, едят
солененькую рыбку стоимостью в грош, зато с серебряной
тарелки в мину весом, каперсы ценою в тройку медяков глотают
с блюда, в коем серебра потянет на полсотни драхм. И прежде
вряд ли кто б сыскал фиал, который поднесли б богам.
Б. Да и сегодня тоже. Посвятит один, другой утащит сразу''.
Алексид же в "Повязке" выводит пылающего страстью юношу, который, показывая свое богатство любимой; говорит:
''И я велел моим рабам (я их двоих привел) поставить чаши,
чищенные содой, на обозрение для всех. Стояли там киаф из серебра
(он весил пару драхм), и соусница (больше четырех, поди),
и охладитель маленький, чей вес оболов десять, Фидиппида тоньше.
Б. Хвастать ты мастак''.
Я также знаю одного из граждан нашей страны, нищего хвастуна, который, обладая серебряной посудой не больше чем на драхму весом, громко звал своего единственного раба, чьи клички были многочисленны, как песчинки: ''Раб! Стромбихид! Не надо нам серебра, из которого мы едим зимой, а подавай нам летнее''. Сходный характер выведен и в пьесе Никострата "Цари" — хвастливый воин, о котором автор говорит: ''Остались уксусница и сосуд для охлаждения вина; металл их тоньше, чем пурпурный плащ, однако''. Ибо некоторые <мастера> и тогда выковывали серебро до подобия мембраны.
Антифан в "Лемниянках" говорит: ''Поставлен был трипод, и содержал он — чтимейшие боги! — в серебряном сосуде мед и плюс отличный торт''. Пародист Сопатр в "Оресте": ''Серебряное блюдо содержало несвежего сома''. Он же в "Чечевице": ''Его обеды уксусница красит с изображеньями резными змей, и схожую заполучил Танталов сын Фиброн когда–то, утонченный муж, но пострадавший от своих богатств''. Феопомп Хиосский в "Советах Александру" рассуждает про одного из своих сограждан, Феокрита, и говорит: "Он также пьет из серебряных и золотых сосудов и употребляет другую сходную утварь на трапезах, хотя раньше он не только никогда не выпивал из серебряной посуды, но и медной–то не пользовался, лишь глиняной, да и то иногда битой''. <231> А Дифил в "Живописце": ''Пришел изысканнейший завтрак, состоя из необычных и желанных яств: все виды устриц были там, и блюдечек ряды, и груды мяса с сковородки прямо, напитки пряные в серебряных сосудах, чтобы не всухую есть''. Филемон во "Враче": ''Еще мешок с серебряной посудой''. Менандр в "Самоистязателе": ''Купальню, девушек, серебряную утварь''. И в "Гимниде" [имя гетеры]: ''Пришел я за серебряной посудой''. Лисий в речи "О золотом триподе" (если она подлинная): "Оставалось еще отдать золотую и серебряную утварь". Но ревнители чистоты эллинского языка утверждают, что правильнее было бы сказать "золотые и серебряные украшения".
Когда Эмилиан закончил, Понтиан сказал: "Действительно, золото в древней Элладе было редкостью, да и серебра в рудниках находили мало. Дурис Самосский говорит, что Филипп, отец великого Александра, всегда держал принадлежавший ему золотой фиал у себя под подушкой. И золотой ягненок Атрея, из–за которого происходили затмения солнца и крушения царств и многие воплотившиеся на сцене трагедии, являлся, по словам Геродора Гераклейского, серебряным фиалом с золотым ягненком посередине. Анаксимен Лампсакский в сочинении "Начальные исследования" говорит, что ожерелье Эрифилы сделалось знаменитым просто потому, что золота тогда в Элладе почти не водилось, да и серебряную чашу видели в те времена не часто. Но после захвата Дельф фокейцами все подобные вещи появились в изобилии. Даже те, кто считался очень богатым, выпивали из медных чаш, которые они хранили в особых сундуках, называемых ''медными ящиками''. И Геродот говорит, что египетские жрецы пили из медных чаш и <добавляет> что однажды, когда их цари совершали совместное жертвоприношение, то для всех не смогли найти серебряных фиалов, и Псамметих, будучи самым молодым из царей, возлиял из медного фиала. Когда же пифийское святилище было разграблено фокейскими тиранами, золото так и засверкало среди эллинов, как засияло и серебро. Позднее же, когда величайший Александр завладел сокровищами Азии, солнце ''богатства с обширною мощью'' (по словам Пиндара) взошло по–настоящему. Впервые золотые и серебряные приношения посвятил в Дельфы лидийский царь Гиг, а до его царствования у Пифийца не было ни серебра, ни золота, как рассказывают Фений из Эреса и в сороковой книге ''Филиппик'' Феопомп. Они пишут, что Пифийское святилище было украшено Гигом и его преемником Крезом, а после сицилийскими эллинами, Гелоном и Гиероном. Гелон посвятил трипод и золотую Нику около времени вторжения Ксеркса в Элладу, и Гиерон преподнес сходные дары. Феопомп говорит: "Ибо в древние времена священная ограда была украшена медными подношениями — не статуями, а котлами и треножниками, сработанными из меди. <232> Поэтому лакедемоняне, пожелав позолотить лик Аполлона в Амиклах, но не найдя золота в Элладе, послали вопросить оракул, где им его достать. Тот ответил, что они должны пойти и купить его у Креза Лидийского, и они пошли и купили. Гиерон же сиракузянин пожелал посвятить божеству треножник и Нику из чистого золота, но долгое время не знал, где его взять, и наконец отправил за ним в Элладу. Посланные с трудом достигли Коринфа и после расспросов нашли золото у коринфянина Архитела, который покупал его когда–то понемногу и накопил большую сокровищницу. И он продал людям Гиерона золота столько, сколько они хотели, и затем, взяв рукой столько, сколько мог удержать, добавил к проданному в виде подарка. В ответ Гиерон прислал из Сицилии корабль с хлебом и множество других даров". Фений пишет то же самое в сочинении "О сицилийских тиранах" и говорит, что в древние приношения были из меди — треножники ли, котлы, или кинжалы; и на одном из них, говорит Фений, есть следующая надпись:
''Смотри на меня, ибо истинно я обитал в Илионе и в башне
широкой, когда за Елену, что пышные кудри носила, сражались,
и сын Антеноров Геликаон унес меня царь. Ныне же мною
владеет отпрыска Лето святая земля''.
А на треножнике, который был выставлен в качестве награды на играх в честь Патрокла было написано:
''Медный трипод я, как дар посвящен я Пифо,
и поставил меня быстроногий Ахилл, почитая
Патрокла. Тидид Диомед громогласный принес
меня в дар, ну, а прежде снискал он меня, победив
в конских гонках у моря, пролива широкого Геллы.
Эфор (или сын его Демофил), повествуя о Дельфийском святилище в тридцатой книге "Историй", говорит: "Не только Ономарх, Фаилл и Фалек выгребли всё имущество бога, но под конец и жены их забрали украшение Эрифилы, посвященное в Дельфы Алкмеоном (так повелел ему Феб), и еще ожерелье Елены, приношение Менелая. Ибо оракул изрек обоим: Алкмеону, вопрошавшему об облегчении своего безумия, он сказал:
''Ценного блага ты ищещь, чтоб я излечил твое буйство.
И ты мне доставь ценный дар, твою мать побудивший
когда–то Амфиарая под землю загнать с лошадями'',
а Менелаю, обратившемуся за советом, как ему покарать Александра, был ответ:
''Мне украшенье отдай золотое, сняв с шеи супруги своей,
что Елене однажды Киприда дала на большую ей радость.
Так ты воздашь Александру враждебнейшим мщеньем''.
<233> Вступив в спор из–за того, кому это украшение достанется, женщины перессорились. После раздела одна из них, суровая, необщительная и заносчивая по характеру, получила ожерелье Эрифилы, а другая, выдающаяся красотой и развратная, ухватила украшение Елены. Последняя влюбилась в одного юношу из Эпира и сбежала с ним, тогда как вторая составила заговор с целью убить своего мужа''.
Божественный Платон и лаконец Ликург не только не допускали даже малейшую роскошь в свои государства, но запретили также обращение в них серебра и золота; они считали, что железа и меди, добываемых в рудниках, достаточно, и исключили прочие металлы как губительные для здоровья гражданств. Но стоик Зенон, лишив легитимности и почета хождение денег, все же поместил их в разряд ''безразличного'' и отговаривал как гоняться за ними, так и избегать их, поскольку предписывал и довольствоваться малым, и излишествовать целеустремленно. Зенон хотел, чтобы люди приучали свою душу не показывать ни опасения, ни удивления тому, что ни прекрасно, ни позорно, чтобы так они привыкли к тому, что не противно природе, а с другой стороны, не боясь абсолютно ничего, воздерживались бы от того, что противно природе, через рассудок, а не через страх. Ибо природа не исключила из окружения людей ничего из ''безразличного'' и создает в человеческом организме скрытые резервы для утомительного и тяжкого труда, так что работающие в рудниках с громадными усилиями охотятся за таящимся в недрах земли богатством. Есть места, где эти виды металлов лежат на поверхности, поскольку в отдаленных уголках света обычные ручьи наносят золотые зерна, которые женщины или мужчины слабого телосложения извлекают, протирая и просеивая песок, и после промывки относят его в тигель, как водится у гельветов, по словам моего соотечественника Посидония, и у некоторых других кельтов. Еще горы, называемые когда–то Рипейскими, а потом Ольвийскими, и теперешние Альпы (что в галатской земле) выбрасывают серебро, когда стихийно загорается лес. Однако, гораздо большее количество этого металла находят ''копанием глубоким и мучительным'', согласно выражению Деметрия Фалерского, ''поскольку корысть стремится выгнать из любой щели в земле самого Плутоса''. В шутку Деметрий объявляет, что люди часто расточают наличное ради неопределенного: они обманываются в том, чего ожидали, но теряют то, что имели, встретившись с несчастьем в виде головоломки. Хотя лакедемонянам, пишет Посидоний, было запрещено обычаем ввозить в Спарту или приобретать золото и серебро, они тем не менее приобретали их и отдавали на хранение своим соседям аркадянам. Потом они ссорились с ними, чтобы через эту вражду их неповиновение закону не выплыло наружу. Записано, что находившееся прежде в Лакедемоне золото и серебро было посвящено Аполлону Дельфийскому, но Лисандр привез их в город как государственную казну и сделался тем самым виновником многих бед. <234> Известно, что Гилипп, освободитель Сиракуз, уморил себя голодом, когда был осужден эфорами за присвоение части лисандровых денег. Нелегко было простому смертному пренебречь золотом, посвященным богу и уступленным в виде убранства и имущества народу. Племя скордистов у кельтов не ввозит золото в свою страну, но не брезгает серебром, когда грабят и опустошают земли других народов. Этот народ уцелел из числа тех галатов, которые напали на Дельфийское прорицалище под предводительством Бренна, но некий вождь по имени Бафанатт увел их к окрестностям Данубия, и дорога, по которой они отступали, называется Бафанаттовой, а его потомки до сего дня зовутся бафанаттами. Они также избегают золота и не приносят его в свои города, поскольку испытали из–за него множество ужасных злоключений, однако, употребляют серебро и совершают ради него множество ужасных злодеяний. Правда, им следовало бы изгнать не само золото, которое они когда–то украли, но скорее нечестие, с которым они совершили святотатство, когда его похитили. Ибо если бы они не привезли к себе серебра больше, чем золота, то не грешили бы в отношении железа и меди; сверх того, если бы даже этих металлов не было у них, они продолжали бы тешить свое безумие на войне за пищу, выпивку и прочие необходимые потребности''.
Здесь Понтиан окончил свое долгое выступление. Поскольку большинству присутствующих не терпелось разрешить остальные Ульпиановы задачи, толкователь проблем Плутарх сказал: ''Имя паразита в древности было почтенно и священно. Вот что, например, пишет о паразитах Полемон (не знаю, угодно ли ему называться самосцем, сикионцем или афинянином, как варьирует его происхождение Гераклид из Мопсуэстии, добавляя и другие города; еще он носил прозвище охотника за стелами, согласно Геродику, ученику Кратета): ''Паразит сегодня звучит как нечто позорное, но у древних мы находим его чем–то священным и сходным с сотрапезником на пиру в честь богов. В Киносарге, именно в храме Геракла находится стела с декретом Алкивиада, писец же Стефан, сын Фукидида. На ней о паразитах читается следующее: ''Пусть жрец совершает ежемесячные жертвоприношения вместе с паразитами. Паразиты должны быть из незаконнорожденных и их детей согласно отеческому обычаю. Если кто не желает быть паразитом, пусть обращается по этому поводу в суд''. На кирбах, где говорится о делиастах, записано: ''И два вестника из рода Вестников, посвященных в мистерии. Им служить паразитами в течение года в храме Аполлона Делосского''. А в храме Афины Паллены на посвятительных дарах написано: ''Посвятили архонты и паразиты, награжденные золотым венком в архонтство Пифодора [432/1]. В год жрицы Дифилы паразиты Эпилик, сын …страта из Гаргетта, Перикл, сын Периклита из Питфиса, Харин, сын Демохара из Гаргетта". И в царских законах записано: ''Паразиты из Ахарн должны приносить жертвы Аполлону''. <235> Клеарх из Сол, который был в числе учеников Аристотеля, пишет в первой книге ''Жизней'' следующее: ''Далее, в наши дни паразита презирают, тогда же его не чурался никто. Следуя своим древним законам, большинство государств еще и сегодня допускают паразитов к исполнению самых почетных должностей''. А Клидем в ''Аттиде'' говорит: ''Паразиты также выбирались, чтобы почтить Геракла''. И Фемисон в ''Паллениде'' <или: в постановлении в храме Паллены>: ''Постановлено царем, пока он царствует, архонтами и паразитами, выбранными вдобавок из демов, а также старейшинами и женщинами, все еще живущими в первом браке''. Можешь ли ты, распрекрасный мой Ульпиан, выискать какую–нибудь цитату о женщинах, все еще живущих в первом браке? Однако, поскольку мы говорим о паразитах, есть еще одна надпись на стеле в Анакее [в храме Диоскуров]: ''Из двух быков, отобранных в качестве вожаков, одна треть их мяса пусть пойдет на праздник, из остальных двух третей первую пусть отдадут жрецу, а вторую — паразитам''. Кратет во второй книге ''Аттического наречия'' говорит: ''Слово ''паразит'' в наши дни истолковывается как дурное, но прежде паразитами называли тех, кого выбирали сортировать священное зерно, и было особое хранилище паразитов, παρασίτιον. Поэтому в царском уставе записано: ''Царь должен следить, чтобы архонты назначались и чтобы паразиты выбирались из демов в соответствии с законодательством. И каждый паразит обязан выделять из своей доли шестую часть ячменя и отдавать тем афинянам, которые должны пировать в храме согласно отеческому обычаю. И паразиты Ахарн обязаны приносить свою шестерину для Аполлона в хранилища после того как ячмень будет собран''. Что было хранилище паразитов, доказывается записью в том же самом уставе: ''За починку храма, паразития и священных мест платить столько, сколько запросят ремонтники''. Отсюда ясно, что здание, куда паразиты клали начатки священного зерна, называлось паразитием. О том же пишут и Филохор в сочинении ''Четвероградие'' (когда он упоминает о паразитах, отобранных прислуживать Гераклу) и комедиограф Диодор Синопский в ''Наследстве'', но его свидетельство я приведу немного позже. Аристотель говорит в ''Мефонской политии'': ''Было два паразита при каждом архонте и один при каждом полемархе; они получали регулярные пожертвования и от некоторых других лиц, в том числе рыбу от рыбаков''. Но употреблять слово ''паразит'' в теперешнем смысле придумал (как говорит Каристий из Пергама в сочинении "О дидаскалиях") Алексид. Каристий забывает, однако, что Эпихарм в "Надежде" или "Богатстве" выводит характер пьяницы со следующими словами:
''Второй пришел сюда, подкравшись вслед
за первым — тот, кого всегда найдешь готовым
ты присутствовать на пире, как сейчас. Однако,
этот малый выпьет жизнь одним глотком, как
сможет опрокинуть килик''
И Эпихарм заставляет паразита так отвечать на вопросы собеседника: <236>
''Когда обедаю я с тем, кому я мил (ему лишь стоит свистнуть мне),
и также с тем, кому не нравлюсь я (и здесь не нужно звать), шутник
я на пиру, смешу гостей до колик я, хозяина хвалю. И если кто
последнего обидит, браню я выскочку и навлекаю на себя вражду.
