1. Всем людям, которые стремятся превзойти прочих животных, следует стараться всеми силами, чтобы не провести жизни в бездействии подобно скотам, которым природа определила ходить с поникшею головою и повиноваться желудку. Напротив, вся наша сила заключена в душе и теле. Мы пользуемся властью души, а еще более службой тела. Одно у нас общее с богами, другое с животными. Поэтому, мне кажется справедливее искать славы помощью ума, чем (физических) сил и, так как сама жизнь, которою мы пользуемся, коротка, сделать память о себе как можно более продолжительною, ибо слава богатств и красоты скоротечна и бренна, добродетель же считается знаменитою и вечною. Но между смертными долго был великий спор, может ли преуспевать военное дело более силою тела или добродетелью души? Ибо прежде чем начнешь что–нибудь, необходимо размыслить, и, когда поразмыслил, поспешно действовать. Так каждое из двух, недостаточное само по себе, нуждается в помощи другого.
2. Итак сначала были различные цари (потому что на земле это было первое имя власти): одни упражняли ум, другие тело. Тогда еще жизнь людей проводилась без жадности: каждому достаточно нравилось свое. После же того, как в Азии Кир, в Греции лакедемоняне и афиняне начали покорять города и народы, считая причиной войны страсть к властвованию и полагая величайшую славу в величайшей власти, тогда наконец, из опасности и дел найдено было, что на войне наиболее значения имеет ум. Но если бы добродетель души царей и полководцев среди мира имела такую же силу, как на войне, то человеческие дела шли бы равномернее и постояннее, и нельзя было бы видеть, что одно уносится другим, что все меняется и смешивается. Ибо власть легко поддерживается теми средствами, которыми в начале была порождена. Но когда вторгнулись вместо труда — праздность, вместо умеренности и равноправности разврат и высокомерие, тогда судьба изменяется вместе с нравами. Таким образом власть всегда переносится от менее хорошего к тому именно, кто лучше всех. То что люди пашут, плавают на кораблях, строят здания, во всем повинуются добродетели. Но многие смертные, преданные желудку и сну, провели жизнь невеждами и необразованными, словно странники, и им, конечно, против природы, тело служило для удовольствия, а душа бременем. Их жизнь и смерть я считаю почти одним и тем же, потому что и о той, и о другой умалчивается. Но именно мне кажется, что тот, наконец, живет и пользуется душою, кто, занятый каким–либо делом, ищет славы прекрасного поступка или хорошего искусства (т. е. знания).
3. Но среди большого количества дел природа показывает каждому другой путь. Творить добро республика прекрасно, но и говорить о нем красноречиво не бесславно; можно сделаться знаменитым и посредством мира, и посредством войны; много хвалят и тех, которые совершили что–нибудь, и тех, которые описали дела других. Однако же мне прежде всего кажется трудным описывать деяния, хотя напрасно равная слава следует и историку, и виновнику дел: во первых, потому, что надо сообразовать дела со словами, во–вторых потому, что большая часть людей полагает, что проступки, за которые укоряешь, упомянуты вследствие недоброжелательности и зависти, когда же упомянешь о великой добродетели и славе, то каждый принимает равнодушно все то, что считает легким для себя, все же сверх этого, как вымышленное, считает ложным. Но я вначале, молодым юношей, как большая часть людей, по своему желанию, был перенесен (т. е. обратился) к общественной деятельности, но там мне многое было противно. Ибо вместо стыда, воздержности и добродетели процветали наглость, подкупность и скупость. Хотя душа, непривычная к дурным средствам, презирала это, однако слабый возраст, испорченный честолюбием, оставался среди таких пороков и, хотя я избегал остальных дурных обычаев, тем не менее меня мучило желание почестей, слава и зависть так же, как и прочих.
4. Поэтому, когда моя душа отдохнула от многих несчастий и испытаний, и когда я решил, что мне должно провести остаток моей жизни вдали от общественных занятий, то у меня не было намерения тратить драгоценный досуг в беспечности и праздности, а тем более провести век, занимаясь земледелием и охотой, занятиями рабскими. Но снова обратившись к тому же предприятию и стремлению, от которого меня отклонило худое честолюбие, я решился отрывочно описать деяния римского народа, насколько каждое казалось мне достойным: тем более, что мой ум был свободен от надежд, страха и партий республики. И так, я в немногих словах буду говорить о заговоре Катилины, как только смогу правдивее; ибо я думаю, что этот поступок особенно достопамятен по новости злодейства и опасности. Но прежде чем я начну рассказ, должно выяснить некоторые подробности характера этого человека.
5. Луций Катилина, происходивший из знатного рода, обладал великой силою ума и тела, но злым и испорченным характером. Ему с юности были приятны междоусобные войны, убийства, грабежи и гражданские распри, и в этом он провел свою юность. Его тело, сверх всякого вероятия, было терпеливо в перенесении голода, ночного бдения, холода. В нем был отважный, лукавый, переменчивый ум; в каком угодно деле он был лицемером и утайщиком, домогающимся чужого, расточительным в своем, страстным в своих желаниях; в нем было достаточно красноречия, но мало ума. Его ненасытная душа всегда стремилась к неумеренному, к невероятному, к слишком высокому. Его охватило, вслед за господством Луция Суллы, сильнейшее желание завладеть властью над республикой; но он мало заботился о том, какими средствами этого достигнуть, лишь бы только приобрести власть. Его дикая душа волновалась со дня на день все больше и больше вследствие недостатка имущества и сознания за собой злодеяний, которые он увеличил теми средствами, о которых я упомянул выше. Кроме того его подстрекали испорченные нравы государства, которых развращали сквернейшие и противоположные между собой пороки: — расточительность и скупость. Самый предмет, кажется, требует, так как случай напомнил о нравах государства, повторить прежнее и рассказать в немногих словах учреждения предков в домашнем быту и на войне, каким образом они правили республикой, какой они оставили ее и как, изменившись мало–помалу, она превратилась из прекраснейшей в худую и постыднейшую.
6. Город Рим, как я уже сказал, основали и населяли вначале троянцы, которые, убежав под предводительством Энея, блуждали по неизвестным местам; с ними были аборигены, дикое людское племя, свободное и независимое, без законов, без управления; невозможно сказать, как эти (люди), различные по племени, несходные по языку, живущие всякий по своим обычаям, слились в одно племя; после того, как их государство обогатилось гражданами, нравственными учреждениями и землями, оно казалось достаточно счастливым, но, как бывает в большей части случаев со смертными, из благосостояния возникла зависть. Поэтому соседние цари и народы начали их терзать войною; немногие из друзей приходили к ним на помощь, ибо прочие, пораженные страхом, держались далеко от опасности. Но римляне, деятельные дома и на войне, торопились, ободряли друг друга, шли на встречу врагам и защищали оружием свободу, отечество и родителей. Впоследствии, когда они своей доблестью удалили опасность, они подавали помощь союзникам и друзьям и приобретали дружественные союзы, более оказывая благодеяния, чем получая (их). Они имели законную власть, и название власти было царское. Избранные люди, тело которых было слабо от лет, а ум был силен мудростью, пеклись о государстве: они назывались отцами, или по возрасту, или по сходству забот. Затем, когда царская власть, которая сначала послужила к сохранению свободы и усилению республики, превратилась в гордое самовластие и деспотизм, то они (т. е. предки), изменив обычай, установили годовые правления и двух властителей. Они думали, что тем самым менее всего ум человеческий может сделаться надменным вследствие своеволия.
7. Но в это время каждый начал более превозносить себя и выставлять на вид свои дарования. Ибо благонамеренные люди были более подозрительны царям, нежели злые, и чужая добродетельность была для них всегда ужасна. Но невероятно сказать, в какое короткое время возросло государство, приобретши свободу: такая нашла страсть к славе. С самого начала юношество, как только делалось способным к войне, изучало в лагерях военную службу посредством приучения к труду и находило для себя более удовольствия в красивом оружии и ратных конях, чем на пирах. Поэтому, для таких людей никакой труд не был непривычным, никакое место не было непроходимым или неприступным, никакой вооруженный враг не был страшным: храбрость все покорила. Но между ними происходил большой спор из за славы: так каждый спешил убить неприятеля, взойти на стену и отличиться, делая все это. Это они считали богатством, великою славою и великим благородством; они были жадны до похвал, щедры на деньги; они желали огромной славы, честных богатств. Я мог бы рассказать, в каких местах римский народ с небольшим отрядом разбивал большие неприятельские войска, какие города, укрепленные самой природой, он брал в бою, если бы это не отвлекло нас далеко от начатого.
8. Но конечно во всем господствует счастье: оно превозносит и затемняет все дела более по прихоти, чем по справедливости. Подвиги афинян, как я полагаю, были довольно славны и блестящи, однако все же несколько менее, чем превозносятся молвою. Но так как там появились гениальные писатели, то они прославляли по всему земному шару подвиги афинян, как самые большие. Таким образом добродетель тех, которые совершили эти подвиги, считается великой настолько, насколько сумели великие умы превознести ее словами. Но у римского народа никогда не было этой возможности, так как все наиболее умные были и наиболее занятыми; никто не упражнял ума без тела: все самые лучшие желали лучше действовать, чем говорить, и желали, чтоб дела их были лучше хвалимы другими, чем самим рассказывать о чужих делах.
9. И так и дома, и на войне были соблюдаемы хорошие нравы, было величайшее согласие и весьма малая жадность; право и добро имели силу у них не столько по законам, сколько по природе. Они (предки) находились в споре, во вражде или в распре только с неприятелями; граждане же с согражданами состязались в добродетели. При богослужении они любили великолепие; дома они были бережливы, по отношению к друзьям были верны. Посредством двух способов — смелости на войне и справедливости в мире — они заботились о себе и о государстве. Важнейшее доказательство относительно этого я имею в том, что на войне чаще наказывались те, которые вопреки приказанию сразились с неприятелем, и те, которые, будучи отозваны, медленно уходили с поля сражения, чем те, которые осмелились покинуть знамена или уступить, будучи сбитыми с позиции; и в том, что среди мира они управляли более при помощи благодеяний, чем страха, и что, потерпевши обиду, они желали лучше простить ее, чем мстить за нее.
