Письмо 14

Симмах - Авсонию [1]
Ты просишь у меня писем подлиннее. Вот доказательство истинной любви. Однако я, сознавая бедность своего ума, предпочитаю скорее приучать себя к лаконической краткости, чем выставлять напоказ скудость своего лепета. И неудивительно, если стала иссякать жила моего красноречия: уже очень давно не питалась она чтением твоих томов прозы или поэзии. Как же можно требовать больших процентов с моего красноречия, когда ты не дал под него никакой литературной ссуды?
Твоя "Мозелла", которую ты обессмертил божественными стихами, порхает по рукам и в складках тог многих людей, но перед моими глазами она лишь промелькнула. Почему, скажи мне, прошу тебя, ты захотел лишить меня этой книги? Или я показался тебе невеждой, неспособным ее оценить? Или, может быть, недоброжелателем, который не умеет хвалить? И, таким образом, ты совершенно отказал мне либо в уме, либо в характере. Но я, вопреки твоему запрещению, скоро доберусь до тайн этого сочинения. Я хотел бы промолчать о том, что я о нем думаю, хотел бы наказать тебя справедливым молчанием, но восхищение перед этим произведением разбивает чувство обиды. Действительно, прежде, когда я следовал за знаменами бессмертных императоров,[2] я знал эту .реку, похожую на многие другие и уступающую очень многим. Теперь же, неожиданно, благодаря блестящим стихам, она предстала перед нами более бурной, чем египетский Нил, холоднее, чем скифский Танаис и прозрачней нашей отечественной реки. Я ни за что не поверил бы тому, что ты рассказываешь о возникновении и течении Мозеллы, если бы не знал наверняка, что ты никогда не обманываешь, даже в стихах. Где открыл ты эти стаи речных рыб, названия которых так же различны, как их окраска, и которые отличаются друг от друга величиной и вкусом? Что приготовил ты сверх этих даров природы из тонких снадобий своей поэзии?
За твоим столом, куда ты меня часто приглашал, я дивился большей частью другой еде, которой угощали тогда в претории, и никогда не замечал этого рода рыб. Когда же эти рыбы, которых никогда не было на блюдах, появились в твоей книге? Ты думаешь, что я шутник и занимаюсь болтовней. Пусть боги помогут мне заслужить одобрение повелителей - я ставлю твою поэму наравне с книгами Вергилия. И я продолжаю настойчиво хвалить ее, чтобы не было добавлено к твоей славе, что я восхищаюсь тобой, огорченный болью. Пусть, распространяя свои тома, ты и впредь будешь исключать меня, - я же никогда не перестану наслаждаться твоими: произведениями, довольствуясь любезностью других. Прощай.

Письмо 16

Симмах - Авсонию
Часто сознание нашего с тобой единодушия побуждает меня писать тебе тотчас же, как только я получу от тебя письмо, которое ты послал ко мне с нежной заботливостью; я считаю своим долгом отвечать на каждое немедленно, как только оно мне вручено: ни цель моего ответа, ни взаимные обязательства нашей любви не позволяют мне медлить дольше.
Вот и теперь я также спешу выразить тебе благодарность и признательность за то, что ты не позволил себе оставить меня в неведении относительно счастливой новости. Об этом и о других вещах я уже говорил тебе в предыдущем письме. И если письмоносцы уже сделали тебя владельцем этого письма, они не слишком утяжелили уже имеющуюся у тебя груду, так как я предпочитаю оглушать твои уши повторением одного и того же, чем молча избегать делать в полной мере то, что следует.
Я в восторге от чести, оказанной моему брату Гесперию,[3] но его молчание больно ранит меня. Действительно, если он убедился на опыте в моей любви к нему, ему следовало бы предупредить меня письмом о своей славе: неопределенность слухов лишала мою радость твердой уверенности. Он сам должен был стать вестником нашего общего счастья, чтобы его письмо не оставило никаких сомнений в моих мыслях. Ты говоришь, что его удержала скромность, желание избежать похвальбы собственными успехами. Но разве стыдно говорить о себе самому себе?
Так почему же он не пожелал сообщить мне то, что, как он знал, по справедливости касается нас обоих? Впрочем, я умолкаю об этом так же охотно, как только что настойчиво жаловался: я не хочу, чтобы моя любовь к тебе ни умалчивала о своих горестях, ни разбивала дружбу чрезмерными жалобами. Прощай.