Потом, наевшись и напившись всласть, я ухожу, но с факелом раба
мне не дают в дорогу: я крадуся в темноте по скользкому пути,
совсем один, и если встречу стражей, милостью богов сочту, отделавшись
лишь поркой. И, придя домой, до смерти изможденный, я валюсь,
забыв про покрывало, и лежу, пока вино пленяет чувства''.
И эпихармов паразит делится многими другими впечатлениями на ту же тему Паразит же у Дифила говорит:
''Когда богач зовет меня на пир, не замечаю
потолков я и триглифов, равнодушен я к
коринфским вазам: поглощен лишь поварским я
дымом. Валит он густой или столбом стоит,
я наслаждаюсь, трепещу и рад, а если он косой и
тонкий, сразу вижу, будет плох обед''.
Но как утверждают некоторые, первым ввел паразита Гомер в образе Подеса, любезного сотрапезника Гектора: ''Подес Гетионов был сын меж троянцев, богач и храбрец, его больше всех остальных почитал также Гектор как друга и на пирах сотоварища купно''. Под дружбой поэт подразумевает участие в совместной трапезе. Вот почему у него Подес поражен Менелаем в живот (как и Пандар, по замечанию Деметрия Скепсийского, за свое клятвопреступление был ранен в язык). И поразил Подеса спартиат, ревнитель воздержности.
Древние поэты называли паразитов льстецами. Эвполид озаглавил так свою пьесу, и хор льстецов у него говорит:
''Теперь же поведаем вам мы об образе жизни льстецов,
и послушайте нас, ибо мы ловкачи абсолютно во всем.
Наипрежде, раб чей–нибудь — постоянный наш спутник,
и я им отчасти владею. Еще у меня два красивых плаща,
и меняю их я, каждый раз выбираясь на рынок. И вот,
как замечу, что ходит богатый простак, то я тут же цепляюсь
к нему. Пробубнит коль он что, я хвалю глупца громко,
восторг выражая притворно с усладою тем, что сказал он.
А после идем на обед мы, и каждый в своем направленьи,
но все за лепешкой чужою. И должно льстецу угождать
болтовней прямо сходу, иначе он выброшен будет за дверь.
Мне известно, чрез это прошел Акестор, заклейменный
колодник: сказал он обидную шутку, и раб его выволок вон
и в ошейнике выдал Энею''.
<237> Имя паразита упоминается Араром в ''Гименее'': ''Да ты, похоже, паразит, дружок, и Исхомах тебя здесь кормит, как настанет случай''. Но слово часто встречается и у более ранних поэтов; попадается оно и у философа Платона в "Лахете": "И мальчики ели вместе с нами (παρασιτει)". Алексид в "Кормчем" говорит о двух классах паразитов:
''Два рода паразитов существует, Навсиник. Один, преобладающий,
в комедии представлен широко: мы, ''черные'', относимся к нему.
Другой род — племя ''величавых'': сатрапов паразиты те и полководцев
славных, тонко к ним прилипших, с бровями в тысячу талантов
весом и швыряющих направо и налево деньги. Понял, я о чем?
Б. Да, понимаю. А. Вид же действий у обоих общий — состязанье в лести.
Судьба играет с нами, как с прочими людьми: одних отдаст патронам
побогаче, других определяет к скромным по достатку, и так одни из нас
жируют, другие терпят лихо. Я ясно выражаюсь, Навсиник?
Б. Яснее не сказать. Но если похвалю тебя, ты будешь узнавать, за что''.
С благозвучием рисует характер паразита Тимокл в ''Драконтии'':
''Ну как могу позволить я кому–нибудь обидеть паразита?
Да ни в жизнь! Нет на земле полезнее их рода. И если есть
любовь к друзьям одна из добродетелей на свете, паразит
довел ее до совершенства. Вот, положим, ты влюблен — помощник
он тебе согласный. Занялся чем–то ты — он сделает и вынесет,
что должно, права патрона для него закон; ему он предан больше
всех других друзей. Ты скажешь, мастер он поесть на дармовщину?
Ну, а кто не мастер? Ведь ни бог, и ни герой не скажут нет халяве.
Впрочем, чтоб не тратить на беседу целый день, я докажу
свидетельством одним, что паразитов жизнь в почете состоит.
Дают им за заслуги их награду ту же, что и олимпийцам — бесплатное
кормление (а место, где бесплатно кормят — пританей)''.
<238> И Антифан говорит в "Близнецах":
''Ведь паразиты, правду говоря, наш жребий с нами делят, как и жизнь.
Никто из паразитов не захочет зла своим друзьям содеять, молит он
богов, чтоб жить им в вечном счастье. К живущему роскошно человеку
нет злобы у него, мечтает только он при нем пожить и с ним делить
богатство. Сам он благородный и надежный друг, не вздорный, не обидчивый,
не вредный, гнев любой снесет. Уколешь его словом, он смеется. Он бабник, весельчак, шутник и был бы добрый воин, лишь вовремя б поспел его обед''.
Аристофонт же во "Враче":
''Хочу сперва ему я объяснить, какого рода человек я есть.
К примеру, если кто дает обед, я первый тут как тут, так что
давно зовут меня Похлебкой. И если бы пришлось схватить и
выгнать пьяного буяна мне, то счел бы ты, что я Антей.
Когда брать штурмом должно двери, я таран, по лестнице
залезть — я Капаней, принять удары — наковальня я, в бою
кулачном — Теламон, красавцев соблазнять — я дым''.
И в "Пифагорейце" он же говорит:
''Когда проголодался ты, но и кусочка нету проглотить,
вообрази, что видишь Тифималла или Филиппида ты.
Хлебает воду как лягушка он, отведает тимьяна, зелени,
пиявку он со вкусом, воздержится от бани и купальни,
зазимует под открытым небом он, как дрозд, жару он
терпит в полдень, щебечет как цикада, он маслом
избегает натираться как грязнуля, гуляет босиком он на
заре подобно журавлю, а спит не меньше он летучей мыши''.
Антифан же в "Предках":
''Ты знаешь мой характер; не заносчив я, и для друзей все сделаю,
милейший: ударь меня — я глыба, а ударю я — я с громом молния,
как ослепить — я вспышка света, а увлечь кого — я ураган, как
удавить — петля, вломиться в дверь — землетрясение, вскочить на
что — я саранча, прийти без зова на обед — я муха; засев в колодезе,
могу душить я, убивать, поклясться ложной клятвой, делать все,
что скажут без раздумий. И молодежь за эти все черты зовет меня
Грозой. Но нет мне дела до насмешек их. Своим друзьям я друг
не только словом, но и делом также''.
<239> У Дифила в "Паразите" паразит говорит по случаю предстоящей свадьбы:
''Не знаешь ты, проклятия какие ждут того,
кто не укажет верного пути, иль не зажжет
огня, или отравит воду, иль воспрепятствует
устройству пира''.
И Эвбул в "Эдипе":
''Кто первый изобрел бесплатные пиры,
тот друг народа был характером, похоже.
А тот, кто на обед зовет приятеля, иль гостя
и требует потом с них долю, изгнан будет
пусть без права возвращенья''.
А Диодор Синопский в "Наследстве" выражается о паразитах не менее изящно:
''Хочу я ясно доказать тебе, что дело это важное и правое и от богов
пошло, тогда как прочие искусства все придуманы людьми. Жизнь
паразита изобрел Зевес, радетель дружбы и по мненью всех сильнейший
бог. Он входит в дом, в богатый или бедный, все равно, и как увидит там
приятно постланное ложе он и стол со всем, чего лишь пожелаешь,
сразу возлегает, как и гости, и пирует. А потом, насытясь и напившись,
он уйдет домой, не уплатив за долю. Так и я. Увижу постланные ложа я,
накрытые столы, в распахнутые двери прохожу без звука, чтобы не
задеть гостей, потом ем, пью, что подают, и ухожу как Зевс, радетель
дружбы. Ну, а что занятье это было славным и прекрасным, пример я
приведу еще нагляднее. Когда Геракла память отмечают пышно демы
все, то никогда не назначают паразитов жеребьевкою на пир в честь бога,
как и прочих лиц, но дюжину мужей с заботой отберут, афинян
полноправнейших с достатком и живущих честно. И потом богатые,
Гераклу подражая, паразитов принялись кормить, но выбирали не
приятных, а льстецов, хвалящих их вовсю. Когда патрон, съев тухлого
сома иль редьку, им рыгнет в лицо, вопят льстецы, что пообедал он,
видать, фиалкой или розою. Когда ж патрон пускает ветры, лежа рядом
с ними, они ноздрями втягивают запах и начнут выспрашивать его,
откуда аромат. Как раз из–за подобных наглецов былые честь и
красота поруганы вконец теперь''.
И Аксионик говорит в "Халкидике" <240>:
''Когда я юношей еще жизнь паразита начинал любить совместно с
Филоксеном, едоком колбас, учился я с терпеньем выносить удары
кулаков, от чаш, костями — частые и крепкие настолько, что случалось
мне по восемь ран иметь на теле. Не в обиде я, ведь надо же платить
за наслажденья, коих раб я, и считаю выгодным весьма свое занятие.
Допустим, что сварливый некто сцепится со мной, я обернусь, признаю
всё, что он сказал дурного мне, и тотчас ухожу, не оскорбив его. Заявит
некий негодяй, что он добряк, я расхвалю его, и он мне благодарен. И
если ныне угощен я жареною рыбой, не побрезгую я завтра и несвежей.
Так мне велят моя природа и характер мой''.
Антидот в пьесе "Первый плясун" выводит на сцену персонажа, похожего на теперешних преподавателей в Клавдиуме, о которых неприятно даже вспоминать; вот что он говорит о паразитическом мастерстве:
''Теперь меня послушайте, встав на свои места.
Еще до той поры, как вырос я и получил хламиду,
то всегда я увлекался страстно жизнью паразитов
каждый раз как заходила речь про них, и был в
той области не по летам я развит''
Отдельные паразиты известны по именам, особенно Тифималл, о котором Алексид упоминает в "Милетянках" и в "Одиссее за пряжей". В "Олинфянах" он говорит:
''Да, дорогуша, небогат твой муж, а смерть,
пословица гласит, боится бедняков одних.
Отсюда и бессмертен Тифималл''.
Дромон в "Арфистке":
''Стыдился крайне я опять прийти на пир без взноса, вот позор безмерный!
Б. Пустяки. Ведь Тифималла можно видеть здесь, бродящего вокруг:
краснее рака он, и потому, что платы он не вносит за обед''.
Тимокл в "Кентавре" или "Дексамене": ''зовя Тифималлом его и еще паразитом''. В "Кавнийцах":
''Уже принесли? Что ты спишь? Поспеши, милый мой.
Тифималл, когда умер вконец, снова к жизни вернулся,
едва пожевал он люпинов за восемь оболов люпин.
От голода он не погиб, зато пил, несмотря на опасность''.
И в "Письмах":
''Увы мне, несчастному, как я, о боги, влюблен.
Тифималл никогда так не сох по еде, да и Корм
не желал так чужого плаща, как и Нил так не алкал
лепешки, Корид не мечтал так бесплатно поесть''.
Антифан в "Тирренце":
''Еще добродетель — друзьям помогать безвозмездно.
Б. Тогда Тифималл в богача превратится. Ведь если, согласно
твоим представлениям, стребует плату он с тех, с кем обедает
даром, сгребет добродетели целый он воз и тележку''.
<241> Упоминают среди паразитов и имя Корида. Тимокл говорит о нем в ''Недоброжелателе'' так:
''Увидеть рынок с изобилием приятно богачу и горько бедному.
Корид ведь, будучи незван, пытался вроде рыбкою разжиться,
унеся домой. Увы, смешно смотрелся он, когда, имея лишь
четыре халка, на угрей взирал он, на тунцов, на скатов, раков и
слюну пускал. И обходя везде, он цену спрашивал, но как узнал ее,
сбежал туда, где мелкой торговали рыбой''.
Алексид в "Деметрий" или "Филетере":
''Однако, я стыжусь Корида, коль замечен буду,
вкушавшим с кем–нибудь с охотой. Все же я
не откажусь прийти, как и Корид, зовут его, иль нет''.
И в "Кормилице":
''Корид наш здесь, на шутки мастер, хочет быть известным
он под кличкой ''Остроглаз''. Б. Разумно мыслит он:
ведь Остроглаз <банкир Блепей> богат'' .
Кратин Младший в "Титанах":
''Корида, кованого медью, берегись, иначе ты
поверишь, что умнёт он все. И никогда ты рыбы
не вкушай с Коридом вместе, я предупредил.
Кулак ведь у него могучий, медный, устали не
знает, жарче он огня''.
Что Корид обычно сыпал шутками и охотно смеялся над самим собой, рассказывает Алексид в "Поэтах":
''Желаю я весьма смеяться над собой,
и я готов шутить гораздо лучше, чем
афинянин любой, за исключением Корида''.
Воспоминания о нем написал Линкей Самосский, который говорит, что настоящее его имя было Эвкрат. ''Эвкрат Жаворонок, когда выпивал с кем–то, чей дом находился в полуразрушенном состоянии, заметил: ''Здесь необходимо обедать, поддерживая левой рукой крышу, как кариатиды''.
Однажды в присутствии Корида, который, как считали, торговал своим телом, зашел разговор о дороговизне дроздов, и Филоксен Птернокопид сказал: "Однако, я могу припомнить время, когда жаворонок стоил лишь обол". Но Филоксен, по словам Аксионика в "Халкидике", был тоже паразит; свидетельство уже приводилось. Он упоминается еще в "Сетке для волос" Менандра, который называет его лишь ''Птернокопидом'', не добавляя ничего больше. И еще он упоминается комедиографом Махоном, который, хотя и родился в Коринфе или в Сикионе, последние дни жизни провел в моей родной Александрии <говорит Плутарх> и стал учителем грамматика Аристофана во всем, что касалось комедии. Он и умер в Александрии, и эпитафия на его гробнице гласит:
''Играм приятнейший плющ ты взрасти, о земля, на холме,
где скрываешь Махона, поэта комедий. По мастерству он
не хуже был древних. Сказал бы сам старец <Махон>:
''Не Афины одни, но средь Муз также Нил мог родить великана''.