10. Но когда республика окрепла, вследствие труда и правосудия, великие цари были укрощены войною, дикие племена и многочисленные народы были покорены силою, Карфаген, соперник римского государства, совершенно погиб, все моря и земли сделались доступны, — тогда счастье начало свирепствовать и изменять все. Тем, которые легко перенесли труды, опасности, неизвестные и трудные обстоятельства, досуг, богатства, желанные другим, послужили бременем и несчастьем. И так, сначала возросла жажда денег, а потом и власти: это было как бы источником всех бедствий. Ибо жадность уничтожила добросовестность, честность и прочие хорошие качества. Вместо них она научила высокомерию, жестокости, пренебрегать богами и считать все продажным. Честолюбие заставило многих смертных сделаться лживыми, иметь одно на сердце, а другое на языке; ценить дружбу и вражду не по сущности, а из выгоды; ценить дороже внешний вид, чем внутренние достоинства. Сначала это возрастало понемногу, иногда наказывалось. Затем, когда зараза эта вторгнулась как чума, — государство изменилось, власть сделалась из самой справедливой и прекрасной жестокою и невыносимою.
11. Но, сначала, честолюбие более тревожило умы людей, чем жадность, потому что все–таки этот порок был ближе к добродетели. Ибо и честный, и малодушный равным образом желают себе славы, почести и власти; но первый домогается этого честным путем, а последний, так как ему недостает хороших качеств, стремится к этому хитростями и обманами. Корыстолюбие имеет страсть к деньгам, которых не желал ни один мудрец; оно, как бы напитанное вредными ядами, изнеживает мужественное тело и душу; оно всегда бесконечно, ненасытимо, не уменьшается ни от изобилия, ни от недостатка. Но после того, как Л. Сулла, когда республика была захвачена оружием, начав хорошо, дурно кончил, все начали грабить, растаскивать; один желал дома, другой — полей; победители не знали ни меры, ни благоразумия, совершали гнусные и жестокие поступки над гражданами. К этому присоединялось еще то, что Л. Сулла, вопреки обычаю предков, слишком роскошно и щедро содержал войско, над которым начальствовал в Азии, чтобы тем сделать его верным себе. Живописные, располагающие к неге места легко изнежили в праздности свирепые души солдат. Тогда впервые привыкло войско римского народа пьянствовать, восхищаться статуями, картинами, резными вазами, грабить это частным и публичным образом, опустошать храмы, осквернять все священное и несвященное. Поэтому солдаты эти, после того как достигли победы, ничего не оставили побежденным. Так как счастье утомляет даже души мудрых, то они и подавно, при испорченных нравах, не были умерены в победе.
12. После того как богатство начало служить честью и за ним следовала слава, власть, могущество, то добродетель начала ослабевать, бедность вменяется в бесчестие, невинность стала считаться недоброжелательством. Поэтому вследствие богатства, на юношество напала роскошь и скупость с высокомерием; они грабили, тратили, свое ценили мало, желали чужого, смешивали стыдливость, скромность, божеское и человеческое, ничем не дорожили и не знали умеренности. Стоит труда смотреть на храмы богов, которые построили наши предки, весьма набожные смертные, когда узнаешь дома и виллы, выстроенные наподобие городов. Те (предки) украшали храмы богов благочестием, свои дома славою, и у побежденных не отнимали ничего кроме свободы причинять обиду; а эти весьма малодушные люди, напротив того, отняли у союзников посредством величайшего преступления все то, что храбрейшие мужи–победители оставили врагам: как будто бы наносить обиду, значит пользоваться властью.
13. Ибо зачем мне упоминать о том, чему никто не поверит, кроме очевидца, что частными людьми были раскопаны горы, моря застроены (мостами). И мне кажется, что богатства служили им игрушкой, ибо тем, чем можно было владеть честно, они вследствие своей подлости, спешили злоупотреблять; но пробудилась не меньшая страсть к прелюбодеянию, к кабаку и к остальному: мужчины делали свойственное женщинам, — женщины торговали своею стыдливостью, на земле и в море все разыскивали для еды; спали прежде, чем являлась потребность во сне, не выжидали ни голода, ни жажды, ни холода, ни усталости, но все это предупреждали роскошью. Это побуждало юношество к преступлениям, когда являлся недостаток в имуществе: душа, пропитанная дурными стремлениями, не легко отказывалась от прихотей, и тем более была предана стремлению копить и расточать богатство всеми способами.
14. В столь великом и столь испорченном государстве Катилина, что весьма легко было сделать, имел вокруг себя толпы всех бесчестных и бесстыдных людей ь качестве телохранителей. Ибо и всякий безнравственный человек, прелюбодей, пьяница, разоривший отцовское добро игрою, желудком, развратом и тот, кто сделал большие долги, чтобы выкупить позор или преступление, кроме того собравшиеся со всех сторон отцеубийцы, святотатцы, приговоренные решениями суда или боящиеся суда за сделанное, — затем те, которых рука и язык кормили клятвопреступлением и кровью граждан и наконец все те, которых мучила совесть, позор, бедность, те были ближайшими друзьями Катилины. Но если кто, даже свободный от вины, попадал к нему в дружбу, тот вследствие ежедневного обихода и соблазна легко делался равным и подобным прочим. Но более всего Катилина добивался дружбы юношей: их души мягкие и гибкие от возраста, без труда побеждались хитростями. Ибо смотря по тому, как возгоралось желание каждого сообразно с возрастом, он доставлял одним публичных женщин, другим покупал собак и лошадей, наконец не щадил ни своих расходов, ни скромности до тех пор, пока они не делались послушными и верными ему. Я знаю некоторых, которые полагали, что молодежь, которая часто посещала дом Катилины, не обладала достаточной скромностью; но этот слух имел значение скорее по другим причинам, чем вследствие того, что кто–нибудь это знал.
15. Уже в ранней юности Катилина совершил много преступных прелюбодеяний с одной благородной девушкой, (имени которой Саллюстий не упоминает), с жрицей Весты и другое в том же роде, против божественного и человеческого права. Наконец, обуреваемый любовью к Аврелии Орестилле, в которой, кроме красоты, ни один порядочный человек никогда ничего не похвалил, как полагают, он опустошил дом преступным браком, убив сына, так как она колебалась выйти за него замуж, боясь взрослого пасынка. И мне кажется, что именно это дело прежде всего было причиной поспешности преступления. Ибо нечистая душа, враждебная богам и людям, не могла успокоиться ни бодрствованием, ни сном: так совесть тревожила возбужденный ум. Поэтому цвет лица его был бескровен, глаза мутные, походка то быстрая, то медленная; словом, в лице и наружности проглядывало безумие.
16. Юношей, которых он увлек, как мы сказали выше, он учил дурным делам разными способами. Из них он образовывал, для своей выгоды, ложных свидетелей и составителей фальшивых подписей; он заставлял их считать ничтожным честь, счастье, опасность; после же, уничтожив их добрую славу и стыдливость, заставлял делать и более значительное; если повод к преступлению представлялся менее побудительным в данное время, то он тем не менее запутывал и убивал невинных, как виновных, и именно для того, чтобы руки не обленились в праздности; он был скорее зол и жесток задаром. Полагаясь на этих друзей и товарищей, а вместе с тем и потому, что долги его во всех странах были громадны и потому что большая часть солдат Суллы, расточив свое имущество и помня грабежи и прежнюю победу, желали междоусобной войны, — Катилина вознамерился поработить государство. В Италии не было никакого войска; Кн. Помпей вел войну в отдаленных странах. У самого Катилины, стремящегося к консульской должности, была большая надежда; сенат решительно ни о чем не заботился; все было спокойно и безопасно; словом, все благоприятствовало Катилине. И так около июньских календ во время консульства Д. Цезаря и К. Фигула, он сначала призывал всех поодиночке: одних уговаривал, других искушал; указывал на свои богатства, на то, что государство не приготовлено, и на то, что награда заговорщикам велика.
17. Когда достаточно было узнано, чего он хотел, он созвал в одно место тех, в которых было больше всего надобности и смелости. Сюда сошлись из сословия сенаторов: П. Лентул Сура, П. Автроний, Кассий Лонгин, К. Цетег, П. и Сервий Суллы, сыновья Серва, Л. Варгунтей, К. Анний, М. Порций Лека, Л. Бестия, К. Kypий; кроме того из сословия всадников: M. Фульвий Нобилиор, Л. Статилий, П. Габиний Капитон, К. Корнелий; кроме того многие из колоний и вольных городов, знатные у себя дома. Кроме того участниками в этом совете, немного более тайным образом, были многие знатные люди, которых соблазняла скорее надежда на господство, чем недостаток или какая–либо другая нужда. Однако же большая часть молодежи, особенно из знатных, относилась сочувственно к замыслам Катилины; те, которым представлялась возможность без труда жить в роскоши или в неге, предпочитали неверное верному: войну — миру. Были в то время люди, думавшие, что М. Лициний Красс был не чужд этого плана, так как Кн. Помпей, ненавистный ему, предводительствовал в то время большим войском, то он желал, чтобы против его могущества поднялись чьи угодно силы, надеясь вместе с тем, в случае удачи заговора без труда сделаться у них начальником.
17. Но прежде немногие также составили заговор против государства, в числе которых был и Катилина. Об этом я буду говорить, как только смогу вернее. В консульство Л. Тулла и М. Лепида, П. Автроний и П. Сулла, назначенные консулами, допрошенные по нарушении законов (о подкупе), были наказаны. Немного спустя, Катилина, обвиненный во взяточничестве, был устранен от кандидатуры на консульство, так как он в течение предписанного законами срока не мог записаться в число кандидатов. В это же самое время был некий Кн. Пизон, благородный юноша, необычайной смелости, бедный, мятежный, которого бедность и дурные нравы побуждали возмутить государство. Катилина и Автроний, сообщив свой план ему около декабрьских нон, готовились в день январских календ убить в Капитолии консулов Л. Котту и Л. Торквата; сами же, захватив ликторские пучки (признак консульской власти, т. е. самую власть) намеревались послать Пизона с войском, чтобы занять обе Испании. Когда это стало известно, то они снова отстрочили план убийства на февральские ноны. Уже тогда они замышляли погибель, не только консулам, но и большинству сенаторов. Ибо, если бы Катилина не поторопился дать сообщникам сигнал перед курией, то в этот день было бы совершено самое страшное преступление, какое только было после основания Рима; но так как еще немногие пришли вооруженными, то это обстоятельство уничтожило план.
19. После этого Пизон был послан в восточную Испанию квестором вместо претора, по старанию Красса, который знал его как ненавистного врага Помпея. И сенат также не без охоты дал ему провинцию; ибо он желал, чтобы этот дрянной человек был далеко от государства, а также потому, что многие богатые люди полагали в нем свою защиту, и уже тогда могущество Помпея было страшно. Но этот Пизон по дороге был убит испанскими всадниками, которыми он предводительствовал в своем войске. Иные говорят таким образом: что варвары не могли выносить его несправедливых, высокомерных и жестоких приказаний; другие же говорят, что те всадники, старинные и верные приверженцы Помпея, по его желанию, напали на Пизона и что кроме того испанцы никогда не совершали этого преступления, но перенесли прежде много суровых приказаний. Мы же оставим этот вопрос нерешенным. О прежнем заговоре сказано достаточно.