Письмо 18

Симмах - Авсонию [4]
Даже если бы я мог беспрерывно прославлять тебя в письмах, мне не показалось бы, что я в достаточной мере исполняю свой долг, поскольку твои достоинства заслуживают большего. Я еще нимало не могу упрекнуть тебя в том, что ты недостаточно вознаграждаешь меня за мое постоянство. Но ты должен поддержать мое усердие соответствующей благосклонностью - этого требует и моя почтительность и твоя доброта.
Обрати (внимание на то, к чему клонят мои слова: ты уже давно ничего не посылал нам читать. Заботы префекта претория, скажешь ты, захватили тебя всего целиком. Это правда, ты по заслугам владеешь высшей судебной властью. Но высокая должность - не обуза для еще более высоких сил твоего ума. Поэтому займись также и такими делами, которые не только не приносят никакой усталости занятым людям, но, напротив, часто освобождают их от нее. Прощай.

Письмо 20

Симмах - Авсонию [5]
Прекрасно и мудро, по своему обыкновению, поступали наши предки, когда объединяли при постройке два храма - Чести и Доблести - в один. Они предугадали то, что мы видим в тебе: где доблестные заслуги, там и почетные награды. Но, конечно, возле этих храмов обращает на себя внимание и святилище муз и их священный источник, так как занятие литературой часто расчищает дорогу к государственной должности.[6] То, что было установлено нашими отцами, получает подкрепление в твоем консулате; серьезностью характера и блестящим образованием ты снискал себе почести курульного кресла. Многие и впредь будут стремиться к прекрасным искусствам, к истинной славе, к настоящей литературе, но вряд ли кому-нибудь посчастливится встретить либо такого способного ученика, либо должника с такой хорошей памятью. Нам небезызвестно, что тот самый Александр Великий, счастливая судьба которого превзошла ожидания, ничего не сделал для своего стагирита,[7] а единственный подарок Квинту Эннию - хламида, захваченная вместе с другой военной добычей у этолийцев, бросает тень на Фульвия.[8] И ведь ничего не заплатили за щедрое обучение ни Африканец Второй - Панетию, ни Рутилий - Опиллию, ни Пирр - Кинею, ни Митридат Понтийский - своему Метродору.[9]
А теперь наш, в высшей степени образованный император, не жалеющий ни денег, ни почестей, вознаградил тебя с лихвой, заплатил тебе сторицею, выше всяких норм.
Я не знаю, какими словами объяснить тебе, что, несмотря на мою огромную радость, я не могу сейчас быть возле тебя. Я очень боюсь, что ты дурно истолкуешь мои извинения и не поверишь, как искренне я тебя поздравляю. Я хотел внезапно появиться перед твоими глазами, но, обессиленный долгой болезнью, должен был отказаться от этого, боясь длинных переездов и тягостных привалов, приближения зимних холодов и коротких дней, а также других дорожных неудобств, чреватых опасностью для моего здоровья. Если тебе известно мое сердце, будь справедлив ко мне, прошу тебя, и прими эти оправдания с доброй душой. Хорошо, если мне удастся в будущем сохранить твое прежнее милостивое ко мне отношение; сейчас же мне достаточно избежать твоего неудовольствия.

Письмо 23

Симмах - Авсонию
После твоего долгого молчания я. чем больше ждал, тем больше надеялся получить от тебя длинное письмо: ведь повороты человеческой судьбы так неожиданны, что за недостатком часто приходит изобилие. Однако напрасно я так думал, ибо только что дошла до моих рук посланная тобой короткая страничка. Она была, правда, посыпана аттической солью и надушена тимьяном,[10] но очень слабо, скорее для того, чтобы слегка умерить мое недовольство, чем утолить мой голод. Что делать? Всякий раз, когда я прошу у тебя царских блюд, пышной трапезы, общественного пира, ты преподносишь мне невкусную еду, жалкие лакомства на кончике копья. Вспомни, что говорят греки по этому поводу: "Хотя слабая пища и предохранит нас от смерти, однако никогда не разовьет у нас крепкого здоровья". Ты, наверно, думаешь, что я хочу обойти молчанием твои занятия? Ты - квестор,[11] я помню; участник царского совета, знаю; разбираешь ходатайства, учреждаешь законы, припоминаю; прибавь к этому еще тысячу других дел. Но ведь никогда не было так, чтобы работа ослабила твой ум, заботы повлияли на твое добродушие, а твое красноречие иссякло от частого употребления!
Ну, а если уж ты никогда не разнообразишь отдыхом свои дневные занятия, то, конечно, ни за что не поступишься своим предрассветным сном, чтобы уделить какое-то время дружеским обязанностям. Не кажется ли тебе подходящим к данному случаю один пример из комика, где он говорит: "что это за обычай - заниматься со своими друзьями даже ночью?"
Но что же это я, несчастный, все болтаю и болтаю? Мне следует взять за образец твое последнее письмо, как и многое другое в твоем характере: пожалуй, именно из-за множества дел ты отказываешься писать длинные письма. И я догадываюсь, что это правильно. Я ведь понимаю, как тебе не хочется много читать, если у тебя едва есть время продиктовать несколько слов.