<242> Из этих строк вполне ясно, что он был родом александриец. Махон упоминает Корида так:
''Однажды Эвкрата—Корида спросил из товарищей кто–то,
как ладил с ним царь Птолемей. ''Да я точно не знаю'',
ответ был, ''конечно, давал он мне выпить, что должно,
как врач, но с кормежкою жался''.
Линкей во второй книге своего сочинения "О Менандре" говорит: "Сын Смикрина Эвклид и Филоксен Птернокопид слыли забавниками. Из них Эвклид часто изрекал апофтегмы, достойные записи для потомства, тогда как другие его замечания были безвкусны и пусты. Филоксен же, хотя в общем не произносил ничего необычного, но если обижался на кого–либо из сотрапезников или рассказывал какую–либо историю, то всегда выражался изящно и очень приятно. И так получилось, что Эвклид окончил свои дни в безвестности, а Филоксен любим и почитаем всеми''.
Алексид упоминает другого паразита, Мосхиона, в "Трофонии", и называет его нахлебником, говоря: ''Потом там был и Мосхион, объявленный нахлебником средь смертных''. А в "Панкратиасте" Алексид, перечисляя спешивших на обед, говорит:
''Сначала, знаешь ты, там был Каллимедонт по кличке Краб,
потом Корид, Пескарь, Макрель, Крупчатка, Шелуха.
Б. Благой Геракл, жена! О рынке ты рассказ ведешь, не об обеде''.
Шелуха было прозвище Эпикрата, родственника оратора Эсхина, как говорит Демосфен в речи "О преступном посольстве". Эпитеты подобного рода, даваемые паразитам от афинян в насмешку, упоминаются Анаксандридом в "Одиссее":
''Всегда смеетесь друг над другом вы, я знаю точно это. К примеру,
если кто смазлив, вы кличете того Священным Браком. Если кто
росточком с ноготок, того зовете Каплей. Коль нарядится кто — для
вас он Щеголь. А толстяк Демокл разгуливал кругом и прозван был
Похлебкой. Кто грязный с лохмами ходил, стал зваться тот
Пылищей. Сопровождающий кого–то льстец получит имя Лодки. Кто
часто бродит без еды — Голодная кефаль. Кто алчно смотрит на
красавцев — тот Кеней. Кто умыкнул шутя у пастуха ягненка, тот Атрей.
Украл барана — и он Фрикс, похитил шкуру — он Ясон''.
<243> Матрон упоминает также паразита Херефонта, как уже сказано раньше, да и Менандр не умалчивает о нем в "Сетке для волос". И еще в "Гневе он говорит:
''Совсем как остальные Херефонт ведет себя.
Однажды приглашенный на обед к заходу солнца,
он проснулся ночью, тень он от луны узрел и побежал
как опоздавший в гости и поспел к рассвету''-
И в его же "Пьянстве":
''Вот Херефонт, хитрейший из людей,
зазвал меня к себе "Священный брак"
отметить он двадцатого числа, чтоб мог
он через пару дней и у других отведать
угощенья. Он говорил, богиня не в обиде''.
Менандр упоминает Херефонта кроме того в "Гермафродите" или "Критянине". А Тимокл говорит о нем в "Письмах" как о живущем за счет щедрости мота Демотиона:
''Демотион, полагая, что денег поток не покинет
его никогда, не щадил их совсем и любого кормил,
кто желал. Херефонт же, подлец, у него прописался.
Нахлебником стал арестант, не позор ли?
Демотион же богат, но смешон, словно клоун''.
Антифан же в ''Скифе'':
''Пойдем пировать, как мы есть, если хочешь.
Б. Забыв про венки и про факел?
А. А Херефонт учит так пировать, когда не имеет обеда''.
Тимофей в "Щенке":
''Давай попытаемся мы улизнуть на обед,
где воздвигнуто семеро лож, как я слышал,
и если не заняты все Херефонтом''.
Аполлодор Каристский в "Жрице":
''Снова, гласят, Херефонт появился незваным
на свадьбе в жилище Офелы. Взял он венок и
корзину и, в тьме притворившись, что дань он
несет от невесты, в доверие втерся и вроде б наелся''.
В "Закланной":
''Зову я Ареса, зову я и Нику, чтоб был мне
в походе успех, и зову Херефонта я также,
иначе придет он без зова''.
А комик Махон говорит:
''Как–то из города шел Херефонт путь неблизкий на
свадебный пир. И, гласят, от поэта Дифила услышаны
были слова: ''Херефонт! в обе челюсти вбей по четыре
гвоздя, чтобы щеки твои не тряслись каждый раз,
как спешишь далеко, при хожденьи''.
И еще:
''Однажды пришел Херефонт купить мяса, и срезал случайно
мясник для него, говорят, кусок с костью. На что он заметил:
''Мясник, не считай вместе с костью''. Мясник же ответил:
''Она очень сладкая. Мясо приятнее там, говорят''. А Херефонт:
''Возможно и сладкая, друг, твоя кость, да уж слишком она тяжела''.
<244> Херефонт даже сочинил книгу (как пишет Каллимах в ''Смеси''), а именно, ''Писатели о пирах: Херефонт Киребиону''. Потом он приводит начало книги: ''Поскольку ты часто просил меня <и добавляет, что объем книги составлял> ''триста семьдесят строк". Киребион был паразит, упоминаемый прежде под кличкой Шелуха.
Упоминая другого паразита, Архефонта, Махон говорит:
''Паразит Архефонт на обед приглашен был к царю Птолемею, который
вернулся из Аттики. Все сорта рыб, что водились близ скал, были поданы
с крабами вместе, а в довершенье всего внесли блюда с тремя
пескарями; кусками нарезали их; удивлялись им гости. Архефонт наш
наелся барбены и скаров, и красной кефали и хека, насытился селдью,
гольяном, фалерской камсой, пескарей же не трогал. Сочли, что он вел
себя странно, и царь вопросил Алкенора: ''Неужто наш друг Архефонт
пренебрег пескарями?'' На это ответил горбун: ''Нет, напротив, всех
прежде увидел их он, но не тронул, боясь прикоснуться к ним так или сяк:
ведь пришел он на пир, не внеся своей доли, и не в обычае предков
его причинять ущерб рыбе, в утробе несущую камень''.
Алексид в "Жаровне" вводит паразита Стратия, выражающего недовольство своим патроном в следующих словах:
''Лучше б мне выпало быть паразитом Пегаса
или Бореадов, любого другого, кто прытче бежит,
нежли жить у Демея, у сына Лахета, Этеобутада.
Когда тот по улицам ходит, совсем не идет он, летит!''
И немного погодя:
''Уверен, Стратий, я, что любишь ты меня.
С. Да, больше, чем отца родного, ведь
меня не кормит он, а ты питаешь изобильно.
А. Молишь вышних ты, чтоб я не умирал?
С. Да, всем богам молюсь: случится что с тобой,
то как мне без тебя?''
Комик Аксионик упоминает паразита Гриллиона в "Тирренце":
''Вина нету в доме у нас.
Б. Попросите у наших друзей, и скажите,
что нужно для пира. Берите пример
с Гриллиона: им так каждый раз говорится''.
<245> Аристодем во второй книге "Забавных воспоминаний" приводит имена паразитов: у царя Антиоха, пишет он, был Сострат, у Деметрия Полиоркета — горбун Эвагор, у Селевка — Формион. А Линкей Самосский говорит в "Апофтегмах": "Гриллион, паразит сатрапа Менандра, ходил в плаще с пурпурной каймой и был сопровождаем огромной толпой. И на вопрос, кто это, афинянин Силан ответил: ''Почетная глотка Менандра''. О паразите Херефонте Линкей говорит, что однажды он явился без приглашения на свадьбу и возлег с краю, и когда гинекономы пересчитали присутствующих, они велели ему убраться, поскольку с ним было больше тридцати гостей, дозволенных законом. ''Тогда пересчитайте их снова, но начните с меня'', ответил он. Что в обязанности гинекономов входило надзирать за симпосиями и регулировать количество приглашенных, видно из стихов Тимокла в ''Сутяжничестве'':
''Скорей распахните передние двери, чтоб были заметны
мы более в свете на случай визита гинеконома, коль
если захочет он нас сосчитать, приглашенных, когда
пройдет мимо, как то постановлено новым законом.
Хотя проверять ему надо, напротив, жилища, где нету обеда''.
А Менандр в "Сетке для волос":
''Узнавши, что гинекономы, как новый
им велит закон, проверят на свадьбе
прислужников списки и поваров, чтобы
не было больше гостей там, чем надо,
пошел он …''
И Филохор в седьмой книге "Аттиды" говорит: "Гинекономы сообща с ареопагитами надзирают за собраниями в частных домах, будь то свадьба или жертвенный пир''.
Следующие апофтегмы Корида записал Линкей. Однажды, когда на симпосии, где вместе с ним присутствовала гетера по имени Гнома [Решение], кончилось вино, Корид велел каждому гостю внести по два обола, чтобы Гнома исполнила то, что решено народом. Кифаред Поликтор жадно ел чечевичную похлебку, и ему в рот попал камень. ''Бедняга'', произнес Корид, ''даже похлебка бросается в тебя чем ни попадя <за худые выступление на концертах>''.
Возможно, Поликтора имеет в виду Махон, говоря:
''Очень худой кифаред собирался чинить себе дом,
и у друга просил он камней, обещав: ''Я отдам их тебе
куда в большем числе, как спою и сыграю на сцене''
Кто–то рассказывает, что Корид целовал шею, груди и пуп у своей жены и потом сказал: ''Ниже уже непристойно, ведь и Геракл перешел от Омфалы к Гебе''. [ομφαλος — пупок, ηβη — волосы на лобке]. Фиромах опрокинул чашу, когда макал хлеб в чечевичную похлебку, и Корид сказал: ''Его следует оштрафовать за то, что, не умея обедать, он записался <в обжоры>''. У Птолемея вокруг стола носили нежный пирог, но до Корида никак не доносили, и он сказал: ''Птолемей, или я пьян, или мне кажется, что вокруг меня что–то ходит''. Когда паразит Херефонт сказал, что ему надоело вино, Корид заметил: ''Ты имеешь в виду, что тебе противно то, с чем смешивают вино?'' А когла Херефонт встал на пиру совершенно голый, Корид произнес: ''Херефонт, ты как лекиф: я вижу, докуда ты наполнен''. <246> На то, что Демосфен принял чашу от Гарпала, он сказал: ''Тот, кто обзывает других горькими пьяницами, отхватил для себя самый большой кубок''. Херефонт приносил обычно на пиры так называемый ''грязный'' хлеб, и когда кто–то принес еще более темный цветом хлеб, Корид заявил, что это не хлеб, но черная тень от хлеба.
Паразит Филоксен по прозвищу Птернокопид завтракал однажды у Пифона. Подали маслины, и немного погодя принесли блюдо с рыбами; стукнув по чаше, Филоксен процитировал: ''Бичом их ударил, чтоб сдвинулись с места''. Когда позвавший его на обед предложил ему черного хлеба, он сказал: ''Только немного, а то я боюсь темноты''. О паразите, который содержался старухой, Павсимах говорил, что когда тот спал со своей патроншей, то не он ее, а она его брюхатила. О том же пишет и Махон следующее:
''Мосхион водопийца, гласят, быв в Ликее однажды,
и видя в компании там паразита, который за счет
жил богатой старухи, воскликнул: ''Ну ты даешь!
Чудеса ты творишь, неустанно стараясь зачать от бабули''.
И тот же Мосхион, услышав о паразите, который содержался старухой и встречался с ней каждый день, сказал:
''Нынче случается все, говорят:
и она все никак не зачнет, а вот
он ежедневно брюхатый''.
Птолемей, сын Агесарха из Мегалополя, говорит во второй книге "Истории о делах Филопатора", что собутыльники для этого царя набирались из каждого города, и их называли ''скоморохами''. Посидоний из Апамеи говорит в двадцать третьей книге "Историй": "Кельты, когда идут на войну, берут с собой компаньонов, которых называют паразитами. Эти лица расхваливают их перед людьми как в многочисленных собраниях, так и в общении наедине. Выступают у них и так называемые барды, по слухам, поэты, прославляющие героев в песнях''. А в тридцать четвертой книге Посидоний пишет про Аполлония, паразита сирийского царя Антиоха Грипа. Аристодем рассказывает про Бифиса, паразита царя Лисимаха, что когда Лисимах подбросил ему в гиматий деревянного скорпиона, тот сначала подпрыгнул, пораженный испугом, но потом, оправившись от страха, сказал: ''Теперь и я тебя напугаю, царь: дай мне талант''. Ибо Лисимах был очень скуп. Агафархид Книдский в двадцать второй книге "Европейской истории" говорит, что панкратиаст Анфемокрит стал паразитом у аргосского тирана Аристомаха. О паразитах в целом говорит Тимокл в "Кулачном бойце", называя их "искателями пищи":
''Найдешь ты одного из тех, кто пищу ищет,
и едят они за счет других людей, пока не
лопнут и дают себя атлетам бить на тренировках''.
Ферекрат в "Старухах":
''А не пойдешь ли ты, Смикифион, в искатели еды и поскорей?
Б. О ком ты говоришь? А. О ком? Кого везде таскаю я с собой
за счет других жратвою насыщаться?''
Ибо ''искателями пищи'' называли еще тех, кто работал только за еду. <247> Платон в четвертой книге "Государства": "Да, и вдобавок они должны работать только за еду и не брать платы сверх пищи, как берут другие''. Аристофан в "Аистах":
''Ведь если преследуешь ты одного подлеца,
двенадцать ''искателей пищи'' дадут показания
против тебя как свидетели в пользу других негодяев''.
И Эвбул в "Дедале": ''Охотно без платы у них оставаться он будет как ''пищи искатель''.
Дифил в ''Синориде'' (так зовут гетеру) упоминая Еврипида (чье имя некоторые производят от выражения ''удачно сыграть в кости''), насмехается и над поэтом, и над паразитами:
''Отличный вышел у тебя бросок. Б. Шутник ты. Драхма где? А. Давно
уж отдана. Б. Ну, а как бы удалось мне бросить ''Еврипида''? А. Еврипид
не выручает женщин. Ты прочти любую пьесу: он не любит их. Зато ему
по сердцу паразиты. Ведь сказал он: ''Муж с достатком, не кормящий за
своим столом хотя бы трех нахлебников за так, пусть будет проклят и
не возвратится в родную землю! Б. Откуда этот стих, скажи А. Тебе–то
что? Не драма главное, а мысль его и нам наука''
И в переписанном варианте ''Синориды'' Дифил рассуждает о рассерженном паразите:
''Он злится? паразит — и злится?
Б. Нет, не злится, желчью натирает
стол и обожает молоко, как мать своих детей''.
И далее:
''И лишь тогда поешь ты, паразит, не прежде.
Б. Смотрите, как задел он ремесло мое. Пора
бы знать тебе, что паразит за кифаредом вслед
идет во мнении людей''.
И в пьесе "Паразит" Дифил говорит: ''Не должно паразитом быть тому, кто слишком привередлив''.