20. Катилина, как только увидел, что сошлись те, о которых я недавно упомянул, хотя он с каждым из них отдельно имел часто многие дела, но полагая однако, что будет кстати созвать и увещевать всех вместе, ушел с ними в потаенную часть дома и здесь, удалив всех свидетелей, сказал следующую речь: «Если б ваше мужество и ваша верность не были мне известны по опыту, то напрасно выпало бы мне на долю это удобное обстоятельство; великая надежда, власть напрасно были бы в моих руках; и я не стал бы домогаться неверного вместо верного посредством вашего малодушия или легкомыслия. Но так как я узнал вас храбрыми и преданными мне во многих и великих превратностях, то ум мой осмелился затеять великое и прекрасное дело также оттого, что я понял, что для вас то же самое составляет добро и зло, что и для меня, а желать и не желать одного и того же есть именно прочная дружба. Но все вы порознь слышали уже прежде, о чем я размышлял. Впрочем мое мужество увеличивается со дня на день, когда я обдумываю то, каковы будут будущие условия жизни, если мы сами не освободим себя. Ибо после того, как государство подпало власти и могуществу немногих лиц, и цари, и тетрархи всегда были их данниками, — народы и племена платили подати. Все остальные люди: деятельные, честные, благородные, неблагородные — мы были чернью без влияния, без значения, были подвластными тем, которым мы были бы страшны, если бы государство имело силу. И так все влияние, могущество, почести находятся у них, или там, где они хотят: нам они оставили опасности, неудачи, суды, бедность. До каких пор, наконец, мы будем терпеть это, храбрейшие мужи? не лучше ли умереть доблестно, чем позорно потерять жалкую и бесчестную жизнь, где был игрушкою чужого высокомерия? Но непременно, клянусь богами и людьми, — победа в наших руках. Возраст наш крепок, душа здорова; напротив того, у них, вследствие их возраста и богатства, все состарилось. Нам нужно только начало, остальное доставит нам само дело. Поэтому, кто из смертных, обладающий мужественным духом, может терпеть, чтобы у них были в изобилии богатства, которые они расточают, застраивая море и сравнивая горы, а у нас не было имущества даже на необходимое, чтобы они пристраивали по два и больше домов, а у нас не было бы даже домашнего очага? Когда они покупают картины, статуи, вазы чеканной работы, разрушают новое, строят другое; наконец всякими способами расточают и мотают деньги, то все–таки они не могут уничтожить своих богатств величайшей прихотливостью. А у нас дома нужда, вне дома долги, критические обстоятельства и еще более суровая надежда; наконец, что же остается нам, кроме жалкой жизни? Отчего же нам не пробудиться? Вот она та свобода, которой вы часто желали; кроме того пред глазами предстают богатства, почести, слава: судьба назначила все это в награду победителям. Само дело, время, опасности, бедность, великолепная военная добыча убедили бы вас более, чем моя речь. Пользуйтесь мною или как вождем, или как солдатом: ни тело, ни душа моя не покинут вас. Это именно я сделаю, как надеюсь, вместе с вами, будучи консулом, если я только не ошибаюсь и вы скорее готовы служить, чем повелевать».
21. После того как это услышали люди, у которых было в изобилии всякого зла, но ни одного доброго дела, ни одной доброй надежды, то, хотя им казалось весьма выгодным нарушать спокойствие, однако большинство потребовало, чтобы он объяснил, каково условие войны, какой награды добиваются они оружием и сколько и где они имеют средства и надежду. Тогда Катилина обещал новые долговые книги, изгнание богачей, гражданские и жреческие должности, грабежи и все другое, что приносят с собой война и произвол победителей. Кроме того он сказал, что участники в его плане находятся в восточной Испании Пизон, в Мавритании П. Саттий Нуцерин с войском, что Антоний и приятель его, и человек, удрученный всякого рода нуждой, домогается консульства, относительно которого он (Катилина) надеется, что он будет ему товарищем, и что он сам вместе с ним, будучи консулом, сделает начало того, что надо делать. При том он осыпает бранью всех честных людей, хвалит каждого из своих поименно, напоминая одному о его бедности, другому о жадности, весьма многим об опасности или бесславии, многим о победе Суллы, которому она доставила добычу. После того как он увидел души всех добрыми, то уговорив их, чтобы они имели заботу о его домогательстве (консульской должности), он распустил собрание.
22. В это время были люди, которые говорили, что Катилина, сказав речь, когда приводил соучастников своего преступления к присяге, обносил всех человеческою кровью, смешанною с вином в чанах; и когда после клятвы все отведали, как обыкновенно делается в торжественных священнодействиях, он открыл им свой план и это он сделал, как говорили, для того, чтобы они были тем вернее друг другу, сознавая один за другим такое преступление. Некоторые считают и это, и многое кроме этого вымышленным теми, которые думали уменьшить возникшую впоследствии ненависть к Цицерону ужасностью преступления тех, которые потерпели наказание. Нам это дело сообразно с его значением, мало известно.
23. В этом заговоре был и Кв. Курий, человек не темного происхождения, погрязший в беспутствах и злодеяниях; цензоры удалили его из сената по причине его позора. В этом человеке суетности было не меньше, чем смелости. Он никогда не молчал о том, что слышал, не скрывал своих собственных преступлений, словом, нисколько не взвешивал ни слов, ни поступков своих. У него с Фульвией, знатной женщиной, были издавна безнравственные сношения; когда же он стал ей менее мил, потому что вследствие бедности менее мог дарить, то внезапно начал, хвастаясь, обещать ей моря и горы, иной раз угрожать оружием, если она не будет ему предана, наконец, начал действовать свирепее, чем обыкновенно. Но Фульвия, узнав причину необычайного обращения Курия, не скрывала таковой опасности для государства, но скрыв имя зачинщика, рассказала весьма многим, что и каким образом слышала о заговоре Катилины. Это обстоятельство прежде всего побудило стремление людей к тому, чтобы вручить консульство М. Туллию Цицерону. Ибо прежде большая часть знати терзалась завистью п полагала, что консульская власть как будто осквернялась, если бы ее достиг какой–либо, хотя и прекрасный человек, но новичок. Но когда пришла опасность, тогда зависть и гордость остались позади.
24. Поэтому, когда состоялись выборы, консулами избираются М. Туллий и К. Антоний. Это обстоятельство прежде всего обеспокоило соучастников заговора; однако ярость Катилины не уменьшалась, но с каждым днем он простирает далее свои замыслы (plura agitare), приготовляет по всей Италии и в удобных местах оружие; деньги, занятые на его имя или на имя друзей, свозит в Фезулы к некоему Манлию, который впоследствии был главным зачинщиком совершения войны. Говорят, что в то время он привлек на свою сторону многих людей всякого рода, даже несколько женщин, которые вследствие блудодеяния понесли громадные (денежные) издержки; затем, когда их возраст давал им средство только для промысла, но не для роскоши, то они сильно задолжались; при посредстве их Катилина полагал, что он в состоянии взбунтовать городских невольников, зажечь город, а мужей этих женщин или склонить на свою сторону, или убить.
25. Но в числе их находилась Семпрония, которая совершила много преступлений, часто свойственных мужской смелости. Эта женщина была достаточно счастлива и происхождением, и наружностью, кроме того и мужем, и детьми; она знала греческую я латинскую литературы, умела играть на цитре и плясать лучше, чем это необходимо было для добронравной женщины, и многое другое, что составляет предмет роскоши. Но все ей всегда было приятнее, чем благонравие и целомудрие. И не легко можно было различить, что она менее щадила: деньги или свою репутацию. Она до того была возбуждена страстью, что чаще она искала мужчин, чем они ее. Но до того времени она часто изменяла обещаниям (своим), отрекалась от данной клятвы, была соучастницей убийств и вследствие роскоши и бедности была на краю гибели; но истинный ум ее был не без способностей; она могла писать стихи, шутить, выражаться или скромно, или нежно, или резко; одним словом в ней было много остроумия в словах (facetia) и много вежливости в обхождении (lepos).
26. Тем не менее Катилина, устроивши эти дела, домогался консульства на следующий год, надеясь, что если он будет назначен, то легко будет пользоваться Антонием по своему желанию. И между тем он не был спокоен, но всеми способами строил козни Цицерону; но у последнего одного было достаточно коварства или хитрости для того, чтобы беречься. Ибо, обещая многое с самого начала своего консульства, он через Фульвию произвел то, что Кв. Курий, о котором я недавно упомянул, открыл ему планы Катилины. При этом он уступкой провинции устранил Антония, своего товарища, чтобы тот не питал вражды против республики; вокруг себя он имел тайно стражу из друзей и клиентов. После того как пришел день комиций, и ни старание (достигнуть консульства), ни козни Катилины, которые он устроил консулу на Марсовом поле, не окончились благополучно, то он решился начать войну и испытать крайние средства, так как то, что он пробовал втайне, вышло вредным и отвратительным.
27. Поэтому он разослал К. Манлия в Фезулы и в ту часть Этрурии, некоего Камерта в Пиценскую область, К. Юлия в Апулию; кроме того других в другие места, всякого посылал туда, где он, по его мнению, мог принести пользу. Между тем в то же самое время он затевал многое в Риме, строил козни консулу, готовил пожары, занимал вооруженными людьми удобные места, сам носил оружие, то же велел сделать и другим, увещевал, чтобы они всегда были бдительны и готовы; он суетился и днем, и ночью, не спал, но не утомлялся ни бессонницами, ни трудом. Наконец, когда ему ничто не удавалось, хотя он сильно возмущал, он снова созывает в позднюю ночь вождей заговора через М. Порция Леку и там, сильно жалуясь на их малодушие, сообщает, что он предварительно послал Манлия к той толпе, которую приготовил взяться за оружие, а также послал других в другие удобные места, чтобы они начали войну; сообщает также, что он желает отправиться к войску, если прежде одолеет Цицерона, и что последний много вредит его планам.