Письмо 31

Симмах - Авсонию
Истинное счастье доставило мне твое ученое послание, которое я получил в Капуе: в нем было радушие, сдобренное цицероновским медом, и, не столько справедливая, сколько соблазнительная похвала моему языку. И я никак не могу решить, чем мне следует больше восхищаться: высокими качествами твоего стиля или высокими достоинствами твоего сердца. В самом деле, ты настолько превосходишь других в красноречии, что страшно писать тебе ответ; но в то же время ты выражаешь нам одобрение с такой щедростью, что не хотелось бы молчать. Если я буду хвалить тебя больше, чем ты меня, может показаться, что я просто ласкаю тебе слух в ответ на твою ласку и скорее подражаю твоим словам, чем оцениваю твою речь по достоинству. И вместе с тем, так как ты ничего не делаешь напоказ, приходится остерегаться хвалить твои подлинные качества, словно они поддельные. Однако узнай от меня одну несомненную истину: нет никого из смертных, кто был бы любим мною большем, чем ты, - такой любовью ты приковал меня к себе.
Но ты уж чересчур скромничаешь, упрекая меня в том, что я выдал всем тайну о существовании твоей книги. Ведь легче держать во рту горящие угли, чем умолчать об этом блестящем произведении, а раз ты уже выпустил поэму из своих рук - ты потерял на нее право. После того, как речь опубликована, она свободна. Или ты боишься яда завистливого читателя, который будет жалить твою книгу дерзкими укусами? Сейчас ты один ничего не приобретешь от благожелательности и ничего не потеряешь из-за зависти. Каждый человек - хороший он или плохой, по доброй воле или против воли - должен хвалить тебя. И поэтому оставь неразумный страх, дай волю перу, чтобы почаще издавать. Во всяком случае, напиши какую-нибудь нравоучительную или увещевательную поэму в наш адрес. Создай опасность для моего молчания: хотя я и очень хочу осуществить его по отношению к тебе, однако ручаться за него не осмеливаюсь.
Я знаю, что это за нестерпимый зуд - желание издать произведение, которое одобрено. А тот, кто первый повторит чужие, хорошо сказанные слова, таким образом присоединяется к похвале. Поэтому в театре высшая слава достается авторам комедий, но у Росция, Амбивия и других актеров также нет недостатка в славе. Следовательно, искупай свой досуг трудами и новыми книгами помоги нам справиться с голодом. А если ты, избегая хвастовства, опасаешься моей нескромной болтовни, соблюдай молчание по отношению ко мне, чтобы я совершенно безопасно мог выдавать за свое то, что написал ты. Прощай.