Менандр в "Гневе" говорит о друге, который отклонил приглашение на свадебный пир:
''Вот настоящий друг! Не спросит по примеру прочих он
''когда обед?'', иль отчего не подают на стол?''; не станет
он копать, куда б еще пойти дня через два на пир, и где б
потом спустя три дня опять набить живот и как поесть
попозже на поминках''.
В сходных выражениях сказали о паразите Алексид в "Оресте" и Никострат в "Богатстве", и Менандр в "Пьянстве" и в "Законодателе". И Филонид в "Котурнах": ''Я хоть и голоден, однако, не стерплю, чтоб так со мною обращались''.
Существительные, сходные с parasitos, следующие: episitos, уже упомянутый ''искатель пищи'', oikositos, ''живущий на свои собственные средства'', sitokouros, ''дармоед'', autositos, ''приносящий свою еду'', еще kakositos, ''лишенный аппетита'', и oligositos, ''вкушающий мало пищи''. Оikositos упоминается Анаксандридом в "Охотниках": ''Приятно, если сын самостоятельно стал жить''. Оikositos также относится к тем, кто служит обществу не за плату и расходует свои средства. Антифан в "Скифе": ''В экклесию придет участник вскорь, не требующий платы''. Менандр в "Перстне": ''Нашли мы жениха: живет не за чужой он счет, приданого не просит''. И в "Кифаристе": ''Те, кто идет тебя послушать, те живут не на свои доходы''. Кратет упоминает об episitos в "Дерзких поступках": ''Он льстит искателю еды, и хоть он зябнет в доме Мегабиза, зато получит пищу вместо платы''.
<248> Менандр употребляет oikositos в особом смысле в ''Женщинах за завтраком'': ''Нет смысла женщин приглашать и угощать толпу, но лучше свадьбу отмечать среди домашних только''. Sitokouros упоминается у Алексида в "Бдении" или "Поденщиках": ''Ты будешь даром есть, слоняясь лишь вокруг''. У Менандра в "Хвастуне" sitokouros бесполезный и зря получающий пищу тип: ''Вечно боится и вечно колеблется тот, кто живет на чужие шиши (по признанию всех)''. И в "В продажных": ''О негодяй, что стоишь ты у двери со сложенной ношей! Да, дармоеда, бездельника жалкого взяли мы в дом''. Об autositos сказал Кробил в "Повесившемся": ''Паразит со своею едою, питаешь себя ты по большей, знать, части; снабжает тебя на обедах патрон''. Кakositos упоминается в "Ганимеде" Эвбулом: ''Сном он питается, пищи лишенный''. А oligositos упоминается Фринихом в "Отшельнике": ''А не жадный до пищи Геракл, что он делает там?'' И Ферекрат или Страттид в "Добряках": ''Как ты умерен в пище был, а ныне лопаешь двойной запас триеры''.
Когда Плутарх закончил свое длинное сообщение о паразитах, Демокрит взял слово и сказал: ''Что касается меня, то я поведаю кое–что о льстецах, ''подогнав прочно доску к доске'', как выразился фиванский поэт <Пиндар>. ''Ведь живется льстецу лучше всех'', изрек прекрасный Менандр. По названию льстец не отличается от паразита. Взять, к примеру, Клисофа. Он упоминается во всех записях как льстец Филиппа, царя Македонии; перипатетик Сатир в "Жизни Филиппа" объявляет, что он происходил из Афин. Однако, Линкей Самосский в "Воспоминаниях" называет его паразитом, говоря: "Когда Клисоф, паразит Филиппа, порицался от него за то, что он всегда что–нибудь просил, тот ответил: ''Это от моего беспамятства''. Однажды Филипп дал ему ущербную лошадь, а он ее продал. Потом, когда царь спросил у него, где лошадь, он ответил: ''Я ее загнал''. А когда Филипп отпустил шутку на его счет, и она имела успех, он сказал: ''Теперь не я ли должен тебя кормить?''
Гегесандр Дельфийский в своих "Записках" рассказывает про Клеисофа следующее: "Когда Филипп объявил, что ему принесли письмо от фракийского царя Котиса, Клисоф воскликнул: "Добрые вести, клянусь богами!" Когда же Филипп спросил у него: "Откуда ты знаешь, о чем он написал?", он ответил "Зевс Величайший мне свидетель, отличный упрек!" Сатир в "Жизни Филиппа" говорит, что когда Филиппу выбило глаз, Клисоф шел рядом с ним, закрыв пластырем собственный глаз. Когда Филипп был ранен в ногу, Клисоф следовал, хромая, вместе с царем. И всякий раз, когда Филипп пробовал какую–нибудь горькую пищу, Клисоф также морщил лицо, словно он съел то же самое. <249> Сходным образом поступают и арабы, только не из лести, но согласно обычаю. Если царь повредил себе какой–нибудь орган, они притворяются, что испытывают аналогичный дискомфорт, считая нелепым, когда они стремятся быть погребенным вместе с ним после его смерти, не угодить ему нанесением себе тех же ушибов, если тот покалечился. Перипатетик Николай Дамасский в своей обширной истории (ибо она состоит из ста сорока четырех книг) говорит в сто шестнадцатой книге, что Адиатом, царь сотианов (кельтского народа), имел шестьсот отборных телохранителей, называемых у галатов на их родном языке siloduri, что по–эллински означает ''связанные обетом'': "Этих людей цари держат для того, чтобы они жили и умерли вместе с ними согласно данной клятве. Взамен они управляют вместе с царем, носят царскую одежду, ведут царский образ жизни и при любой необходимости уходят из жизни одновременно с царем, не различая, умер ли он от болезни, погиб ли на войне или скончался как–нибудь еще. И никто не помнит случая, чтобы хоть один из этих мужей струсил или избежал смерти, когда рок настигал царя''.
Феопомп в сорок четвертой книге "Историй" говорит, что Филипп посадил Фрасидея из Фессалии тираном над его соотечествениками; тот был большой глупец, зато великий льстец. А вот Аркадион Ахейский не был льстецом: о нем сообщают тот же Феопомп и Дурис в пятой книге "Македонской истории". Этот Аркадион ненавидел Филиппа и ушел в добровольное изгнание из своего отечества. Он был весьма остроумен, и многие его изречения запомнились. Как–то раз Филипп пребывал в Дельфах, и Аркадион оказался там; заметив его и подозвав к себе, царь задал ему вопрос: "Сколько еще, Аркадион, ты собираешься оставаться в изгнании?", на что тот ответил: ''Пока не дойду я до тех, кто не знает Филиппа''. Филарх в двадцать первой книге "Историй" говорит, что Филипп рассмеялся и, пригласив Аркадиона на пир, перестал с ним враждовать.
Про Никесия, паразита Александра <Эпирского>, Гегесандр пишет следующее: ''Когда Александр сказал, что его кусают мухи и стал их отгонять, один из окружающих его паразитов, Никесий, сказал: "Конечно, эти мухи гораздо лучше других мух, раз они попробовали твою кровь". Гегесандр также говорит, что Хейрисоф, паразит Дионисия, увидел, как Дионисий смеется в компании знакомых и засмеялся тоже, хотя находился далеко от них и не мог слышать. И когда Дионисий спросил у него, почему он смеется, хотя и не слышал их разговора, Хейрисоф ответил: "Я вам верю, что все что вы сказали, было смешно". У сына тирана, Дионисия, также содержалось большое число льстецов, так называемые Dionysokolakes. Эти лица притворялись на пиру близорукими, поскольку Дионисий не обладал хорошим зрением, и они пытались нащупать яства, словно их не видели, пока Дионисий не подносил своих рук к блюдам. Когда же Дионисий плевался, они часто подставляли свои лица под плевки, а когда лизали его слюну или даже рвоту, то объявляли, что она слаще меда. <250> Тимей в двадцать второй книге "Историй" рассказывает о Демокле, льстеце Дионисия Младшего. Он говорит, что в Сицилии был обычай совершать жертвоприношения нимфам у себя дома и проводить всю ночь, пьянствуя и отплясывая вокруг их статуй. Но Демокл, презрев нимф и объвив, что люди не должны обращать внимание на безжизненных богинь, пришел и плясал вокруг Дионисия. Некоторое время спустя Демокл отправился послом вместе с другими на борту триеры, и спутники обвинили его в том, что в путешествии он вел себя как мятежник и вредил государственным интересам Дионисия. Тиран очень рассердился, однако, Демокл сказал, что ссора между ним и его товарищами по посольству возникла из–за того, что после обеда последние вместе с моряками пели пеаны Фриниха, Стесихора и Пиндара, тогда как сам он и те, кто пожелал к нему присоединиться, исполняли пеаны, сочиненные Дионисием. Кроме того, он обещал доказать это, ибо его обвинители не припомнили бы даже их числа, а он был готов пропеть их все по порядку. Гнев Дионисия угас, и Демокл продолжал: "Окажи мне милость, Дионисий, вели кому–нибудь, кто знает твой пеан в честь Асклепия, научить и меня: я слышал, что ты его сочинял". Однажды Дионисий пригласил друзей на пир и, войдя, сказал: "Друзья, к нам пришли письма от военачальников, отправленных в Неаполь". Тут Демокл вмешался и произнес: "Клянусь богами, Дионисий, это хорошо!" Дионисий взглянул на него и сказал: "Откуда ты знаешь, хорошее они написали, или напротив?" А Демокл ответил "Клянусь богами, Дионисий, ты славно меня упрекнул". Тимей упоминает еще Сатира, другого льстеца обоих Дионисиев.
Гегесандр пишет, что тиран Гиерон был тоже слаб глазами, и друзья, которые с ним обедали, нарочно шарили руками в поисках пищи, и поэтому казалось, что он видит лучше остальных. Гегесандр же говорит, что еще один паразит, Эвклид по прозвищу Свекла, когда кто–то поставил перед ним крапиву на пиру, сказал: "Капаней, выведенный на сцену Еврипидом в "Умоляющих женщинах", раскрыл изысканность своих манер, ''ненавидя того, кто едой набивал себе брюхо''. Демагоги Афин во время Хремонидовой войны объявляли, по словам Гегесандра, с целью польстить народу, что, если все прочие вещи общедоступны для всех эллинов, то дорога на небеса известна только афинянам. Сатир говорит в "Жизнях", что Анаксарх, философ–эвдемоник, пребывал среди льстецов Александра. Однажды, когда он сопровождал царя, раздался удар грома, настолько жестокий и необыкновенный, что каждый пришел в ужас, а Анаксарх сказал: "Не ты ль, Александр, сын Зевеса, так грохнул?" <251> Александр рассмеялся и ответил: ''Нет, я не хочу устрашать так, как ты пугаешь меня, подбивая, чтобы я велел приносить к себе головы сатрапов и царей во время обеда''. Аристобул же из Кассандрии говорит, что панкратиаст Диоксипп, когда Александр был ранен и истекал кровью, произнес стих: ''Ихор так течет у блаженных бессмертных''.
Афинянин Эпикрат, отправленный, согласно Гегесандру, послом к персидскому царю, получил от него много даров, и не стыдился льстить ему настолько открыто и дерзко, что объявил даже, что афиняне должны избирать ежегодно не девять архонтов, а девять послов к великому царю. Я удивляюсь, как это афиняне не предали Эпикрата суду, если они оштрафовали Демада на десять талантов за предложение обожествить Александра и казнили Тимагора за то, что, тоже отправленный послом к царю, он падал перед ним ниц. Тимон Флиунтский в третьей книге "Сатир" говорит, что Аристон Хиосский, знакомый Зенона Китийского, был льстецом философа Персея, потому что тот являлся близким другом царя Антигона <Гоната>. Филарх в шестой книге "Историй" говорит, что Никесий, паразит Александра [Эпирского], видя как царь корчится от воздействия какого–то принятого им лекарства, спросил: "Царь, что делать нам [смертным], если вы, боги, так страдаете?", на что Александр, с трудом взглянув на него, ответил: "Боги, как же! Боюсь, что нас–то боги ненавидят". В двадцать восьмой книге тот же Филарх говорит, что Антигон по прозвищу Досон, победивший лакедемонян, держал льстеца Аполлофана, который сказал, что удача Антигона пребывала на стороне Александра.
Эвфант в четвертой книге "Историй" говорит, что Птолемей — третий Птолемей, управлявший Египтом — держал льстеца Калликрата, который считал себя настолько сообразительным, что носил на своем кольце печать с изображением Одиссея и даже своим детям дал имена Телегона и Антиклеи. Полибий в тринадцатой книге "Историй" говорит, что льстецом Филиппа, разгромленного римлянами, был Гераклид из Тарента, который стал причиной крушения всего его царства. В четырнадцатой книге Полибий упоминает Филона, льстеца Агафокла, сына Энанфы и интимного друга царя Филопатора. Батон Синопский в сочинении "О тирании Гиеронима" пишет про льстеца сиракузского тирана Гиеронима, Фрасона по прозвищу Кусака, говоря, что он всегда пил много несмешанного вина. Другой льстец Гиеронима, по имени Сосий, подстроил так, что Фрасон был убит Гиеронимом; он же убедил Гиеронима надеть на себя диадему и прочие знаки власти, которые носил тиран Дионисий. Агафархид пишет в тридцатой книге ''Историй'' про спартанца Гересиппа, что он был законченным негодяем и даже не притворялся порядочным человеком, но умел льстить с убедительным красноречием и искусно прислуживать богачам, пока им сопутствовала удача". <252> Не уступал ему и Гераклид из Маронеи, льстец фракийского царя Севфа: о нем упоминает в седьмой книге "Анабасиса" Ксенофонт. Феопомп же, говоря в восемнадцатой книге ''Историй'' о Никострате из Аргоса и о том, как он льстил персидскому царю, пишет среди прочего и следующее: "Отчего бы не считать аргосца Никострата негодяем? Хотя он являлся простатом Аргоса, хотя унаследовал от своих предков хорошее рождение, деньги и немалое состояние, все же лестью и раболепным поведением он превзошел не только всех участников того похода <против Египта>, но и всех людей, живших до него. Ибо, во–первых, он настолько возлюбил милость от варвара, что, желая угодить ему и заслужить в его глазах больше доверия, он привел своего сына к царскому двору, чего повидимому не делал еще никто. Во–вторых, ежедневно собираясь обедать, он ставил особый стол, как он говорил, для гения царя, и наполнял его пищей и прочими запасами, поскольку он слышал, что так поступают персы, состоящие при дворе, и рассчитывал подобным выслуживанием снискать побольше наград от царя, ибо был он корыстолюбив и жаден до богатства как никто другой из известных мне людей''. Царь Аттал имел льстеца и учителя в лице Лисимаха, о котором Каллимах пишет как об ученике Феодора, но Гермипп включает его в число последователей Феофраста. Полибий говорит в восьмой книге ''Историй'': "Галат Кавар, являясь добрым мужем, был развращен льстецом Состратом, который происходил из Халкедона".