28. Поэтому К. Корнелий, римский всадник, обещавший свое содействие, и с ним Л. Варгунтей, сенатор, в то время, как прочие были устрашены и колебались, постановили в эту ночь, немного погодя, войти к Цицерону с вооруженными людьми, как будто с поздравлением и неожиданно заколоть его, неприготовленного, в его доме. Курий, когда узнал, какая опасность грозит консулу, поспешно извещает через Фульвию Цицерона о замысле, который готовился. И так они, задержанные дверью, напрасно предприняли столь великое злодеяние. Между тем Манлий волновал чернь в Этрурии, жадную к переворотам как вследствие нищеты, так и вследствие негодования за обиды, потому что во время владычества Суллы она потеряла поля и все свое имущество. Кроме того Манлий волновал разбойников всякого рода, которых в той стране было великое множество, и некоторых из колонистов Суллы, которым разврат и роскошь не оставили ничего от великих грабежей.
29. Когда об этом сообщают Цицерону, он, взволнованный двойным злом — что не мог долее охранять города частными мерами и что не узнал достаточно, как велико войско Манлия и каково его намерение — докладывает дело сенату, уже раньше распространенное толками народа. Поэтому, как обыкновенно бывает в ужасном деле, сенат постановил, чтобы консулы приложили старание, дабы республика не потерпела никакого ущерба. Эта власть есть величайшая, которая только дозволяется сановнику, по римскому обычаю, через сенат: готовить войско, вести войну, всеми средствами обуздывать союзников и граждан, дома и на войне иметь высшую военную и судебную власть: иначе без приказания народа, у консула нет права ни на одно из этих дел.
30. Немного дней спустя, Л. Сенний, сенатор, прочел в сенате вслух письма, которые, как он говорил, были принесены ему из Фезул; в них было написано, что К. Манлий взялся за оружие с большой толпой за б дней до ноябрьских календ. В то же время, как обыкновенно бывает в подобном деле, одни извещали о необыкновенных и чудесных вещах, другие говорили, что собираются сходки, что доставляется оружие — что в Капуе и в Апулии начинается невольничье восстание. Поэтому, по решению сената, были посланы Кв. Марций Рекс в Фезулы, Кв. Метелл Критский в Апулию и в окрестности этих мест. Оба полководца эти были недопущены до города, чтобы они не получили триумфа, вследствие клеветы немногии людей, у которых был обычай продавать все честное и нечестное; но претор Кв. Помпей Руф был послан в Капую и Кв. Метелл Целер в Пиценский округ; им было позволено приготовлять войско, сообразуясь с обстоятельствами и опасностью. При этом назначили награду, если бы кто–нибудь сделал показание о заговоре, который был составлен против республики; рабу — свободу и 100 сестерциев, свободному же — безнаказанность за это дело и 200 сестерциев; определили также, чтобы гладиаторские семьи разместились в Капуе и остальных вольных городах, сообразно с средствами каждого города, и чтобы в Риме были по всему городу караулы, во главе которых были бы младшие чиновники.
31. По этой причине граждане были встревожены, и вид города изменился. После величайшей веселости и распутства, которое породил продолжительный мир, всеми внезапно овладела печаль; все спешили, трепетали, не доверяли достаточно никакому месту, никакому человеку, не вели ни войны и не имели мира и обсуждали опасность соразмерно своему страху. К тому же женщины, которых объял необычайный страх войны, по причине обширности государства, печалились, простирали с мольбами руки к небу, оплакивали малых детей, расспрашивали, всего боялись и, отказавшись от высокомерия и забав, отчаивались за себя и за отечество. И все это порождала та жестокость Катилины, хотя принимались меры, и сам Катилина был допрошен Л. Павлом по закону Плавтия. Наконец, для того, чтобы притвориться и оправдаться, как будто бы он был оскорблен клеветой, он пришел в сенат. Тогда М. Туллий, консул, опасаясь ли его присутствия, или побужденный гневом, произнес блистательную и полезную для республики речь, которую, написав впоследствии, он издал. Но когда он сел, Катилина, как будто был приготовлен скрывать все, опустив глаза, умоляющим голосом просил, чтобы сенаторы не верили чему–нибудь без основания; говорил, что он происходит из такого рода, что он с детства так устроил жизнь, что имел надежду на все блага; и пусть они не думают, что ему, патрицию, нужно погубить государство, когда его охраняет даже неприрожденный гражданин города Рима, М. Туллий Цицерон, ему, от кого, как и от предков его, римскому народу были оказаны величайшие благодеяния. Когда он к этому прибавил другие ругательства, все зароптали, стали называть его врагом и изменником отечества. Тогда он, взбешенный, сказал: «Так как меня, обойденного на самом деле, преследуют враги, то я потушу пожар мой развалинами».
32. Затем он убежал домой из курии (т. е. из здания сената). Там долго раздумывая о том, что и козни не удавались против консула, и что он (консул) знал, что город обеспечен от пожара ночными обходами, считая за самое лучшее увеличить войско и завладеть многим, что может быть полезно на войне, прежде чем сформируются легионы, он глубокой ночью с немногими отправился в лагерь Манлия. Но Цетегу, Лентулу и прочим, которых готовность и храбрость он узнал, он поручает, чтобы они усиливали, чем только можно, средства партии, ускоряли бы козни против консула, подготовляли пожары и другие военные действия, а сам он скоро подступит к городу с большим войском.
33. Пока это дело велось в Риме, К. Манлий посылает легатов из числа своих приверженцев к Марцию Рексу с поручением такого рода: «Берем богов и людей в свидетели, полководец, что мы подняли оружие не против родины и не затем, чтобы подвергнуть опасности других, но для того, чтобы личности наши были безопасны от обиды: мы, которые несчастны, бедны, большинство из нас вследствие насилия и жестокости ростовщиков лишены отечества, а все славы и счастья. И никому из нас нельзя, по обычаю предков, пользоваться законами, потеряв наследство, быть независимым. Такова была жестокость заимодавцев и претора. Часто ваши предки, сожалевшие о римской черни, помогали своими постановлениями в ее бедности и весьма недавно, за нашей памятью, вследствие громадности долга, по желанию всех хороших людей, серебро было уплачено медью. Часто сами плебеи, возбужденные или стремлением к властвованию, или же высокомерием властей, вооруженными удалялись от патрициев: мы, напротив того, не стремимся ни к власти, ни к богатству, ради чего бывают между смертными все войны и споры, но стремимся к свободе, которую ни один честный человек не теряет, разве только вместе с жизнью. Заклинаем тебя и сенат, позаботьтесь о несчастных гражданах. Восстановите охрану закона, которую уничтожила несправедливость претора, и заклинаем вас, чтобы вы не налагали на нас необходимости искать, каким именно образом нам лучше всего погибнуть отомстив за нашу кровь».
34. На это Кв. Марций ответил: если они желают что–либо просить у сената, то пусть сложат оружие и отправятся в Рим с просьбами; что сенат и народ римский всегда отличались такою кротостью и милосердием, что никто никогда не просил у них помощи тщетно. Но Катилина послал на дороге большинству отставных консулов и кроме того ко всем знатнейшим (из вельмож) письма: что он, оклеветанный ложными обвинениями, так как был не в состоянии воспротивиться враждебной партии, покоряется судьбе и удаляется в изгнание в Массилию: не потому, чтобы он сознавал за собою столь великое преступление, но чтобы республика была спокойна и из за его (личного) спора не поднялось восстание. Письма, далеко несогласные с этим, прочел в сенате К. Катул, которые, говорил он, отданы ему от имени Катилины: образец их написан ниже.
35. «Л. Катилина Кв. Катулу. Твоя превосходная верность, узнанная на деле, приятная мне в моих великих опасностях, доставляет верный успех моему поручению. Пo этой причине я не решился приготовить защиты в новом своем плане; я решился, не сознавая за собой никакой вины, представить оправдательное объяснение, которое, клянусь богом, справедливо, как ты можешь это узнать. Возбужденный обидами и нареканиями, потому что, лишенный плодов труда и прилежания моего, я не получил достойной должности, — я, по своему обыкновению, принял на себя общее дело всех несчастных: не потому, чтобы я мог заплатить долги (взятые под расписку) на мое имя из имений — так как щедрость Орестиллы приплачивалась и за долги на чужое имя имуществами своими и своей дочери, — но потому, что я видел, что недостойные люди почтены почестями, а себя чувствовал отверженным по ложному подозрению. По этой причине я достаточно преследовал честные надежды на сохранение оставшегося достоинства сообразно со своим несчастьем. В то время, как я хотел написать более, мне сообщено, что против меня готовится насилие. Теперь поручаю тебе Фестиллу и передаю ее твоей защите: ты ее защити от обид, умоляю тебя именем твоих детей. Будь здоров».
36. Но сам он, промедлив несколько дней у Фламминия в Арретинской области, пока снабжал оружием соседние местности, уже раньше возмущенные, устремляется в лагерь к Манлию с (ликторскими) пучками и другими знаками власти. Едва это было узнано в Риме, как сенат объявляет Катилину и Манлия врагами, а прочей толпе, кроме осужденных за уголовные преступления, назначает день, до которого можно безопасно положить оружие. Кроме того определяет, чтобы консулы произвели набор войска, Антоний поспешил бы с войском преследовать Катилину, а Цицерон остался бы в городе для защиты его. В этой невзгоде власть римского народа показалась мне самой несчастнейшей. Тогда как ей повиновалось все, покоренное оружием, от восхода до заката солнца и дома увеличивались праздность и богатство, которое смертные считают самым главным, были однако такие граждане, которые шли с упорством на гибель свою и республики: ибо при двух декретах сената из такой толпы не было никого, кто бы, побужденный наградой, открыл заговор и вышел бы из лагеря Катилины: такая сила болезни, как зараза, охватила большую часть умов граждан.
37. Неприязненный замысел был не только у тех, которые были участниками заговора, но вообще все плебеи из желания переворотов одобряли предприятие Катилины. Кажется даже, что они делали это по своему обыкновению. Ибо в государстве всегда те, у кого нет никаких средств, завидуют добрым, превозносят злых, ненавидят старое, желают нового, из ненависти к своему положению, стремятся к тому, чтобы все изменилось, беззаботно добывают себе пропитание мятежами и восстаниями, так как бедность легко переносится, если нет потерь. Но городская чернь была именно на краю погибели по многим причинам. Прежде всего те, которые по преимуществу отличались бесстыдством и дерзостью, а также другие, потерявшие наследство за постыдное поведение, наконец все, которых позор или преступление изгнало из дому, все те стеклись в Рим, как бы в помойную яму. Затем многие, помня победу Суллы, так как видели, что из рядовых солдат одни сделались сенаторами, другие столь богатыми, что проводили жизнь с царской пищей и одеждой, то надеялись, каждый для себя, на подобное, если возьмутся за оружие. Кроме того юношество, которое переносило бедность в полях при помощи заработной платы, вызванное частными и публичными раздачами (пособий бедным), предпочло городской досуг неблагодарному труду: их и всех других питало общественное бедствие. И тем менее следует удивляться, что нуждающиеся люди, с дурными нравами и величайшими надеждами, заботились о государстве столько же, сколько и о себе. Кроме того те, чьи родители, вследствие победы Суллы были изгнаны, имущество отнято, право свободы уменьшено, — ожидали исхода войны конечно не с каким либо другим намерением. К тому же, кто только был приверженцем других партий, а не сената, то они лучше желали, чтобы государство было возмущено, чем самим иметь меньше силы. Такое–то зло вернулось в государство много лет спустя.
38. Ибо после того, как в консульство Кн. Помпея и М. Красса была восстановлена трибунская власть, молодые люди, которых возраст и умы были пылки, достигнув высшей власти, начали волновать чернь обвинением сената, а затем еще более поджигать ее подарками и обещаниями. Таким образом они сами делались известными и могущественными. Против них большая часть аристократии всеми силами защищала свое значение, держа как будто бы сторону сената: ибо, как я расскажу вкратце, в те времена, кто только не возмущал республику под благовидными предлогами, все ратовали, каждый за свое могущество: одни, как бы защищая права народа, другие, притворяясь в радении об общем благе, как бы для того, чтобы вследствие этого сенат имел больше власти, не было у них ни скромности, ни меры во вражде: и те, и другие жестоко пользовались победой.
39. Но после того как Кн. Помпей был послан на морскую (т. е. с пиратами) и митридатскую войну, силы черни ослабели, а могущество немногих возросло. Они захватили должности, провинции и все прочее; сами, невредимые, в довольстве, без страха, проводили жизнь, остальных же, которые более кротко обращались на суде с народом, они устрашали следствием. Но как только, вследствие сомнительного положения дел, представилась надежда произвести переворот, старый спор опять возбудил их умы. Поэтому, если бы Катилина вышел победителем из первого сражения, или битва осталась бы нерешенною, то конечно республику постигло бы большое бедствие и несчастье и тем, которые достигли бы победы, не возможно было бы дальше ею пользоваться без того, чтобы тот, кто был бы сильнее, не исторгнул власти и свободы у утомленных и ослабевших противников. Были однако многие неучаствовавшие в заговоре, которые вначале отправились к Катилине, между ними был А. Фульвий, сын сенатора, которого, воротив с дороги, родитель приказал убить. В то же время в Риме Лентул, как предписал Катилина, возбуждал или сам лично, или же через других тех, кого он считал способным к переворотам или по их характеру, или по состоянию, и возбуждал не только граждан, но и всякого сорта людeй, которые могли бы быть полезны на войне.
40. Поэтому он дает поручение некоему П. Умбрену расспросить послов аллоброгов и, если можно, побудить их к участию в войне, полагая, что их, обремененных государственными и частными долгами, и кроме того, так как галльский народ воинствен по природе, легко можно побудить к такому предприятию. Умбрен, так как он занимался делами в Галлии, был известен очень многим представителям государств, и сам их знал; поэтому он немедленно, как только заметил легатов на форуме, разузнав немногое о состоянии государства; и как будто сожалея о его несчастье, начал расспрашивать, на какой исход из таких бедствий они надеются? После того как он увидел, что они жалуются на корыстолюбие чиновников, обвиняют сенат, потому что от него им нет никакой помощи, что они ожидают смерти, как средства против своих несчастий, — он сказал: а я открою вам средство, если только вы хотите быть мужами, как избегнуть всех этих бедствий. Как только он это сказал, аллоброги, ободренные величайшей надеждой, начали умолять Умбрена, чтобы он сжалился над ними; они говорили, что нет ничего столь ужасного или трудного, чего они не сделали бы охотно, лишь бы это освободило государство от долгов. Он отводит их в дом Д. Брута, который (т. е. дом) находился близко от форума и не был чужд замысла, благодаря Семпронии: ибо тогда Брута не было в Риме. Кроме того он призывает Габиния, чтобы тем более придать значения своим словам. В его присутствии он открывает заговор, называет соучастников, кроме того многих всякого рода неучаствовавших в заговоре, чтобы тем более придать духу легатам; затем он отпускает их домой обещав свое содействие.
41. Ho аллоброгии долго были в нерешимости, какой им принять план. С одной стороны были долги, желание войны, большая прибыль в надежде на победу, а с другой — еще большие силы, безопасные планы и верная награда, вместо неверной надежды. Когда они так рассуждали, победила наконец счастливая судьба республики (римской). Поэтому они открывают Кв. Фабию Санге, покровительством которого государство наиболее пользовалось, все дело, как узнали его. Цицерон, узнав план через Сангу, приказал легатам, чтобы они сильно притворялись в стремлении к заговору, переговорили бы с другими, обещали бы все хорошее и постарались бы выведать от них как можно яснее истину.
42. Почти в тоже самое время случилось возмущение в Галлии по ту и по сю сторону Альп, а также в области Пиценской, Брутской и в Апулии. Ибо те, которых Катилина распустил, вели все дело неосторожно и как бы по безумию; ночными совещаниями, перевозкой защитного и метательного оружия, суетой и возбуждением они произвели больше страха, чем опасности. Многих из этого числа К. Метелл Целер, претор, по определению сената, бросил в темницы, произведя следствие; также поступил в Галлии Трансальпийской К. Мурена, который начальствовал над той провинцией в качестве легата.
43. A в Риме, напротив того, Лентул и другие, которые были главами заговора, приготовив, как казалось, большие войска, решили, чтобы народный трибун Л. Бестия, так как Катилина шел с войском в Фезуланскую область, произнести речь, жаловался бы на распоряжения Цицерона и возбуждал ненависть против лучшего из консулов за страшную войну, а также решил, чтобы по поданному сигналу в ближайшую ночь остальная масса заговорщиков исполнила поручение: каждый свое. Это, как говорили, было распределено следующим образом: чтобы Статилий и Габиний с большим отрядом зажгли сразу 12 удобных пунктов города, чтобы во время этого шума тем легче было добраться к консулу и к другим, которым готовились козни; чтобы Цетег осадил дверь Цицерона и напал на него самого, другие — на других; чтобы сыновья семейств, большая часть которых принадлежала к аристократии, убивали своих родителей; и — вместе с тем, чтобы, устрашив все убийством и пожаром, пробиться к Катилине. Среди этих приготовлений и решений Цетег постоянно жаловался на трусость соучастников, на то, что они колебанием и откладыванием сроков уничтожают самые удобные случаи; говорил, что в такой опасности необходимо действовать, а не размышлять, и что он сам при помощи немногих и при бездействии всех других устроит нападение на курию. Будучи от природы свирепым, пылким, стремительным и отважным, он полагал величайшее благо в поспешности.
44. Но аллоброги, по наставлению Цицерона, знакомятся через Габиния с прочими; они требуют от Лентула, Цетега, Статилия и также Кассия скрепленной печатью присяги, которую они передали бы гражданам: иначе не легко будет склонить их к такому делу. Остальные, ничего не подозревая, дают присягу; Кассий же обещает, что он скоро сам туда придет и отправляется из города немного раньше легатов. Лентул посылает с ними некоего Т. Вольтурция, кротонийца, чтобы аллоброги, прежде чем отправятся домой, скрепили бы дружбу с Катилиной, обменявшись обязательствами. Сам он дает Вольтурцию письма к Катилине, образчик которых написан ниже. «Кто я таков, ты узнал от того, кого я к тебе послал; подумай, в каком ты несчастии, и вспомни, что ты муж; рассуди, чего требуют твои интересы, попроси помощи у всех, даже у низших». При этом он дает еще поручение на словах: так как он объявлен врагом по решению сената, то на каком основании он отвергнет рабов? В городе приготовлено все, что он приказал; пусть он сам не медлит подступить ближе.
45. Когда все это было таким образом сделано и когда назначена была ночь, в которую они должны были отправиться, Цицерон, извещенный обо всем через легатов, приказывает преторам Л. Валерию Флакку и К. Помптину, чтобы они посредством засады перехватили поезд аллоброгов на Мульвийском мосту, и открывает все дело, ради которого они были посылаемы; остальное же он дозволяет им делать так, как надо будет для дела. Они же, как люди военные, без шума расставив гарнизоны, как было предписано, тайно оцепили мост. Когда легаты с Вольтурцием подошли к этому месту и когда разом, с обеих сторон, раздался крик. Галлы, тотчас понявши план, немедленно сдаются преторам. Вольтурций сначала защищался мечом от толпы, ободряя прочих, но затем, когда был покинут легатами, сперва сильно умоляя Помптина о помиловании своем — потому что он был с ним знаком — а затем, оробев и отчаиваясь в жизни, сдался преторам как врагам.
46. Когда это было исполнено, обо всем поспешно объявляют через гонцов консулу. Им овладела вместе и великая забота, и радость: он радовался, понимая, что, по усмирении заговора, государство было избавлено от опасностей; опять же беспокоился, не зная, что надо делать, когда в таком страшном преступлении захвачено столько граждан: он полагал, что наказание их будет для него бременем, безнаказанность — гибелью республики. И так, скрепя сердце, он велит призвать к себе Лентула, Цетега, Статилия, Габиния, также некоего К. Цепария, таррациненца, который готовился отправиться в Апулию, чтобы возмутить рабов. Прочие немедленно приходят; Цепарий же, незадолго перед тем вышедший из дома, узнав о доносе, бежал из города. Консул, сам держа за руку Лентула, потому что тот был претором, приводит его в сенат, остальным велит прийти под стражей в храм Согласия. Туда он призывает сенат и, при многочисленном собрании этого сословия, вводит Вольтурция с легатами, а претору Флакку велит принести туда же ящик с письмами, которые он получил от легатов.
47. Вольтурций, спрошенный о походе, о письмах и наконец о том, какое он имел намерение и по какому поводу, сначала выдумывал другое, скрывал участие в заговоре; а впоследствии, когда ему велено было говорить под обещанием безопасности от имени государства, открывает все, как оно было и сообщает, что он, несколько дней тому назад зачисленный Габинием и Цепарием в соучастники, не знает ничего более легатов, но только обыкновенно слышал от Габиния, что в этом заговоре участвуют П. Автроний, Сервий Сулла, Л. Варгунтей и кроме того многие другие. В том же сознаются галлы и изобличают отпирающегося Лентула, кроме писем, речами, которые он обыкновенно говорил, именно: что по сивиллиным книгам власть над Римом предсказана трем Корнелиям; прежде Сулла и Цинна, а он третий из тех, кому выпала судьба овладеть городом. Кроме того этот год, двадцатый после пожара Капитолия, есть тот, о котором жрецы часто предсказывали по чудесам, что он будет окровавлен междоусобною войною. Поэтому, по прочтении писем, когда прежде все признали свои печати, сенат постановил, чтобы Лентул и прочие, сложив с себя должности, находились под домашним арестом. И так Лентул поручается П. Лентулу Спинтеру, который был тогда эдилом, Цетег Корнифицию, Статилий К. Цезарю, Габиний М. Крассу, а Цепарий (так как он недавно был ворочен из бегства) Кн. Теренцию сенатору.