Николай в сто четырнадцатой книге говорит, что Андромах из Карр был льстецом Лициния Красса, который выступил в поход против парфян. Красс советовался с ним во всем, но тот его предал и погубил, однако, возмездия небес не избежал. Ибо, получив в качестве платы за предательство тиранию над родными Каррами, он вследствие своей жестокости и насилия был сожжен жителями вместе со всеми домашними. Посидоний Апамейский, известный как Родосский, говорит в четвертой книге ''Историй'', что Гиеракс Антиохийский, аккомпанировавший прежде на флейте для актрис, стал потом искусным льстецом седьмого Птолемея, прозваного Эвергетом, и оказывал на него громадное влияние, как и на Филометора, хотя впоследствии был убит последним. А Николай перипатетик пишет о паразите Митридата Сосипатре, который был фокусником. Феопомп в девятой книге "Элленики" говорит, что Афиней Эретрийский был льстецом и прислужником Сизифа Фарсальского.
<253> Даже афинский народ прославился лестью. Родственник оратора Демосфена Демохар рассказывает в двадцатой книге своих ''Историй'' о том, как они пресмыкались перед Деметрием Полиоркетом, хотя и против его воли. Демохар пишет: ''Кое–что из этого повидимому раздражало его, но и остальное было откровенно постыдно и унизительно, как–то храмы Афродите Леэне и Афродите Ламии, а также алтари, святилища и возлияния Буриху, Адиманту и Оксифемиду, его льстецам. Каждому из них пелись пеаны, так что даже сам Деметрий удивлялся происходящему и объявил, что ни один афинянин не показал себя великим и прекрасным душой". Фиванцы также из лести к Деметрию основали храм Афродиты Ламии, как говорит Полемон в сочинении "О пестрой стое в Сикионе". Ламия была возлюбленной Деметрия, как и Леэна. Так что же удивительного, если афиняне, эти льстецы из льстецов, распевали пеаны и просодии в честь самого Деметрия? Демохар в двадцать первой книге пилет: "Когда Деметрий возвращался с Левкады и Коркиры в Афины, его принимали не только с курениями, венками и возлияниями вина, но и просодические хоры и итифаллы встретили его с танцами и песнями; заняв свои места в толпе, они пели и плясали, повторяя как заклинание, что лишь он один истинный бог, тогда как другие или спят, или в отлучке, или вообще не существуют; он родился–де от Посейдона и Афродиты, выдающийся красотой и охватывающий все своей благосклонностью. Они просили его защиты и молились на него". Так рассказывает Демохар об афинской лести. И Дурис Самосский приводит текст итифаллической песни в двадцать второй книге ''Историй'':
''Нету богов величавее, нету дороже, чем те,
что явились в наш город. Кстати ж пришли к
нам Деметрий с Деметрой! Приходит богиня,
чтоб справить мистерии Коры, а он, как и
следует богу, веселый, прекрасный, идет и
смеется. И кажется он неземным, и его окружают
друзья, все подобные звездам, а сам он
как солнце средь звезд. Посейдона могучего
сын и Киприды, привет! Остальные все боги
пропали, иль слуха лишились, иль бросили
нас, или нет их вообще, но тебя лицезреем мы
впрямь, и не в камне, не в дереве вовсе — живым.
Мы же молим тебя: нам даруй сперва мир,
о приятнейший бог; он во власти твоей. Сфинкс
Элладу подмял, и не только фивян — этолиец
сидит на скале, похищая всех наших людей,
одолеть же же его не могу. Вечно грабил этолец
окрест, а теперь залезает и вдаль. Лучше б ты
проучил его сам, иль Эдипа нашел, чтоб он
Сфинкса низверг с высоты''.
Так распевали марафонские победители не только на улицах, но и у себя в домах, — люди, казнившие согражданина, который кланялся персидскому царю, герои, перебившие бесчисленные мириады варваров. <254> Алексид в "Аптекаре", или "Кратейе" выводит на сцену участника пира, пьющего за здоровье сотрапезника, и вкладывает ему в уста следующие слова:
''Дай, раб, широкий бокал, внутрь наливши четыре киафа
в знак дружбы моей к компаньонам, и три посвящу я
спасителям вышним как дар, а один посвящаю победе
царя Антигона. Киаф за Деметрия, юного мальчика …..
Третий неси, чтоб почтить Афродиту мне Филу. Будьте
здоровы, мужи, на пиру, мои други, благословен будет
пусть до краев килик тот, что я пью''.
Вот в кого превратились афиняне к тому времени, когда лесть как хищный зверь проникла в город — в тот самый город, который пифийский бог провозгласил очагом Эллады, общеэллинским пританеем. Феопомп, настроенный наиболее враждебно к афинянам, объявляет в другом месте, что Афины переполнены дионисоколаками, матросами, матросами, ворами, лжесвидетелями, сикофантами и клятвопреступниками. Вся эта в вышеописанных проявлениях лесть пролилась, по моему убеждению, на город как потоп или как чума в виде божьей кары. Прекрасно сказал про Афины Диоген, что гораздо лучше отправиться к воронам, нежели к льстецам, ибо последние пожирают добрых людей еще живыми. Анаксилай также говорит в <''Ио'' или ''Нерее''>:
''Льстецы это черви в богатстве небедных людей.
Каждый червь пробивается в душу незлую и там,
поселившись внутри, ее ест постепенно, пока не
становится полой она. Когда же обглодан богач,
принимается льстец за другого''.
Платон говорит в "Федре": ''В льстеце живут и ужасный зверь, и великий вред, однако, природа добавила к лести привкус приятного наслаждения''. Феофраст в сочинении "О лести" говорит, что Миртид Аргосский, когда танцор и льстец Клеоним часто подсаживался к нему и к его коллегам–судьям, желая покрасоваться в одной компании с известными гражданами города, схватил его за ухо, выволок из синедриона на виду у толпы и сказал: ''Не будешь плясать здесь и не услышишь наших обсуждений''. Дифил пишет в "Женитьбе":
''Ибо льстец уничтожит стратега, династа,
друзей, города своим злым языком, усладив
их на краткое время. А ныне проник он в толпу
по причине свалившихся бед; ведь суды наши
сбились с пути, а угодливость стала законом''.
Поэтому фессалийцы поступили правильно, разрушив город Колакейю, населенную малийцами, как сообщает в тридцатой книге Феопомп.
<255> Льстецами были и афиняне, населявшие Лемнос, как объявляет Филарх в тринадцатой книге ''Историй''. Выказывая свою признательность потомкам Селевка и Антиоха — Селевк избавил их от суровой тирании Лисимаха и восстановил оба их города — лемносские афиняне воздвигли храмы не только Селевку, но и его сыну Антиоху и добавочным киафом вина они возлияют у себя на застольях в честь Селевка Спасителя.
Кое–кто, переиначивая смысл слова ''лесть'', называет ее ''охотой угодить'', как Анаксандрид в "Самиянке": ''Теперь же лесть зовется угожденьем''. Но льстецы не знают, что жировать им предстоит недолго. Ибо Алексид говорит в "Обманщике": ''Жизнь льстеца процветает недолго, и вряд ли кто рад паразиту с седыми висками''.
Клеарх из Сол говорит в первой книге "Любовных историй": "Ни одного льстеца не привечают на долгий срок. Ибо время разрушает их обманчивые речи. И любовник тоже льстец, добивающийся привязанности очарованием юности или красотой''. Льстецы царя Деметрия во главе с Адимантом Лампсакским воздвигли храм и водрузили статуи на Фрии, назвав их в честь Афродиты Филы; они также нарекли место Филейон по Филе, супруге Деметрия, как сообщает Деметрия, сын <или ученик> Трифона в десятой книге ''Ономастикона''.
Клеарх же из Сол в сочинении "Гергифий" объясняет, откуда происходить название льстецов и начинает с представления самого Гергифия, чьим именем озаглавлена книга, а представляет он его как одного из льстецов при дворе Александра. Затем он объясняет, что лесть делает низменными нравы льстецов, поскольку окружающие смотрят на них с презрением. Это доказывается тем, что льстецы перенесут все, хотя знают, на что идут. Далее, слушающие лесть надуваются от нее, становятся тщеславными и самодовольными и страдают от преувеличенного мнения о своих собственных талантах. Потом Клеарх рассказывает про некоего юношу, родом с Пафоса и царя. ''Этот мальчик'', говорит он, не упоминая его имени, ''погряз в чрезмерной роскоши и возлежал на ложе с серебряными ножками, застланном самым дорогим из сардийских ковров. Он был прикрыт пурпурным платьем с плотным начесом из шелка по бокам с обеих сторон. Голова его покоилась на трех подушках из чистого льна, окаймленных пурпуром, чтобы ему не докучала жара; еще две, так называемые дорийские, багряного цвета подушки попирались его ногами. И он возлежал в полный рост, одетый в белую хламиду. Все самодержцы на Кипре восприняли обычай окружать себя льстецами из аристократов, находя это полезным для тиранической власти. Если взять льстецов Ареопагитов, то никто не знает их числа и как они выглядят за исключением самых знаменитых. Льстецы Саламина, от которых произошли все остальные льстецы на Кипре, разделены на две части согласно сродству и называются Гергинами и Промалангами. <256> Из них гергины смешиваются с людьми в городе, в мастерских или на рынках, прислушиваются как соглядатаи к тому, что говорят, и ежедневно доносят об услышанном так называемым ''хозяевам''. Промаланги же проводят расследование, если что–то доложенное гергинами кажется заслуживающим внимания, словно сыщики. И общение этих лиц со всеми прочими настолько искусно и естественно на вид, что по–моему, как они сами говорят, семя тех ''аристократических льстецов'' было занесено ими и в чужие земли, более того, они необычайно гордятся своим ремеслом как почитаемые царями люди. Но еще они говорят, что один из гергинов был потомком тех троянцев, которых Тевкр получил при разделе пленных и которыми он заселил Кипр, и что он, плывя с нмногими спутниками вдоль берега в направлении Эолиды с целью разведать и колонизовать землю своих предков, основал город в окрестностях Троянской Иды, взяв за компанию и некоторых мисийцев; этот город в древности назывался по их племени Гергиной, ныне же зовется Гергифой. Несколько участников той экспедиции вроде бы отделились от нее и поселились в Кумах, поскольку тамошние жители родом из Кипра, а не из фессалийской Трикки, как доказывает кое–кто, чье неведение, предполагаю я, не излечат даже сыновья Асклепия. Были у нас еще, в эпоху Глуса Карийского, и женщины, нызываемые kolakides (льстицы), состоящие при царицах. Уцелевшие из их числа переправились на материк, получив приглашение от жен Артабаза и Ментора, и были переименованы в klimakides (лестничные прислужницы) от следующего ритуала: желая угодить пригласившим их женщинам, они составляли из своих тел лестницу, чтобы те во время прогулок могли всходить на колесницу или спускаться с нее, ступая по их спинам. Так способствовали чужому роскошеству, терпя унижение, эти глупейшие бабы. Поэтому они, сменив, по воле судьбы, изнеженный образ жизни на суровый, влачили тяжкую старость, тогда как другие женщины, усвоившие обычаи нашей страны, были приведены в Македонию после того как лишились своего высокого положения и, даже сказать неприлично, как именно общались они там с госпожами и царевнами: можно лишь заметить, что, занимаясь волшебством, они стали поводыршами быков и уличными бродяжками, брызжущими всякими мерзостями. Так лесть становится причиной многих ужасных зол для тех, кто принимает ее с удовольствием.
Продолжая, Клеарх говорит: "Однако, было бы впору упрекнуть упомянутого мною мальчика за его снисходительность к льстивым речам. Ибо рабы в коротких хитонах стояли немного поодаль от его ложа, и там были еще три человека, из–за которых мы и завели этот разговор и которые дали наименования, нами употребляемые. Один сидел у ложа, и ноги мальчика лежали на его коленях, закутанных в тонкую ткань; что он делал, было ясно и без слов. <257> Местные зовут его Затычкой, потому что даже неприглашенный он тем не менее умеет, применяя искуснейшую лесть, влезать в их сообщества. Второй находился в кресле прямо перед ложем и пока юноша опускал свою руку, он прикладывался к ней и, гладя ее, отделял пальцы по очереди, дергая и вытягивая их; тот, кто первым нарек его Пиявкой, выразился, без сомнения, метко. Третий, самый знатный из всех, Зверь, являлся главным лицом среди этой низкой прислуги. Он стоял над головой юноши и взбивал подушки из чистого льна, склонившись со страстным видом. Левой рукой он прихорашивал локоны мальчика, а правой кокетливо поднимал и опускал фокейское опахало, отгоняя заодно мух. Тут, я считаю, некое божество осерчало на него и наслало муху на мальчика — как раз ту самую муху, чью смелость, по словам Гомера, внушила Менелаю Афина — настолько она была сильна и бесстрашна душой. Итак, когда мальчик был ужален, человек вскрикнул настолько громко и разозлился так, что от злобы на одну муху прогнал из дома всех мух. Отсюда стало ясно, зачм он взялся за эту службу''.
Левкон же, тиран Понта, был из другого теста, ибо, когда он заметил, что многие из его друзей унижаются одним из льстецов при его дворе, и тот еще ложно обвиил кого–то из близких ему людей, он сказал: ''Клянусь богами, я убил бы тебя, если бы тирания не нуждалась в негодяях''. Комедиограф Антифан говорит в ''Воине'' то же самое о роскоши киприйских царей устами солдата:
''Скажи мне, на Кипре вы пробыли долго, как ты утверждаешь?
Б. Пока шла война, довелося нам там находиться. А. И где
пребывали вы чаще, скажи мне? Б. На Пафе, где видел я роскошь,
какая тебе и не снилась. А. Давай поподробней. Б. Царю за обедом
опахалом служат голубки. А. А как? мне пока интересно лишь это.
Б. Натирается царь благовоньем сирийским из сорта плода, до
которого алчны голубки по слухам. Лишь запах учуяв, они налетели
и сесть норовили царю на макушку, но слуги их прочь отгоняли. Они же
порхали вокруг ни высоко, ни низко, и так овевали его ветерочком приятным''
<258> ''Льстец вышеупомянутого мальчика'', говорит Клеарх, ''наверняка сладострастник и вдобавок копирует жесты тех, кому льстит, то скрещивая руки, то тесно кутаясь в свой рваный плащ. Отсюда одни называют его ''локтетолкателем'', другие - ''хранилищем поз''. Действительно, льстец воплощает в себе верное изображение Протея. Ведь тот способен не только принимать любой вид, но и говорить различными голосами. Врач Андрокид утверждал, что лесть производит свое название от способа, посредством которого льстец (κολαξ) приклеивается (προσκολλασθαι) к компании, но я считаю, что слово это происходит от ловкости (ευ̉κολία), с которой льстец покоряется любому обхождению, беря на свои плечи чужое бремя, никогда ни перед чем не отступая и ничего не стыдясь''. Поэтому не согрешит назвавший образ жизни киприйского мальчика изнеженным. В Афинах изнеженности учат немало наставников, как объявляет Алексид в "Жаровне", говоря:
''Хочу вкусить другого рода жизнь, обычно
называемую нежной. Бродил я по Керамику
дня три, и разыскал учителей я жизни той,
наверно, тридцать было их в одной цирюльне.
И Кробил в "Оставившей мужа":
''Опять меня тревожит то, что
нежно ты живешь: распутство
ныне кое–кем зовется нежной жизнью''.
Антифан в "Лемниянках" выставляет лесть как ремесло, говоря:
''Но есть ли, или может быть искусство
иль другое что приятнее, чем лесть?
Художник спину гнет и лишь себя
изводит. Крестьянин ….. в опасности
всегда солдат. Сопутствуют им всем
заботы и труды. А мы живем средь
роскоши и радости веселья. Тяжелый
труд наш — детская игра: должны мы
громко ржать, кого–то подколоть,
глотать вино: не жизнь, а мармелад.