48.
Между тем чернь, которая сначала, стремясь к переворотам, весьма одобряла войну, после того как заговор был открыт, переменив взгляд, начала проклинать планы Катилины и превозносить Цицерона до небес; они радовались и веселились, словно вырвавшись из рабства. Ибо народ полагал, что другие злодеяния войны послужат более для добычи, чем во вред, но пожар считал жестоким, чрезмерным и весьма бедственным для себя: ибо для него все богатства состояли в дневном пропитании и одежде. После этого дня в сенат был приведен некий Л. Тарквиний, которого, как говорят, вернули с дороги, когда он ехал к Катилине. Так как он говорил, что сделает показание о заговоре, если ему будет обещана безопасность от имени государства, то получив приказание от консула высказать то, что знает, он сообщил сенату почти то же, что и Вольтурций о приготовлениях к пожару, об убиении порядочных людей, о походе врагов. Кроме того он сообщил, что он послан Крассом, чтобы сообщить Катилине, чтобы его не устрашил захват Лентула и Цетега и других из заговорщиков и чтобы он тем более спешил подступить к городу для того, чтобы ободрить прочих и чтобы те (т. е. Лентул и др.) были легче исторгнуты из опасностей. Но как только Тарквиний назвал Красса — человека знатного, обладающего громадными богатствами, чрезвычайным могуществом: то одни, считая это дело невероятным, другие, хотя и считали справедливым, однако так как в такое время, казалось лучше щадить, чем раздражать такого могущественного человека и так как большинство было обязано Крассу вследствие частных дел, то они все кричат, что показание ложно и требуют, чтобы об этом деле было доложено сенату. И так, по совету Цицерона многочисленный сенат постановляет, чтобы показание Тарквиния считалось лживым и что следует, чтобы он был задержан в тюрьме, и не надо более ему дозволять говорить, если он не укажет того, по чьему совету он солгал такую вещь. Были в то время и такие, которые полагали, что это показание подготовлено П. Автронием, чтобы тем легче было прикрыть остальных вследствие участия в опасности могуществом Красса, если он будет вызван к суду. Другие утверждали, что Тарквиний был подослан Цицероном для того, чтобы Красс, приняв по своему обычаю покровительство над злодеями, не привел в замешательство республику. Я слышал впоследствии, что сам Красс разглашал, что этот столь великий позор был причинен ему Цицероном.
49. Но в то же время Кв. Катул и К. Пизон ни просьбами, ни угождениями, ни подкупом не могли побудить Цицерона к тому, чтобы через аллоброгов или другого доносчика ложно был назван Цезарь. Ибо и тот, и другой (Катул и Пизон) питали к нему (Цезарю) непримиримую вражду, Пизон потому что подвергся нападению в суде за взятки, по делу несправедливого наказания какого–то транспаданца, а Катул потому что был воспламенен ненавистью к нему, вследствие соискания звания верховного жреца, так как, будучи в преклонных летах и пользуясь величайшими почестями, он удалился, побежденный юношей Цезарем. Случай же казался удобным, потому что тот в частной жизни вследствие чрезвычайной щедрости, а в общественной — вследствие очень важных должностей задолжал много денег. Но так как они не могли побудить консула к подобному поступку, то они сами, обходя всех порознь и выдумывая, что они слышали, что говорят теперь, от Вольтурция и аллоброгов, возбудили против него великий гнев до того, что некоторые римские всадники, которые находились вокруг храма Согласия ради предосторожности с оружием, побужденные или громадностью опасности, или волнением души, угрожали мечами Цезарю, выходящему из сената, чтобы их усердие к республике стало тем известнее.
50. Пока это происходит в сенате и пока назначаются награды легатам аллоброгов и Титу Вольтурцию, так как их показание одобрено, вольноотпущенники и немногие из клиентов Лентула разными путями возбуждали на улицах ремесленников и рабов к тому, чтобы выручить его, отчасти же разыскивали вождей толпы, которые привыкли возмущать государство за деньги. А Цетег просил свою семью через послов и отборных, привыкших к смелым поступкам вольноотпущенников, чтобы они целой гурьбой ворвались к нему с оружием. Консул, как только узнал, что это готовится, то, расположив стражу, сообразно с обстоятельствами и временем, созвав сенат, спрашивает, что ему угодно сделать с теми, которые были отданы под стражу. Немного раньше многочисленный сенат присудил, что они поступили против государства. Тогда Д, Юний Силан, первый, спрошенный о мнении, так как он был в то время предназначен в консулы, решил, что следует предать смертной казни тех, которые содержались под стражей и кроме того Л. Кассия, П. Фурия, П. Умбрена, Кв. Анния, если они будут схвачены; впоследствии он, побужденный речью Цезаря, сказал, что согласится с мнением Тиб. Нерона, потому что он прежде полагал, что об этом деле следует спрашивать мнения, усилив стражу. Но Цезарь, когда дошли до него, спрошенный о мнении консулом, сказал следующее.
51. «Все люди, сенаторы, которые совещаются о сомнительных делах, должны быть свободными от ненависти, дружбы, гнева и милосердия. Ум не легко предусматривает истину, где мешают эти вещи и никто из всех не удовлетворял одно и то же время и прихоти, и пользе. Когда напрягаешь ум, он приобретает силу; если же овладевает страсть, то она господствует, а разум не имеет никакой силы. Было бы очень долго рассказывать, сенаторы, какие цари и народы, побужденные гневом или состраданием, поступили необдуманно. Но я лучше желаю рассказать то, в чем наши предки, вопреки своему пристрастию, поступали справедливо и последовательно. Во время македонской войны, которую мы вели с царем Персеем, большое и великолепное государство родосцев, которое возросло при помощи римского народа, было нам неверно и враждебно. Но, после того как по окончании войны дело родосцев было обсуждено, то, чтобы кто либо не сказал, что война была предпринята скорее из–за богатств, чем ради обиды, наши предки отпустили их безнаказанными. Точно также во все пунийские войны, когда карфагеняне часто и во время мира, и во время перемирий совершали многие преступные поступки, они сами никогда не делали этого даже при удобном случае. Они более заботились о том, что было бы достойно их, чем о том, что по справедливости могло случиться против них. Также и вам, сенаторы, следует позаботиться о том, чтобы преступление П. Лентула и прочих не имело для вас значения больше, чем ваше достоинство, и чтобы вы не заботились о своем гневе больше, чем о чести. Ибо если находится достойное наказание сообразно с их делами, я одобряю новый план, если же громадность преступления превосходит ум человеческий, то я полагаю следует пользоваться тем, что приготовлено законом. Большая часть тех, которые до меня высказали мнения складно и великолепно, оплакивали гибель республики, перечислили все, что составляет ужас войны, что случается с побежденными; они говорили, что девушки, мальчики похищаются, дети исторгаются из объятий родителей, матери семейств терпят все, что угодно победителям, святилища и дома разграбляются, происходят убийства, пожары; наконец, все наполняется оружием, трупами, кровью и печалью. Но, клянусь бессмертными богами! К чему относится такая речь? не к тому ли, чтобы сделать вас враждебными заговору. Видно, кого не возмутило столь громадное и столь страшное дело, того воспламенит речь! Совсем не так! и никому из смертных свои обиды не кажутся незначительными: многие считают их более тяжелыми, чем следует. Но каждому другая свобода, сенаторы. Те, которые забытыми в неизвестности проводят жизнь, если погрешили в чем–нибудь, вследствие вспыльчивости, то немногие это знают; их слава и счастье — одинаковы; поступки же тех, которые, будучи снабжены большою властью, проводят жизнь в почестях, знают все смертные. Итак, в величайшем счастье наименьшая свобода действий; не следует ни благоприятствовать, ни ненавидеть и меньше всего гневаться. То, что у других считается вспыльчивостью, в правителях называется гордостью и жестокостью. Конечно, я так полагаю, сенаторы, что все мучения меньше, чем злодеяния этих людей; но большая часть людей помнит только последние события и, забыв в безбожных людях их преступление, рассуждает о наказании, не может ли оно быть еще немного жесточе; я знаю наверное, что то, что сказал Д. Силан, храбрый и отважный муж, он сказал из усердия государству, и что он в таком деле не заботится о расположении или вражде; я знаю, что таковы нравы и скромность этого мужа. Его мнение мне не кажется жестоким — (ибо что может быть жестоким относительно таких людей?) — но несогласным с принципами нашего государства. Ибо, конечно, или страх, или обида побудила, Силан, тебя, назначенного в консулы, определить новый род наказания. Было бы излишним рассуждать об опасении, когда вооружено столько гарнизонов, особенно при внимательности знаменитейшего мужа, — консула. О наказании, конечно, можем сказать то, что заключает в себе само дело: в скорби и в несчастьях смерть есть успокоение от печалей, а не мучение; она разрешает все беды смертных; после нее нет места ни заботе, ни радости. Но, клянусь бессмертными богами! почему не прибавил ты к своему мнению, чтобы прежде наказали их палочными ударами? Разве потому, что закон Порция запрещает? Но другие законы также велят не исторгать души у приговоренных граждан, но дозволить изгнание. Разве тяжелее быть высеченным, чем быть умерщвленным. Что может быть строгим или слишком тяжелым относительно людей, уличенных в таком преступлении? Если же нет, то не потому ли, что легче? Кстати ли бояться закона в деле меньшем, когда им пренебрегли в большем? Но кто именно станет укорять нас за то, что будет составлено решение против изменников республики? Время, день, счастье, желание которого управляет народами. Чтобы ни случилось с ними, — случится по заслугам; но подумайте, сенаторы, за что вы наказываете других? Все дурные примеры возникли из хороших начал; но когда власть переходит к невеждам или менее хорошим людям, этот новый пример передается от достойных и способных, недостойным и неспособным. Лакедемоняне, после победы над афинянами, назначили 30 мужей, чтобы они управляли их республикой. Те сначала начали умерщвлять всех самых худших и всем ненавистных людей, которые еще не были наказаны. Народ радовался этому и говорил, что это делается по справедливости. После, когда возросло их своеволие, они убивали одинаково и добрых, и злых, — по прихоти, а прочих запугивали. Таким образом государство, подавленное рабством, тяжко поплатилось за глупую радость. За нашей памятью, когда победитель Сулла велел умертвить Дамасиппа и других того же рода, которые выросли на беду государству, кто не хвалил его поступка? Утверждали, что преступные и мятежные люди, возмутившие мятежами республику, убиты по справедливости. Но это дело было началом великого несчастья. Ибо, так как каждый желал дома или виллы, а потом даже сосуда или одежды чьей нибудь, то он старался, чтобы этот попал в число опальных. Так те, которые радовались смерти Дамасиппа, спустя немного времени сами влеклись на казнь, и конец убийствам настал не прежде, чем Сулла снабдил достаточно всех своих богатствами. Я не боюсь этого в Марке Туллии и в эти времена, но в большом государстве есть много различных умов. В другое время, при другом консуле, у которого в руках также будет войско, что либо ложное может быть сочтено за истинное. Если в этом случае, по решению сената, консул вынет меч, — кто положит конец этому, или кто умерит это? Предки наши, сенаторы никогда не нуждались ни в совете, ни в храбрости, и им не мешала и гордость подражать другим учреждениям, если они только были честны. Оборонительное и метательное оружие они заимствовали от самнитов, большую часть чиновнических знаков от этрусков; наконец они подражали дома с величайшим старанием всему тому, что только им казалось где–либо годным у союзников или врагов. Они лучше хотели подражать, чем завидовать хорошим людям. Но в то же самое время, подражая обычаю Греции, они наказывали граждан плетьми и предавали смертной казни осужденных. После того как республика окрепла, и партии стали сильны вследствие многочисленности граждан, начались оклеветывания невинных и другие дела в том же роде. Тогда был составлен закон Порция и другие законы, по которым осужденным дозволялось изгнание. Эту причину я, сенаторы, считаю особенно важной для того, чтобы мы не приняли нового плана. Конечно, добродетель и мудрость была больше в тех, которые произвели такое могущество при малых средствах, чем в нас, едва удерживающих это прочное начало. Итак, не желательно ли было, чтобы они были выпущены, и войско Катилины умножено? Вовсе нет. Но я рассуждаю так: следует конфисковать их деньги, их же самих держать в темницах по вольным городам, которые наиболее сильны средствами; чтобы никто о них после не докладывал в сенате и не имел дела с народом; а кто иначе поступит, пусть сенат считает, что он поступит против государства и общего блага».