По–моему, счастливей лишь богатый''.
Менандр с исключительным искусством выписывает характер льстеца в одноименной пьесе, как и Дифил изображает паразита в "Телесии". Алексид, представляя в "Обманщике" аналогичного льстеца, говорит:
''Доволен я, Зевсом клянусь и Афиной;
на свадьбе, мужи, я не пиру предамся,
но лопну, позволят коль боги. Быть может,
счастливо окончу житуху''.
Сдается мне, мужи друзья, что этот бесстрашный обжора без колебаний повторил бы стих из ''Омфалы'' трагика Иона: ''И должен я праздник гулять целый год напролет''.
<259> Гиппий Эрифрейский, говоря во второй книге ''Историй об отечестве'' про то, как царство Кнопа погибло от его льстецов, сообщает и следующее: ''Когда Кноп спросил совета у оракула относительно своей безопасности, божество повелело ему принести жертву Гермесу Долию (хитрому). И он устремился по морю в Дельфы в сопровождении тех, кто хотел сокрушить его царство с целью установить олигархию. Звали их Ортиг, Ир и Эхар, и они носили титул ''льстивых псов''. Так вот, отплыв уже на немалое расстояние, они связали Кнопа и бросили его в море, потом, пристав к Хиосу и взяв войско у тамошних тиранов, Амфикла и Политекна, отчалили ночью к Эрифрам. Около того же времени тело Кнопа было выброшено на эрифрейский берег, который ныне называется Леоподон. Пока супруга Кнопа, Клеоника, занималась его погребением (и одновременно справлялся всенародный праздник в честь Артемиды Строфеи), внезапно раздался звук трубы; город был захвачен сторонниками Ортига, и многие из друзей Кнопа пали убитыми; Клеоника, узнав об этом, бежала в Колофон. Ортиг и другие тираны, имея при себе хиосское войско, уничтожили тех, кто противостоял их интересам, отменили существующее законодательство и распоряжались городскими делами, не позволяя никому из горожан входить внутрь стен, однако, воздвигли дикастерий перед воротами и творили там суд, закутавшись в пурпурные плащи и одетые в хитоны с пурпуровой каймой. Ои таже обувались летом в сандалии со многими шнурками, а зимой обычно прогуливались в женских туфлях; они отпускали длинные волосы и делали завивку, украшали голову желтыми и пурпурными повязками и надевали драгоценности из цельного золота, как женщины. Далее, они принуждали граждан прислуживать им в суде, и одни должны были подносить кресла, другие — держать жезлы, третьи — чистить дороги. Они приглашали сыновей одних граждан на свои общие собрания, приказывали другим приводить с собой дочерей и жен и крайними мерами карали неповиновавшихся. Если же кто–то из их клики умирал, они собирали граждан вместе с женами и детьми и требовали, чтобы те пели погребальные плачи, били себя в грудь и голосили пронзительно и громко, в то время как над ними стоял биченосец, угрожающий поркой. Так продолжалось до тех пор, пока Гиппот, брат Кнопа, не явился в Эрифры с вооруженной силой в день праздника и с помощью эрифрейцев не атаковал тиранов, подвергнув мукам многих их приверженцев; он пронзил копьем Ортига, когда тот пытался бежать, ужасно пытал жен и детей принадлежащих к Ортигову окружению, и так освободил свое отечество''.
<260> Из всего этого можно легко увидеть, мужи друзья, какое великое зло причиняет в жизни лесть. Феопомп также свидетельствует в девятой книге "Филиппик": "Агафокл, будучи рабом и одним из фессалийских пенестов, имел большую силу у Филиппа благодаря своей лести и еще потому, что общался с царем на симпосиях, где он плясал и вызывал смех. За это Филипп отправил его с поручеием сокрушить перребов и заправлять делами в их области. Ибо македонский царь всегда держал при себе людей, в чьей компании он проводил большую часть времени по причине их скоморошества и страсти к пьянству, и с ними же он обычно размышлял о важнейших делах''. О Филиппе Гегесандр Дельфийский сообщает также то, что он тратил большое количество мелких монет на шутников, собиравшихся в храме Диомейского Геракла в Афинах и приказывал некоторым лицам записывать, что они сказали, и сообщать ему. Феопомп в двадцать шестой книге ''Историй'' говорит еще, что "Филипп, зная, что фессалийцы ведут необузданный и распутный образ жизни, устраивал для них застолья и пытался развлекать их любым способом: он плясал, участвовал в процессиях и предавался всякому роду неумеренности. Он и сам по природе был скоморохом, напивался каждый день и наслаждался подобными занятиями и обществом так называемых ''остроумных'' людей, которые смешили своими речами и поступками. И так он привлек большинство общавшихся с ним фессалийцев скорее пирами, нежели подарками''. Точно так же вел себя и сицилиец Дионисий, по словам комедиографа Эвбула, представляющего его в пьесе ''Дионисий'':
''По отношенью к гордым и к льстецам
скорей суров он, но снесет, когда его
уколет острослов; считает он, что лишь
они свободны, если и рабы''.
Тем не менее не один Дионисий снисходительно относился к тем, кто тратил свою собственность на вино, игру в кости и на распутство, но и Филипп тоже. Феопомп сообщает про них обоих, например, про Филиппа в сорок девятой книге: ''Филипп презирал тех, кто обладал добрым нравом и заботился о своей собственности, но отмечал похвалой роскошество и проводящих жизнь в игре в кости и пьянстве. Поэтому он не только старался, чтобы они так развлекались, но и устраивал между ними соревнования во всякого рода злодействах и гнусностях. Ибо чего только постыдного и ужасного не могли они натворить? Разве не ходили они, в одних случаях, выбритыми и без единого волоска, хотя и были взрослыми мужами, а в других разве не дошли до того, что нечестиво сожительствовали друг с другом, хотя и носили бороду? Действительно, каждый таскал за собою двоих или троих ''любовников'' и сам отдавался другим. Поэтому, вернее было бы признать этих людей не товарищами, но гетерами, и назвать их не солдатами, а блудницами, ибо по природе они были человекоубийцами, а по образу жизни проститутками в мужском обличии. Вдобавок они предпочитали пьянство трезвости и стремились к грабежам и убийствам, не желая жить благопристойно. <261> Правдивость и верность слову они не считали своими добродетелями, зато охотно преступали клятву и обманывали в самом святом месте. Пренебрегая тем, что они имели, они жаждали того, что им не принадлежало, хотя они и владели целой частью Европы. Ибо я думаю, что, хотя этих товарищей насчитывалось не более восьмисот, они пользовались благами земель, не меньших по площади богатейшей и лучшей территории, которой обладали десять тысяч эллинов''. И про Дионисия Феопомп выдает сходное сообщение в двадцать первой книге: ''Дионисий, сицилийский тиран, покровительствовал тем, кто расточал свое имущество на пьянство, игру в кости и на другое беспутство, ибо он хотел, чтобы все были испорченными и дурными, и только с теми он хорошо обходился''.
Деметрий Полиоркет также любил шутовство, как сообщает Филарх в десятой книге ''Историй''. А в четырнадцатой книге он пишет: "Деметрий позволял желающим польстить ему на симпосиях, выпивая за него как за единственного царя, тогда как за Птолемея они пили как за начальника флота, за Лисимаха как за хранителя казны, а за Селевка как за вожатая слонов, и это навлекло на Деметрия немалую ненависть". Геродот говорит, что Амасис, царь Египта, веселился и балагурил во время застолий и даже ''когда был частным человеком, любил выпить и пошутить, ведя себя не как солидный муж''. А Николай в сто седьмой книге ''Историй'' говорит, что римский военачальник Сулла настолько радовался обществу шутов и мимов, любя веселье, что раздал им, чтобы угодить, немало государственных земель. Сатирические комедии, которые он написал на своем родном языке, раскрывают, насколько он увлекался остроумием''.
Феофраст в сочинении "О комедии" говорит, что тиринфяне, неспособные заниматься серьезными делами по причине своей тяги к шутовству, обратились к оракулу в Дельфах, желая избавиться от этой помехи. Божество ответило им, что они освободятся от затруднения, если пожертвуют быка Посейдону, бросив его в море, и при этом не засмеются. Боясь погрешить против оракула, они запретили детям присутствовать на жертвоприношении. Однако один мальчик, прознав о предстоящем мероприятии, затесался в толпу, и когда его стали гнать прочь, он воскликнул: ''Да что с вами? Неужели вы боитесь, что я опрокину жертвенную чашу [т. е. море]?'' Тут все рассмеялись и поняли, что тем самым бог пытался втолковать им, насколько неизлечима их исконная привычка. Сосикрат в первой книге "Истории Крита'' говорит, что граждане Феста наслаждаются особым отличием. Ибо известно, что они начинают отпускать шутки чуть ли не в колыбели, вследствие чего они часто говорят смешное очень кстати, потому что привыкли балагурить сызмальства, и все критяне считают их весельчаками.
Комедиограф Анаксандрид отводит хвастовству место вслед за лестью, говоря в "Пророческом лекарстве":
''Меня коришь, что я хвастун? Но почему? Искусство
это не сравнить с любым другим, конечно, не считая
лести: ведь она лишь выше планкой''.
<262> Чужеед упоминается Аристофаном в "Геритадах": ''Зовут тебя клеветником и чужеедом'', и Саннирионом в "Ио": ''Чтоб сдохли вы, паршивцы–чужееды''. Филемон в "Омолодившейся": ''Он чужеядец''. Филиппид же в "Обновлении": ''Всегда за крошки льстя и пресмыкаяся''. Поэтому по–гречески ''льстец'' пишется κόλαξ, ибо κόλον означает "пища", откуда происходят также βουκόλος (пастух) и δυσκόλος (сварливый человек), поскольку последнему трудно угодить по причине его привередливости; далее, κοιλία (чрево, живот) есть вместилище для пищи. Слово ''побирушка'' употребляется Дифилом в "Тесее": 'Кличут тебя беглецом–побирушкой''.
Когда Демокрит окончил свое выступление и попросил выпить из саврийского сосуда, Ульпиан спросил: "А кто этот Саврий?", и приготовился было выложить необъятную массу сведений, как перед нами появилась толпа слуг с едой. И Демокрит опять заговорил, на этот раз о слугах: ''Я, мужи друзья, всегда удивлялся воздержному поведению рабов среди стольких соблазнительных яств. Они управляются с ними легко не только из страха и вследствие муштры, описанной Ферекратом в ''Рабе–учителе'', но скорее благодаря приобретенной привычке. И никто не запрещает им прикасаться к еде, как на Косе во время праздника Геры, ибо Макарей в третьей книге "Косской истории" говорит, что всякий раз, когда косцы приносят жертву Гере, ни один раб не может ни войти в храм, ни отведать приготовленной пищи''. И Антифан говорит в ''Негодном товаре'':
''Удел наш видеть пред собой объедки
пирогов и птиц, хоть брошены они, но трогать
их рабу нельзя, как женщины сказали.
И Эпикрат в ''Негодном товаре'' приводит слова негодующего раба:
''Нет хуже ничего, чем слышать на пиру, когда зовут
''Раб! Раб!'', притом прислуживать еще сопливому юнцу,
носить ему горшок и видеть пред собой объедки пирогов
и птиц, хоть брошены они, но трогать их рабу нельзя,
как женщины сказали. Ярость нас берет, когда едим мы
что и кличет вдруг кого из нас бесстыднейший обжора''.
Из сравнения этих ямбов видно, что Эпикрат позаимствовал стихи у Антифана.
Диевхид в "Мегарской истории" говорит, что на островах, называемых Ареями (между Книдом и Симой) вспыхнула ссора между товарищами Триопа после его смерти, и кто–то удалился в Дотий ….. некоторые, оставшись с Форбантом, ушли в Иалис, другие же под предводительством Периерга заняли Камириду. Говорят, что тогда Периерг проклял Форбанта, и по этой причине острова и называются Ареями (Клятвенными). Но Форбант потерпел кораблекрушение и вместе с Парфенией, сестрой Форбанта и Периерга, переплыл в Иалис, находящийся в окрестностях Схедии. <263> Там их встретил Фамней, который случайно охотился в Схедии, и пригласил обоих к себе в дом, отправив раба возвестить своей жене, чтобы она приготовила обед, поскольку он приведет гостей. Но когда Фамней прибыл домой и обнаружил, что ничего не готово, он сам стал молоть зерно на мельнице и, исполнив все прочие обязанности, подобающие случаю, угощал приглашенных. Форбант был настолько доволен оказанным ему приемом, что, умирая, потребовал от своих друзей, чтобы они совершили погребальные обряды по нему исключительно руками свободных людей, и этот обычай сохранился на празднике, посвященном Форбанту. Ибо только свободные прислуживают там: допустить туда раба считается нечестием. И поскольку тут самое место порассуждать Ульпиану — я имею в виду, о рабах — то позвольте уж и нам поведать кое–что о том, что мы читали про них очень давно. Итак, Ферекрат говорит в "Дикарях":
''В те дни никто рабами не владел, и женщины
по дому хлопотали сами и зерно мололи уж с зари:
ручные мельницы скрипели по деревне''.
И Анаксандрид в "Анхизе" говорит:
''Рабы, милейший мой, прав лишены везде, но все же
рок меняет их судьбу. Сегодня не свободен он, а завтра
вписан в Суний, потом же на продажу. Кормилом
человека каждого вращает божество''.
Стоик Посидоний говорит в одиннадцатой книге ''Историй'': "Многие лица, неспособные самостоятельное прожить вследствие своего слабоумия, добровольно поступают на службу к более смышленым людям при условии, чтобы те обеспечивали их необходимой долей запасов, а они отрабатывали бы ее какой угодно повинностью. И так мариандины отдались в подчинение гераклеотам, обещая служить им, пока те будут снабжать их потребным для жизни, хотя они заранее выговорили, чтобы никого из них не продавали за пределы гнраклеотской области и чтобы они сохраняли права на свою землю''. Может быть поэтому эпический поэт Эвфорион называет мариандинов данниками: ''Данники будут они, будут втайне бояться господ''. И Каллистрат, ученик Аристофана, говорит, что мариандинов называли данниками, а не прямо рабами, чтобы не раздражать их. Точно так же спартиаты обзавелись илотами, фессалийцы пенестами, критяне кларотами. Но критяне называют городских рабов хрисонетами (купленными за деньги), а сельских амфамиотами, поскольку они местные, хотя и порабощены войной. Клароты называются так, потому что они наделены участками земли, клерами. Эфор в третьей книге ''Историй'' говорит: "Критяне зовут своих рабов кларотами от клеров, закрепленных за ними. Ибо последние справляют и кое–какие празднества в Кидонии, во время которых никто из нерабов не входит в город, но рабы распоряжаются всем и вправе подвергнуть бичеванию свободнорожденного''. <264> Сосикрат же пишет во второй книге "Истории Крита" говорит, что "у критян государственные рабы называются mnoia, частные - aphamiotae, а подчиненное население - perioeci". То же пишет и Досиад в четвертой книге "Критской истории".