52. После того как Цезарь кончил говорить, прочие один за другим словесно выразили свое согласие. Но М. Порций Катон, спрошенный о мнении, сказал речь такого рода: «У меня далеко другое суждение, сенаторы. Когда я рассуждаю о делах и опасностях наших и когда я обдумываю сам с собой некоторые мнения, мне кажется, что они рассуждали о наказании тех, которые предприняли войну против своей родины, родителей, своих алтарей и очагов: но обстоятельства принуждают скорее беречься их, нежели советоваться о том, что постановить относительно их. Ибо прочие злодеяния можешь преследовать тогда, когда они уже сделаны; это же, если не предусмотришь, чтобы оно не случилось там, где оно происходит, то напрасно станешь взывать к суду; по взятии города побежденным не остается ничего. Но, клянусь бессмертными богами! призываю вас, всегда ценивших более свои дома, виллы, статуи и картины, чем республику. Если вы хотите удержать то, что вы любите, что бы это ни было, если вы хотите иметь досуг для своих удовольствий, то пробудитесь когда–нибудь и займитесь делами республики. Не о податях идет дело и не об обидах со стороны союзников: свобода и душа наша в сомнительном положении. Я часто, сенаторы, говорил речи среди этого сословия, часто жаловался на роскошь и скупость наших граждан и по этой причине имею много противников. Я, который ни себе, ни своей душе никогда не прощал ни одного проступка, не легко извинял дурные поступки прочих людей. Но хотя вы это и считали ничтожным, однако республика была прочна: могущество пересилило небрежность. Теперь же не в том дело, жить ли нам в хороших или дурных нравах, и не в том, как велико или великолепно государство римского народа; но, как бы то ни было, в том, будет ли принадлежать все наше вместе с нами и врагам нашим, или нет. Некто здесь называет мне кротость и сострадание. Уже давно мы потеряли настоящие названия вещей, потому что расточать чужое добро у нас называется щедростью, а дерзость в злодеяниях храбростью; поэтому, республика дошла до крайности! Конечно, допустим, что есть люди, так как таковы нравы, — щедрые на богатства союзников, что есть люди сострадательные к казнокрадам, но смотрите, чтобы последние не расточили нашей крови и не погубили бы всех честных людей в то время, как первые щадят немногих злодеев! Хорошо и складно говорил немного раньше Цезарь среди этого сословия о жизни и смерти, считая, я думаю, лживым то, что говорится о загробной жизни: что дурные люди, идя другим путем, чем хорошие, получают отвратительные, ужасные, бесплодные и страшные места. Итак, он решил, что надо конфисковать их имущество, а самих держать под стражей по вольным городам, конечно, опасаясь, чтобы они не были исторгнуты силой, если бы они были в Риме, или участниками заговора, или подговоренною чернью. Как будто злые и преступники находятся только в столице, а не по всей Италии! Разве смелость не там имеет больше значения, где менее средств для защиты! Поэтому совет этот неоснователен, если от них грозит опасность; если же среди такого всеобщего страха он один только не боится, то тем более важно мне и вам бояться за себя. Поэтому когда вы сделаете решение относительно Лентула и прочих, то считайте за верное, что вы решаете вместе с тем и о войске Катилины, и о всех заговорщиках. Чем внимательнее вы будете вести это дело, тем слабее будет у них дух; если же только немножко они увидят, что вы слабы, тотчас все окажутся свирепыми. Не думайте, что наши предки оружием сделали республику великою из незначительной. Если бы это было так, мы бы сделали ее гораздо более прекрасною, ибо у нас больше, чем у них, союзников и граждан, а кроме того оружия и лошадей. Но у них было другое, что делало их великими и чего у нас вовсе нет: внутри государства — усердия, вне его — справедливой власти, души, свободной в размышлении и не подверженной преступлению и страсти. Вместо этого у нас роскошь и скупость, бедность в общественной жизни и богатство в частной. Мы хвалим богатство, предаемся бездеятельности, между честными и негодяями нет никакого различия; честолюбие обладает всеми наградами добродетели. И не удивительно! когда вы, каждый порознь, задумываете план, когда дома вы служите удовольствиям, здесь деньгам и милостям, — то от этого происходит то, что делается нападение на праздное государство. Но я опускаю все это. Знатнейшие граждане сговорились сжечь родной город, они возбуждают к войне галльское племя, самое враждебное римскому народу. Вражеский вождь с войском над нашей головой, а вы даже теперь медлите; что же вы стали бы делать, впустив врагов за стены? Я думаю, что вы сжалитесь над ними (молодые юноши сделали проступок вследствие честолюбия) и даже отпустите их вооруженными. Смотрите, чтобы эта кротость и сострадание не обратились вам в несчастье, если они возьмутся за оружие. Конечно, самое дело свирепо, но вы не боитесь его. Напротив, вследствие бездеятельности и слабости души вы медлите, ожидая один другого, вероятно надеясь на бессмертных богов, которые часто спасали эту республику от величайших бедствий. Боги оказывают помощь не вследствие обетов и женских молитв, но вследствие бдительности, деятельности, заботливости удается все благоприятное; когда же предашься беспечности и малодушию, то напрасно станешь умолять богов: они гневны и враждебны. У наших предков в галльскую войну А. Манлий Торкват велел казнить своего собственного сына за то, что тот, вопреки приказанию, сразился с врагом, и этот превосходный юноша поплатился жизнью за неумеренную храбрость. Вы же медлите, что постановить относительно жесточайших убийц? Конечно, их остальная жизнь не допускает такого преступления. Пощадите же достоинство Лентула, если он сам когда–либо пощадил стыдливость, свою честь, богов или каких–либо людей; простите юности Цетега, если он уже не во второй раз ведет войну против своей родины. Зачем мне говорить о Габинии, Статилии, Цепарии? Если бы кто–либо оценил их когда–нибудь, то они не имели бы этих планов относительно республики. Наконец, сенаторы, если бы было место ошибке, то я, ей богу, легко бы перенес это, чтобы вы исправились на самом деле, так как вы презираете слова. Но мы окружены со всех сторон: Катилина с войском пристал (как с ножом) к горлу; другие враги и в стенах и внутри города: ничего нельзя ни приготовить, ни даже обсудить тайно. Тем более надо торопиться. Поэтому я решаю таким образом: так как вследствие злостного умысла преступных граждан, республика подвергнулась величайшей опасности, и эти люди обличены показанием Т. Вольтурция и легатов аллоброгов, и сами признались, что готовили убийства, пожары и другие отвратительные и ужасные злодеяния против граждан и родины, то следует предать по обычаю предков сознавшихся смертной казни, как уличенных непосредственно в государственном преступлении».
53. После того как Катон сел, все консуляры, а также большая часть сенаторов хвалили его мнение, превозносили доблесть его души до небес, одни, укоряя других, называли их трусами, Катона считали знаменитым и великим; сенат постановил решение согласно с мнением Катона. Но мне, много читающему и слушающему, какие прекрасные деяния совершил римский народ дома и на войне, на море и на суше, весьма приятно было слышать, какое обстоятельство наиболее способствовало этим подвигам. Я знал, что часто сражались с малым отрядом против больших полчищ неприятелей, знал, что с небольшим войском были ведены войны с могущественными царями, что при этом часто выносили превратность судьбы, и что греки превзошли римлян красноречием. галлы — военной славой. И мне, о многом размышляющему, было известно, что превосходная доблесть немногих граждан покорила все, и этим было сделано то, что бедность превозмогала богатство, немногочисленность — многолюдство. Но после того как государство развратилось от роскоши и праздности, республика опять поддерживала своею обширностью пороки своих военных и гражданских властей и, как будто от истощенной матери в Риме, в продолжении долгого времени решительно никто не был велик доблестью. Но за моей памятью было два мужа громадной доблести, но различных характеров — М. Катон и К. Цезарь, которых, так как представился случай, у меня не было намерения пройти молчанием, так как я хочу объяснить, насколько могу, натуру и нравы и того, и другого.