Фессалийцы называют пенестами не тех, кто раб от рождения, но взятых в плен на войне, и комик Феопомп, злоупотребляя богатством эллинского языка, ооворит: ''С морщинами советники хозяина–пенеста''. Филократ во второй книге "Фессалики" (если она подлинная) говорит, что пенесты назывались также фессалийскими рабами. Архемах в третьей книге "Эвбеики" говорит, что ''из беотийцев, которые заселили местность вокруг Арнеи, те, кто не удалился в Беотию, но полюбили новую страну, отдали себя в рабство фессалийцам при условии, чтобы последние не уводили их из страны и не убивали, тогда как сами они обязывались возделывать землю для фессалийцев и доставлять им назначенную дань. Лица эти, по доброй воле ставшие рабами, были прозваны тогда menestae (оставшиеся), хотя сегодня их зовут penestae. И многие из них живут богаче своих господ". Еврипид же называет их слугами (λάτρεις) во "Фриксе": ''Слуга мой труженик в старинном доме''.
Тимей из Тавромения в девятой книге ''Историй'' говорить:, что в древности у эллинов не было привычки пользоваться покупными рабами. Он пишет: "…Аристотеля обвиняли в том, что он неверно описал обычаи локрийцев. Например, локрийцы, как и фокейцы, не приобретали служанок или рабов, разве только под поручительство и на короткий срок. Жена Филомела, захватившего Дельфы, была первой, которую сопровождали две служанки. Мнасон же, друг Аристотеля, приобревший тысячу рабов, подвергся порицанию со стороны фокейцев за то, что он лишил столько же сограждан необходимых средств к существованию, ибо у них в домах младшие члены семьи прислуживали старшим''.
Платон в шестой книге "Законов" говорит: "Но вопрос о рабах труден в любом отношении. Из всех эллинских форм рабства система илотии в Спарте, возможно, одна из наиболее сомнительных и спорных, и кто–то ее поддерживает, другие же нет. Меньше обсуждали бы гераклеотское порабощение мариандинов и положение пенестов у фессалийцев, не обойдя вниманием и прочие системы. Однако, что же нам делать с рабовладением? Душа раба совершенно испорчена, и ни один разумный господин не должен ни в чем доверять им. Мудрейший из поэтов говорит: ''Когда громовержец Зевес человека в раба превращает, тогда половины рассудка его он лишает''. Владеть рабами нелегко, что не раз подтверждалось частыми восстаниями мессенцев. Большие беды случаются в государствах, которые обладают массами рабов, говорящих на одинаковом языке. Немало страданий и актов разбоя причинили Италии так называемые пираты. <265> Взглянув на все это, впадаешь в недоумение, где же тут выход? Остается два пути: во–первых, необходимо по мере возможности брать рабов, происходящих из разных стран, чтобы они не понимали дру друга в общении, и во–вторых, нам следует обходиться с ними пристойным образом (не только для их блага, но и ради нашего уважения к самим себе) и никогда не относиться к ним жестоко. Должно, впрочем, наказывать рабов за их проступки по справедливости, не пуская в ход уговоры, как по отношению к свободнорожденным, иначе они зазнаются. Обращаясь к рабу, мы должны приказывать, и нельзя ни в коем случае шутить с ними, будь то мужчина или женщина. Многие лица весьма опрометчиво пренебрегают этим правилами и балуют рабов, чем вредят рабской службе и ослабляют власть господина''.
Насколько мне известно, хиосцы первыми из эллинов стали пользоваться покупными рабами, о чем пишет Феопомп в семнадцатой книге ''Историй'': "Хиосцы первыми из эллинов после фессалийцев и лакедемонян стали пользоваться рабами, но приобретали их другим путем ….. Ибо лакедемоняне и фессалийцы, как кажется, учредили класс рабов из эллинов, населявших ранее территории, которыми они сегодня обладают: лакедемоняне поработили ахейцев, фессалийцы перребов и магнетов; лакедемоняне назвали порабощенных илотами, фессалийцы — пенестами. Хиосцы же владеют рабами из числа варваров и платят за них деньги''. Так сообщает Феопомп. Но я считаю
что божество разгневалось на хиосцев за этот обычай, поскольку позднее рабы развязали против них войну. Нимфодор Сиракузский рассказывает о них в "Плавании вдоль Азии": "Рабы хиосцев бегут от господ, устремляются в горы (ибо остров каменист и покрыт лесом) и, собравшись в большом числе, разоряют господские поля. Незадолго до нашего времени один раб, как рассказывают сами хиосцы, бежал и укрылся в горах. Обладая мужеством и сопутствуемый военным счастьем, он руководил беглыми рабами как царь войском. Хиосцы часто ходили против него походом, но у них ничего не получалось. Когда Дримак (так звали беглеца) увидел, что они гибнут понапрасну, он сказал им: ''Господа и хиосцы! Бедствие, свалившееся на вас от ваших рабов, никогда не окончится. Да и как оно прекратится, если вы страдаете согласно божескому оракулу? Если же, однако, вы заключите со мной договор и оставите нас в покое, то я доставлю вам немало благ''. Хиосцы заключили с ним договор и перемирие на некоторое время, и он изготовил меры, весы и особую печать. Показав все это хиосцам, он сказал: ''Если я что–нибудь возьму у любого из вас, то возьму по этим мерам и весам и взяв столько, сколько мне нужно, запечатаю ваши кладовые этой печатью и больше не трону. Если от вас убегут рабы, я расследую причину, и если мне покажется, что они ушли по причине невыносимого с ними обращения, то оставлю их у себя, но если они солгут, отошлю их назад к господам. <266> Прочие рабы, когда увидели, что хиосцы охотно приняли условия Дримака, стали убегать гораздо меньше, потому что боялись суда перед ним, тогда как беглецы, состоявшие при нем в шайке, страшились его намного больше, нежели своих собственных господ, и делали все, что он требовал, повинуясь ему как военачальнику. Ибо он не только карал непослушных, но и не позволял никому грабить поля или чинить какие–либо обиды без его ведома. В праздничные дни он ходил по усадьбам и принимал вино, прекрасный жертвенный скот и все, что давали ему владельцы. Если же он узнавал, что кто–то злоумышлял против него или устраивал ему засаду, тому он мстил. Государство обещало дать большие деньги человеку, который захватил бы Дримака живым или принес бы его голову, и тот, уже состарившись, позвал своего любимого мальчика в одно место и сказал ему: ''Я любил тебя больше, чем кого–либо на свете, ты для меня слуга и сын и все остальное. Но я свое прожил, а ты молод и цветешь. Выходит, тебе необходимо сделаться прекрасным и добропорядочным человеком. Хиосское государство предлагает немалую сумму тому, кто убьет меня, и обещает ему свободу: поэтому ты должен отрубить мне голову и отнести ее в Хиос; тогда ты получишь деньги и будешь счастлив''. Хотя юноша возражал, Дримак убедил его сделать это, и тот, отрубив ему голову, получил от хиосцев обещанную награду, после чего предал погребению тело беглеца и удалился на родину. Хиосцы же опять стали терпеть обиды со стороны рабов и, страдая от грабежей, они вспомнили об умеренности покойного беглеца и воздвигли ему храм в его отечестве, который назвали святилищем доброго героя. Еще и сегодня беглые рабы доставляют ему часть похищенной добычи. Говорят также, что Дримак является во сне многим хиосцам и возвещает им о заговорах их рабов, и те, кому он явился, приходят туда, где находится его героон и приносят ему жертвы''.
Так рассказывает Нимфодор. Но в многих рукописях, которые я нашел, Дримак не упоминается по имени. Я думаю, что никто из вас не знает и истории, рассказанной прелестным Геродотом о Панионии с Хиоса, который понес справедливое возмездие за то, что он сделал евнухами свободнорожденных детей и продал их. Перипатетик Николай и стоик Посидоний говорят каждый в своих "Историях", что хиосцы были обращены в рабство каппадокийцем Митридатом и переданы в цепях их собственным рабам для поселения в Колхиде. Так что не иначе божество излило свой гнев на них за то, что они первыми применили труд покупных рабов, тогда как большинство людей обслуживали себя сами. Вот откуда, возможно, взялась поговорка ''Хиосец купил господина'', которую приводит Эвполид в "Друзьях".
<267> Афиняне приняли меры к тому, чтобы защитить положение своих рабов и издали законы, позволяющие возбуждать иски за оскорбление в пользу рабов. Оратор Гиперид говорит, например, в речи "Против Мантифея'', где разбирается случай об оскорблении: "Не только за нанесение ущерба свободнорожденному, но даже если кто–нибудь причинит вред телу раба, они постановили подвергать обвинению оскорбителя''. То же утверждает Ликург в первой речи "Против Ликофрона", и Демосфен в речи "Против Мидия". Малак в "Летописях Сифна'' пишет, что Эфес был заселен рабами самосцев, числом в тысячу, которые сначала ушли на гору на острове и причинили много бед самосцам, а через пять лет самосцы, повинуясь оракулу, заключили договор с рабами, и те удалились невредимыми с острова, отплыв к Эфесу, где они высадились. Эфесцы произошли от них.
Хрисипп говорит во второй книге сочинения "О подобиях", что раб (δουλος) отличается от слуги (οι̉κέτης) тем, что вольноотпущенники все еще рабы, тогда как не освобожденные от владения — слуги. ''Ибо'', утверждает он, ''слуга это раб, предназначенный быть рабом по праву собственности''. Клитарх говорит в "Глоссах", что рабы называются также α̉ζοι, θεράποντες, α̉κόλουθοι, διάκονοι, υπηρέται, επάμονες, λάτρεις. Америй говорит, что сельские рабы назывались ερκιται. Гермон в "Критских глоссах" определяет словом μνωται туземных рабов, тогда как Селевк говорит, что α̉ζοι — служанки и слуги, αποφράσαι и βολίζαι - paбыни вообще, σινδρων — рожденный от раба, αμφίπολος — служанка при госпоже, πρόπολος — прислужница, которая идет перед хозяйкой. Проксен во второй книге "Лаконской политии" говорит, что χαλκιδαι является эпитетом служанок у лакедемонян. Ион Хиосский в "Лаэрте" привязывает слово "слуга" к рабу, говоря: ''Лети, как на крыльях, слуга, и запри скорей дом, чтоб не сунулся смертный''. И Ахей, говоря в "Омфале" о сатире, выражается: ''Как он любил рабов, как слуг любил!'', тем самым имея в виду, что он хорошо относился к своим рабам и слугам. Но что ''слуга'' (οίκέτης) означает кого–то живущего в доме, даже если он и свободный, это общеизвестно.
Поэты древней комедии, когда говорят о жизни в ранние времена, приводят стихи, свидетельствующие о том, что в те дни не пользовались рабами. Так, Кратин в "Богатстве":
''Царем над ними в древности был Крон;
тогда они на хлеб играли в кости,
в палестрах же служили платой эгинские
лепешки, зрелые плоды и жертвенный пирог''.
Кратет в "Зверях":
''Итак, никто владеть не будет пусть рабыней иль рабом, когда же
постареет человек, прислуживать он станет сам себе?
Б. Вообще–то, нет, заставлю я ходить его посуду, мебель и еду.
А. Ему ж какая польза? Б. А любой предмет придет к нему, когда
он позовет. ''Ступай сюда, стол, становись вот здесь. Меси, квашня.
Налей, черпак. Где килик? сполоснись. Явись, лепешка. Ты, горшок,
извергнуть должен свеклу. Рыба, ты идешь?'' ''Я не поджарилась с
другого боку''. ''Перевернись тогда, полейся маслом и посыпься солью''.
<268> И тут же другой собеседник говорит:
''А вот сравни: я в очередь свою сперва в купальни воду
проведу из моря по трубе, на благо для друзей, и в каждое
корыто будет течь вода, пока она не скажет ''удержи меня''.
Потом тотчас придет сосуд со смирной, губка и сандал''.
Еще лучше картина Телеклида в "Амфиктионах":
''Скажу теперь о жизни древней, той, что обеспечил я для смертных.
И сперва был мир для всех, как на руки вода. Земля ни ужаса
не порождала, ни болезней, необходимое само давалось людям.
И в любом ручье текло вино, ячменные лепешки и пшеничный хлеб
стремились к человеку в рот: просили, чтобы съел их тот, кто любит
белый цвет. Являлись к дому рыбы, жарили себя, потом на стол
спешили. И река похлебки, мча кусочки мяса, затопляла ложа, и
фонтаны острых соусов для мяса к алчущим шли вблизь: хватало,
чтоб уста смочить и нежно проглотить. На блюдцах были пироги
с приятным запахом; печеные дрозды с тортами влетали прямо
в глотку. Пирожные теснились в челюстях и создавали шум, играли
дети в кости из рубцов. Тогда жирели люди, каждый был гигантом''
Клянусь Деметрой, товарищи, если это так происходило, зачем нам нужны были рабы? Просто древние, столь цветисто выражаясь, пытались приучить нас трудиться собственными руками. Волшебный Кратин подал сигнал, словно лампой (то есть нижеприведенными стихами), а следующие за ним поэты подхватили и дополнили его мысль. И если вы не заскучали (что думают киники, мне все равно), я процитирую их свидетельства в хронологическом порядке появления пьес, начав с самого аттического из всех, Ферекрата, который говорит в "Рудокопах": <269>
''Все смешано там было с изобильем, и благо каждое там
ценилось особо. Фонтаны каши и похлебки черной текли,
журча, чрез хлебные каналы, мимо пирогов из сыра, так
что кусочек мог легко и сам скользнуть в рот мертвецам.
Кишки там были; ломти колбасы, шипя, рассеялись по
берегам потока, как моллюски. Были там печеные филе
в разнообразнейших подливках. И окорока, все цельные,
лежали на подносах, нежные на вид, и сваренные ляжки
испускали пар, свиные ребра, бычьи потроха желтели на
тортах молочных. Была там и крупа на блюдах, с молоком,
еще молозива куски. Б. Погубишь ты меня, еще здесь
оставаясь, и тогда, когда готов весь мир тотчас же рухнуть
в Тартар. А. А скажешь что, услышав остальное? Печеные
дрозды, вися у наших ртов, нас умоляли, чтоб мы съели
их, когда мы растянулись там средь миртов на траве.
И яблоки прекрасные склонялись, хоть они произрастали
ниоткуда. Юные девицы, в шелковых накидках все и без
волос на теле чрез воронку налили чаши доверху вином
бордовым и с букетом чистым для всех тех, кто алкал
пропустить стакан. И кто б ни съел или ни выпил что, в
двойном числе являлось тут же снова''.
И в "Персах" Ферекрат говорит:
''Зачем нужны теперь нам ваши пахари, изготовители ярма,
жнецы, иль медники, иль семена, иль виноделье? Реки ведь
похлебки черной хлынут как фонтаны и польются через
перекрестки с богатыми запасами лепешек и тортов, начавшись
от источников Богатства — зачерпнуть успей. А Зевс прольет
дождем туманное вино и смочит черепицы, словно банщик,
с крыш повиснут гроздья винограда, да еще с пирожными
из сыра и с ручьями из горячей каши, с варевом из лилий
с анемоном. Горные деревья вместо листьев здесь снабдятся
жареных козлят кишками, нежной каракатицей, вареными дроздами''.
Думаю, незачем цитировать в добавление стихи из ''Мастеров сковородки'' остроумного Аристофана, ибо все вы пресытились его злыми насмешками. Процитирую еще из "Фуриоперсов" Метагена и окончу разговор, но сперва задержусь с боьшим удовольствием на "Сиренах" Никофонта, который пишет:
''Пускай блестит ячменная мука, пускай сияет хлеб, пусть
дождь идет из каши, и пускай течет похлебка по путям,
неся с собою мясо, пусть велит пирожное ''поешь меня!''
А вот что говорит Метаген:
''Река Крафид несет для нас огромные лепешки,
и они пекутся сами по себе; река же <Сибарис>
нам гонит горы пирогов из сыра и вареных витых
скатов мясо. И ручьи текут со стороны одной
с изжаренным кальмаром, рыбой крит и крабом,
а с другой — с колбасами и фаршем, и вон там -
анчоусы, а здесь — блины. Котлеты, жарясь на ходу,
летят к нам снизу в рот и сверху нам под ноги, пироги
же из отборнейшей муки плывут, минуя нас по кругу''.
Мне известно, что и "Фуриоперсы" и пьеса Никофонта никогда не ставились на сцене, поэтому я и упомянул о них напоследок <чтобы не спутать хронологию>".
<270> Ясное и образцовое выступление Демокрита встретило похвалу со стороны пирующих, но Кинулк сказал: ''Друзья сотрапезники, я почти умирал с голоду, но Демокрит угостил меня не без изящества весьма тщательным рассуждением о реках с амвросией и нектаром, однако, ''хотя душа моя орошена, проголодаться все ж я не желаю'', ибо я ничего не проглотил, кроме слов. Поэтому давайте оставим бесконечные речи и отведаем той пищи, чья природа, по словам оратора из Пеания <Демосфена>, ''не увеличит сил, но и не даст умереть''. Ведь, ''любви к прекрасному в пустом желудке места нет: Киприда ненавидит тех, кого снедает голод'', говорит Ахей в сатирической драме "Эфон". От него мудрый Еврипид позаимствовал мысль и сказал: ''Киприда там, где изобилье есть, голодному совсем не до нее''. В ответ Кинулку Ульпиан, который всегда с ним ссорился, заявил: ''Набит овощами и зеленью рынок и полон он хлебом'', а ты, киник, вечно недоедаешь и не даешь нам насытиться прекрасными и пространными речами, а ведь красивые речи — пища для души. Тут он повернулся рабу и сказал: ''Левк, если ты собрал хлебные крошки с яслей, то отдай их этому псу''. На что Кинулк отпарировал: "Если бы я был приглашен на пир послушать речи, то мне хорошо известен час, когда наполняется рынок (в этот час один из софистов начинал уроки, и потому его прозвали Плефагором), но если мы вымылись только для того, чтобы прийти на обед с дешевой болтовней, тогда тут к месту привести слова Менандра: ''Мне слушанье немалой платы стоит''. Поэтому, обжора, я уступаю тебе право объедаться этим видом пищи, ибо ''лепешка дороже голодному злата и кости слоновой'', как говорит Ахей Эретрийский в ''Кикне".
Сказав это, Кинулк сделал движение, чтобы встать и уйти, однако, повернувшись и увидев, что внесли море рыбы и другой разнообразной снеди, он ударил в подушку кулаком и завопил: ''Уймися, нужда, и снеси болтовню человеков, ведь множество яств укрощает тебя и безрадостный голод''. Да, у меня в брюхе настолько пусто, что я начинаю петь, и не дифирамбы, как Сократ, а эпические стихи, поистине рапсодию о голоде. <271> Амейпсий не иначе пророчествовал о тебе, Ларенций, в "Праще": ''Никто из наших богачей не схож с тобой, клянусь Гефестом я, прекрасный ты имеешь стол и съесть не прочь кусочек пожирнее''. Ибо ''я вижу чудо из чудес: все виды рыб резвятся возле мыса, тут же пескари, лещи и камбала, и рыба красная, и серая кефаль, и окунь, хек, тунцы и чернохвостки, сепии, гермоны и барбена, полипы и ерши'', говорит Гениох в ''Непоседе''. Я с удовольствием добавлю и другой стих из комика Метагена: ''Нету знамения лучше, чем ради застолья сразиться''.
Когда Кинулк умолк, Мазурий сказал: "Поскольку тема о рабах еще не исчерпана, ''добавлю и я песнь любви'', обращенную к мудрому и мелейшему Демокриту. Филипп Феангельский в сочинении ''О карийцах и лелегах'' после рассказа о лакедемонских илотах и фессалийских пенестах говорит, что карийцы используют лелегов в качестве рабов еще и сегодня, как использовали и в прежние времена. Филарх в шестой книге ''Историй'' говорит, что и византийцы так же используют господскую власть над вифинцами, как и лакедемоняне над илотами. Относительно людей, которых в Лакедемоне называются επεύνακτοι (они тоже рабы), Феопомп приводит ясное сообщение в тридцать второй книге своих ''Историй'': "Так как многие лакедемоняне были убиты на войне с мессенцами, то уцелевшие, опасаясь, как бы враги не прознали о том, что их осталось мало, велели некоторым из илотов возлечь с женами погибших. Эти илоты, сделанные впоследствии гражданами, стали известны как επεύνακτοι, потому что им предписали занять место в постели мертвых''. Феопомп также пишет в тридцать третьей книге ''Историй'', что у сикионцев были рабы, прозываемые κατωνακοφόροι, чем–то похожие на επεύνακτοι. Нечто подобное сообщает и Менехм в "Истории Сикиона". Еще Феопомп во второй книге "Филиппик" говорит, что у народа ардиеев находится в подчинении тридцать мириад крепостных. Так называемые мофаки у лакедемонян, конечно, люди свободные, но они не лакедемоняне. Филарх говорит о них в двадцать пятой книге ''Историй'': "Мофаки — молочные братья спартанцев, ибо все сыновья граждан выбирают себе (смотря по тому, у кого сколько средств) молочных братьев: кто одного, кто двух, а кто и больше. Поэтому мофаки свободны, но они не лакедемоняне, хотя и воспитываются как спартанцы. Утверждают, что Лисандр, победивший афинян в морской битве, был мофаком, но сделался полноправным гражданином благодаря своим заслугам''. А Мирон Приенский во второй книге "Мессенской истории" говорит, что лакедемоняне часто освобождали своих рабов, называя их кого ''отпущенными'', кого ''бесхозными'', кого ''удержанными'', кого ''корабельными'', потому что последние служили на флоте. Были еще неодамоды, отличающиеся от илотов. <272> Феопомп, рассказывая об илотах в седьмой книге "Элленики", где он говорит, что их называют гелеатами, пишет: "Народ илотов пребывает в состоянии ужасном и мучительном, так как долгое время они порабощены спартиатами. Одни из них родом из Мессении, тогда как гелеаты проживали в так называемом Гелосе (''болоте'') в Лаконии''. Тимей Тавроменский вследствие своей забывчивости (за что его упрекает мегалополец Полибий в двенадцатой книге ''Историй'') отрицает, что у греков было в обычае покупать рабов, хотя этот Эпитимей (как нарекает его в "Возражениях Тимею" ученик Каллимаха Истр) сам утверждает, что фокеец Мнасон владел более чем тысячей рабов; еще же в третьей книге ''Историй'' Эпитимей сказал, что город Коринф был настолько богат, что обладал сорока шестью мириадами рабов, из–за чего, по–моему, и Пифия окрестила коринфян ''распределителями хеника''.
Ктесикл в третьей книге "Хроник" говорит, что в Афинах в сто семнадцатую олимпиаду Деметрий Фалерский произвел перепись населения Аттики, и оказалось, что там проживали 21 тысяча афинян, 10 тысяч метеков и сорок мириад рабов. Никий, сын Никерата, как сообщает в сочинении "О доходах" прелестный Ксенофонт, владел тысячей рабов, и он отдал их Сосию Фракийскому для работы на серебряных копях, получая за каждого один обол в день. Аристотель в "Эгинской политии" говорит, что у эгинцев было сорок семь мириад рабов. Агафархид Книдский в тридцать восьмой книге "Европейской истории" объявляет, что у дарданов было так много рабов, что кто–то владел тысячей, ….. кто–то еще большим числом, и что во время мира они возделывали землю, а в войну шли в поход под предводительством своего господина''.
В ответ на это Ларенций сказал: "Но и каждый римлянин, как ты, милейший Мазурий, прекрасно знаешь, обладает бесконечным количеством рабов. Многие из них владеют одной, двумя мириадами и даже большим числом, и не ради получения дохода, как в случае с богатым эллином Никием, но большинство римлян таскает их за собой в качестве своей свиты. Кроме того, мириады аттических рабов работали в цепях на рудниках. Ведь философ Посидоний, которого ты то и дело вспоминаешь, говорит, что они восстали, перебили стражу, захватили Акрополь в Сунии и долгое время опустошали Аттику. Было это тогда, когда в Сицилии произошло второе восстание рабов. Рабы восставали часто, и их погибло больше миллиона. Сочинении о рабских войнах написал Цецилий, ритор из Кале Акте. Гладиатор же Спартак, бежав из италийского города Капуи в эпоху Митридатовых войн, поднял на мятеж громадное множество рабов (он и сам был рабом, родом из Фракии), и долгое время обходил всю Италию; массы невольников стекались к нему ежедневно, и если бы его не убили в битве с Лицинием Крассом, он причинил бы немало хлопот моим соотечественникам подобно Евну в Сицилии.
<273> Римляне древних времен были, однако, воздержны и высоконравственны во всем. Сципион Африканский, например, когда сенат отправил его по свету умиротворять царства и отдавать их в управление кому следовало, взял с собой лишь пятерых слуг, как пишут Полибий и Посидоний, а когда один из них умер в пути, он написал домой и попросил купить и прислать на его место другого. Юлий Цезарь, первым в мире переправившийся на Британские острова с тысячей судов, имел при себе в виде свиты всего троих рабов, как сообщает служивший тогда его легатом Котта в сочинении ''О римском государственном устройстве'', написаннм на нашем родном языке. Совсем из другого теста был сибарит Сминдирид, мои друзья эллины! Когда он отправился на свадьбу дочери Клисфена Агаристы, то взял с собой тысячу рабов — рыбаков, птицеловов и поваров. Муж этот, желая похвастаться еще и тем, насколько он был счастлив в жизни, утверждал, как свидетельствует Хамелеонт Понтийский в книге "О наслаждении" (хотя ее приписывают и Феофрасту), что за двадцать лет он не видел ни восхода, ни захода солнца. Это он считал чем–то выдающимся и удивительным счастьем. Должно быть, он ложился спать утром и вставал поздно вечером, что в обоих случаях вредно для здоровья. А вот похвальба понтийца Гестиея, что он никогда не видел солнца по причине своих непрерывных занятий (как пишет Никий Никейский в ''Преемниках'') благородна. Так что же, Сципион и Цезарь не владели рабами? Владели, но они соблюдали законы предков и жили как честные граждане. Ведь мудрым людям свойственно хранить верность старинным идеалам, которые побуждают их выступать в поход и покорять других, беря у захваченных все полезное и прекрасное, заслуживающее подражания; именно так поступали римляне древних времен. Не чураясь отеческих обычаев, они находили и перенимали от покоренных остатки прекрасных наук (которыми те когда–то занимались), оставляя им только что–нибудь никчемное, чтобы лишить их возможности возвратить утраченное. От эллинов, например, они узнали о машинах и об осадных приспособлениях и с помощью этих орудий одолели греков. Финикийцев, придумавших судоходство, они победили в морском сражении. У тирренов они заимствовали сомкнутый строй, у самнитов — продолговатый щит, у испанцев — дротик. И не только все это они заимствовали у различных народов, но и усовершенствовали. Подражая установлениям лакедемонян, они поддерживали их лучше спартанцев. <274> Однако, ныне, отбирая полезное, они также перенимают от врагов и дурное. Их предки, говорит Посидоний, культивировали выносливость, воздержный образ жизни, простоту в обиходе, необыкновенное благочестие, чуткое отношение ко всем людям и боязнь кого–либо обидеть; вместе с тем они занимались и сельским хозяйством. Взгляните на отеческие жертвоприношения, которые мы совершаем, идя по проложенному пути, когда чествуем богов дарами, молитвами и священнодействиями без всякой роскоши и не преступаем меры ни во внешнем виде, ни в заботе о теле, ни в предложении первин. Мы надеваем дешевую одежду и обувь, покрываем голову шляпами из грубых овечьих шкур, берем в руки глиняные или медные сосуды с простейшими яствами и питьем, поскольку нам кажется нелепым одаривать вышних согласно старинным обычаям, а самим услаждаться чужеземными прелестями, если мы тратим на себя столько, сколько нам необходимо, тогда как боги получают начатки.
Муций Сцевола, Элий Туберон и Рутилий Руф (который написал историю нашего отечества) были тремя римлянами, соблюдавшими Фанниев закон. Этот закон предписывал принимать у себя не более троих гостей, в рыночные же дни (их было три в месяц) — не свыше пятерых. Закон не позволял покупать еды больше, чем на две с половиной драхмы и разрешал тратить в год на копченое мясо пятнадцать талантов, а зеленью и вареными овощами повелевал довольствоваться теми, что приносила земля. Но хотя количество продуктов, которое было разрешено покупать, оказалось весьма малым из–за нарушителей закона и расточителей, по чьей вине цены поднялись, вышеупомянутым лицам удалось прожить и остаться честными гражданами. Туберон, например, покупал за драхму птиц у себя в имениях, Рутилий приобретал у своих рабов за три обола рыбу и лакомство ''турсион'', приготовляемое из морской собаки. Муций же сходным образом устанавливал в каждом случае свои цены, договариваясь с теми, кто был ему обязан. Итак, из столь многих тысяч людей лишь одни они благоговейно соблюдали закон и отказывались принимать даже крошечные подарки, но сами весьма помогали друзьям, стремившимся овладеть знаниями. Ибо они проповедовали учение Стои.
Первым, кто открыл путь безумной роскоши, процветающей в наши дни, был Лукулл, победивший Митридата на море, как пишет Николай перипатетик. Возвравшись в Рим после поражений Митридата и Тиграна Армянского, Лукулл справил триумф, отдал отчет в ведении войны и потом, забыв о прежнем здравомыслии, ударился в роскошество. Он первым ввел пышность у римлян, приобретя для себя богатство двух упомянутых царей. <275> А известный Катон, как пишет Полибий в тридцать первой книге ''Историй'', досадовал и вопиял, что ''некоторые лица ввели чужеземную роскошь в Рим, что за триста драхм купили глиняный кувшин с понтийской копченой рыбой, что за пригожих мальчиков платят больше, чем за обширные поля''. В прежние же времена жители Италии были настолько неприхотливы, что, по словам Посидония, даже зажиточные люди поили своих сыновей по большей части простой водой и кормили чем попало. Часто, говорит Посидоний, отец или мать спрашивали сына, хочет ли он на обед груш или орехов, и тот, удовольствовавшись предложенным, ложился спать. Ныне же, как пишет Феопомп в первой книге "Филиппик", нет никого даже среди живущих небогато, кто отказался бы от содержания роскошного стола, собственного повара и прочей многочисленной прислуги, или не тратил бы на ежедневные потребности больше, чем древние расходовали на праздники и жертвоприношения".
Поскольку наш рассказ продвинулся уже достаточно далеко, здесь мы остановимся.