54. Итак у них род, возраст, красноречие были почти равны; одинаковое величие души, а также слава, но каждому иная: Цезарь считался великим за благодеяния и щедрость, Катон — за непорочность жизни. Первый стал известен кротостью и милосердием, последнему суровость придавала достоинство. Цезарь приобрел славу раздачею, облегчением, прощением, Катон — потому что ничего не расточал. В одном было убежище для несчастных, в другом — гибель для дурных; была хвалима снисходительность одного, постоянство другого. Наконец, Цезарь решился работать, бодрствовать; озабоченный делами друзей, он пренебрегал своими делами, не отказывал ни в чем, что было бы достойно подарка; себе желал великой власти, войска, новой войны, где могла бы выказываться его храбрость. Но Катону было свойственно стремление к скромности, к приличию, но больше всего к суровости. Он не соперничал с богатым в богатстве, с мятежником в мятеже, но доблестью с мужественным, застенчивостью со скромным, воздержанием с непорочным; он лучше желал быть, чем казаться честным; таким образом, чем меньше он стремился к славе, тем более она следовала за ним.
55. После того как сенат, как я сказал, согласился с мнением Катона, консул, полагая, что лучше всего предупредить ночь, которая наступала, чтобы не изменилось что–либо за это время, приказывает триумвирам приготовить то, чего требовала казнь. Сам расположив стражу, отводит Лентула в темницу; то же происходит и с остальными, через посредство преторов. Есть место в темнице, которое называется туллианским, где, если немного отойдешь влево, углубляется в землю приблизительно на 12 футов. Со всех сторон его окружают стены и сверху склеп, скрепленный каменными сводами, но от нечистот, мрака, вони вид его противен и страшен. После того как Лентул спущен был в это место, исполнители смертных приговоров, которым это было поручено, затянули ему петлею шею. Таким образом этот знаменитый патриций, из знаменитейшего рода Корнелиев, который имел прежде в Риме консульскую власть, нашел конец жизни, достойный своих нравов и поступков. Таким же образом казнены Цетег, Статилий, Габиний, Цепарий.
56. Пока это делается в Риме, Катилина из всего войска, которое и сам привел и Манлий имел, устроил два легиона и восполнил когорты сообразно с числом солдат; затем, когда в лагерь приходил какой–либо волонтер или из союзников, он равномерно распределял их и в короткое время восполнил свои легионы людьми, тогда как вначале он имел не более 2000. Но из всего войска только около четвертой части было снабжено военным оружием, остальные, вооруженные как попало, носили дротики или копья, а иные заостренные колья. Но после того как Антоний начал приближаться с войском, Катилина совершал поход через горы, двигал лагерь то по направлению к столице, то по направлению к Галлии и не давал врагам случая сражаться. Он надеялся, что скоро будет иметь большое войско, если только его друзья в Риме привели свои замыслы в исполнение. Между тем он отказывал рабам, которых вначале сбегалось к нему громадное множество, надеясь на средства заговорщиков и вместе с тем полагая, что смешивать положение граждан с беглыми рабами чуждо его интересам.
57. Но после того как до лагеря дошла весть, что в Риме обнаружен заговор и что Лентул, Цетег и другие, как я упомянул выше, казнены, то большая часть тех, которых привлекли к войне надежды на грабеж и стремление к переворотам, разбегаются; остальных Катилина отводит через крутые горы в писторийскую область с тем намерением, чтобы скрытно пробежать в Галлию по проселочным дорогам. Но Кв. Метелл Целер стоял в пиценском округе с тремя легионами, полагая, что Катилина вследствие затруднительных обстоятельств, о которых мы сказали выше, действует именно в этом месте. Поэтому, как только он (Катилина) узнал от перебежчиков о его маршруте, как поспешно снял лагерь и расположился у самой подошвы гор, где ему следовало поспешно спуститься в Галлию. Однако и Антоний был недалеко, так как он, ничем не задерживаемый на бегу, следовал с большим войском по ровным местам. Но Катилина, после того как увидел, что заперт горами и войсками неприятелей, что в столице дела неблагоприятны и что нет никакой надежды ни на бегство, ни на средства к защите, полагая, что в таком деле самое лучшее испытать счастье войны, решился сразиться с Антонием как можно скорее. Поэтому, созвав собрание, он сказал следующего рода речь:
58. «Я знаю из опыта, солдаты, что слова не прибавляют храбрости, и что войско не делается ни отважным из робкого, ни храбрым из трусливого от речи полководца. Какова в душе смелость каждого по природе или по обычаю, таковою она обыкновенно является и на войне; того, которого ни слава, ни опасности не возбуждают, напрасно увещевать: страх препятствует им слушать. Но я созвал вас для того, чтобы напомнить немногое и вместе с тем, чтобы открыть причину моего замысла. Конечно, вы знаете, солдаты, какое бедствие принесли и Лентулу и нам его беспечность и малодушие, и каким образом я не мог отправиться в Галлию, пока дожидался подкрепления из столицы. Теперь же вы все вместе со мною одинаково понимаете, в каком положении наши дела. Два неприятельских войска преграждают путь: одно от столицы, другое от Галлии. Пробыть долее в этих местах, если бы мы даже сильно этого желали, мешает недостаток в фураже и других вещах; каждый, кому угодно идти, должен открыть себе путь мечом. Поэтому, я напоминаю вам, чтобы вы были храбры и готовы, и, когда начнете сражение, вспомните, что в ваших руках богатство, честь, слава, кроме того свобода и отечество. Если мы победим — все для нас будет безопасно, съестных припасов вдоволь, колонии и вольные города будут открыты; если же мы в страхе отступим, то все это сделается противоположным: кого не защитит оружие, того не укроет ни место, ни какой–нибудь друг. Кроме того, солдаты, нас и их побуждает не одна и та же необходимость: мы сражаемся за отечество, за свободу, за жизнь, — для них бесполезно сражаться за могущество немногих. Тем смелее мы приступим, помня прежнюю храбрость. Ведь можно же было вам проводить время в изгнании с величайшим бесчестием, могли же некоторые из вас в Риме, потеряв имущество, дожидаться чужой помощи; так как то казалось отвратительным и невыносимым для мужей, то вы решились следовать этому. Если вы хотите оставить это, то нужна смелость; никто, только победитель, не выменивал войны на мир. Ибо искать спасения в бегстве, когда ты отвратишь оружие, которым покрывается тело от врагов — это, право, безумие. В сражении всегда самая большая опасность бывает для тех, которые больше всего боятся, смелость считается стеною. Когда я смотрю на вас, солдаты, и когда я оцениваю ваши поступки, мною овладевает великая надежда на победу. В этом убеждает меня ум, возраст, храбрость ваша, кроме того необходимость, которая даже робких делает храбрыми. Ибо теснины мешают тому, чтобы множество неприятелей могло обойти нас. Поэтому если судьба позавидует вашей храбрости, то бойтесь безнаказанно отдать ваши души, и бойтесь скорее того, чтобы вы, захваченные в плен, не были убиваемы подобно скотам, чем того, чтобы, сражаясь, как свойственно мужам, вы не оставили врагам кровавой и печальной победы».
59. Когда он сказал это, то, помедлив немного, приказал трубить сигналы и вывел устроенные отряды на ровное место; затем, удалив всех лошадей, чтобы тем больше было у солдат отваги, так как опасность была уравнена, сам пеший устроил войско, сообразно с местом и количеством. Ибо, так как равнина была непроходима вследствие гор с левой стороны и скал с правой, то он поставил во фронт 8 когорт, остальные отряды поместил теснее в резерве. Всех выбранных и отозванных от когорт центурионов, кроме того каждого хорошо вооруженного из рядовых солдат он отводит в первый ряд, К. Манлию приказывает управлять в правой, а какому–то фезуланцу в левой части; сам же стал с вольноотпущенниками и поселенцами подле орла, которым, говорят, владел К. Марий во время кимврской войны. Но с противной стороны К. Антоний, больной ногами, поручает войско М. Петрею, легату, так как сам не мог участвовать в сражении; тот помещает старые когорты, которые он набрал по причине смут, во фронте, а позади них, в резервах, прочее войско. Сам же объезжая на коне, обращается к каждому, называя по имени, увещевает, просит, чтобы они помнили, что они сражаются против безоружных разбойников за отечество, за детей, за свои алтари и очаги. Человек военный — так как он более 30 лет был в войске и с великой славой или трибуном, или претором, или легатом, или префектом — он знал большую часть самых солдат и храбрые поступки их; напоминая это, он. воспламенил души солдат.
60. Но когда, разузнав все обстоятельства, Петрей подает сигнал трубою, то приказывает когортам выступать понемногу. То же самое делает войско неприятелей. После того как они сошлись там, откуда сражение могло быть начато застрельщиками, они сбегаются при великом крике с враждебными знаменами, оставляют копья, сражаются мечами. Ветераны, помня свою прежнюю храбрость, смело наступали в рукопашном бою; те (т. е. враги) сопротивлялись не робко, но сражались с величайшею силою. Между тем Катилина бился вместе с легко вооруженными в первом ряду, помогал находящимся в затруднительном положении, призывал свежих солдат вместо раненных, все предусматривал, сам много сражался, часто поражал неприятеля; он вместе исполнял обязанности отважного солдата и хорошего полководца. Петрей, когда увидел, что Катилина, против его ожидания, устремляется с великой силой, вводит в середину неприятелей преторскую когорту и убивает их, смущенных и сопротивляющихся, в разных местах. Затем нападает с обоих флангов на прочих. Манлий и фезуланец падают, сражаясь в первых рядах. После того как Катилина увидел, что войска разбиты и он сам с немногими оставлен, то, помня о своем роде и прежнем достоинстве, он устремляется на сплоченных врагов и там, сражаясь, был убит.
61. Но только по окончании боя можно было увидеть, какова была смелость и каково присутствие духа было в войске Катилины. Ибо почти всякое место, которое каждый занимал живым в сражении, он покрывал телом, испустив дух. Немногие же, которых разбросала преторианская когорта, пали несколько в стороне, но все однако от ран спереди. Катилина же был найден далеко от своих, среди трупов врагов, еще несколько дышащим, но сохранившим в лице свирепость души, которою обладал живой. Наконец, из всего войска ни в бою, ни в бегстве не был взят в плен ни один природный гражданин; и так все одинаково не щадили ни жизни врагов, ни своей собственной. Да и римское войско не достигло веселой или бескровной победы, ибо все самые ярые или пали в бою, или вышли из боя тяжело раненными. Многие же, которые вышли из лагерей ради того, чтобы осмотреть поле битвы или ради грабежа, поворачивая вражеские трупы находили одни друга, другие гостя или знакомого, а были также и такие, которые узнавали своих врагов. И так различно по всему войску поднималось веселье, печаль, скорбь и радость.