Письмо 32

Авсоний - Симмаху
Я понимаю теперь, сколь сладки могут быть слова и сколь обольстительно, сколь убедительно красноречие. Ты вполне уверил меня в том, что мое письмо, полученное тобой в Капуе, - сочинение не совершенного невежды. Но это убеждение сохраняется у меня лишь в то время, пока я читаю твое письмо: оно постоянно влечет меня к себе, прельщая ласковой лестью, которой оно пропитано, славно соком нектара. Действительно, как только я кладу эту бумагу и обращаюсь к самому себе, так моя полынь ударяет мне в нос, и я понимаю, что лишь края моей чаши обмазаны твоим медом. Если же я возвращаюсь к твоему письму, - а это я делаю часто - я опять под его очарованием. И опять это сладчайшее, это благовоннейшее дыхание твоей речи исчезает, как только я заканчиваю чтение, и сила реальности не дает сохраниться приятному впечатлению. Оно для меня как отсвет золотого листа в воздухе или как красивое облако, которое радует, лишь пока на него смотришь. Я - как хамелеон, который заимствует свою окраску у близких к нему предметов: твое письмо заставляет меня чувствовать одно, а мое сознание говорит мне совсем другое. А ты еще даришь меня похвалой, которой достойны лишь самые красноречивейшие из смертных. Ты, стоящий выше всех людских похвал, отваживаешься считать меня достойным ее.
Разве имеет кто-нибудь столько блеска, чтобы не померкнуть в сравнении с тобой? Кто близок так, как ты, и к простоте Эзопа и к софизмам Исократа, и к рассудительности Демосфена, или к изобилию Цицерона и особенной славе нашего Марона? Кто сумел достичь одного из этих качеств, которые ты соединил в себе все? В самом деле, что же ты иное, как не совершенное воплощение гения всех прекрасных искусств? И я не боюсь, мой господин, мой сын Симмах, что в этих моих словах к тебе, может быть, увидят больше лести, чем правды.
Ты испытал искренность моих чувств и слов, пока мы оба жили при дворе. Мы были разного возраста: когда ты, новобранец, уже удостоился наград старого солдата, я, ветеран, еще только начинал учение. При дворе я был чистосердечен по отношению к тебе; не думаешь же ты, что я, находясь вне его, сочиняю сказки. При дворе, повторяю, где человек открывает свое лицо и скрывает свои мысли, ты чувствовал, что я был тебе и отцом, и другом и, может быть, еще более дорогим человеком, если только есть имена дороже этих. Но оставим это, а то как бы эти напоминания не вызвали у тебя опасений Сосии.[12]
Теперь другое, о чем я чуть, не забыл: каково же должно быть твое доброе расположение ко мне, если ты просишь меня прислать тебе несколько моих учебных книжонок или увещевательных речей! Это мне-то тебя учить, когда самому в пору было бы еще учиться, если б только возраст подходил для учебы! Это мне-то давать советы тебе, деятельному и полному сил! Ведь это то же самое, что учить муз - петь, море - плескаться, ветер - дуть, огонь - гореть. Словом, это все равно, что действовать в качестве ненужного помощника природы, которая совершает свою работу даже вопреки нам.
Достаточно одной ошибки, которая обнаружила некоторые из моих попыток и которая, по счастью, попала в руки друзей. Ибо если это случилось бы иначе, ты никогда не убедил бы меня, что я могу нравиться. Вот ответ на твое письмо. Что же касается остального, о чем ты страстно желаешь знать, я удовлетворю тебя более коротким путем: письмо уже и так длинно. Я посылаю к тебе Юлиана, слугу нашего дома, на тот случай, если ты сочтешь нужным расспросить его обо мне. Одновременно прошу тебя, как только ты узнаешь причину его прихода, помочь его усилиям, которым ты уже отчасти благоприятствовал. Прощай.

[2] «прежде, когда я следовал за знаменами бессмертных императоров » — Симмах имеет в виду, видимо, то время, когда он сопровождал императора Валента в его германском походе.

[3] Гесперий был проконсулом Африки в 376 г., префектом претория в 377 г. В письме речь идет о недавнем вступлении Гесперия в какую-то из этих почетных должностей.

[4] Письмо написано в год префектуры Авсония, который стал префектом претория в начале 378 г. н. э. Симмах призывает Авсония среди государственных дел не оставлять литературных занятий, говоря, что литература приносит отдых от забот — традиционный для римских аристократов взгляд на литературу (ср. письмо Марка Аврелия — Фронтону, II, 1).

[5] Письмо относится к году консульства Авсония (379 г. н. э.) и представляет собой своеобразное поздравление Авсония с консульством, в сопровождении непременной лести по отношению к императору.

[6] Храм Чести и Доблести упоминается у Тита Ливия, у Витрувия, Плиния Старшего. Рядом с храмом действительно был источник, посвященный музам. Однако близость источника муз к этому храму не имела того символического значения, которое придал здесь этому факту Симмах.

[7] Стагирит — Аристотель, уроженец города Стагиры в Македонии; он был воспитателем Александра.

[8] В 189 г. до н. э. Квинт Энний сопровождал консула Марка Фульвия Нобилиора в его этолийском походе.

[9] Африканец Второй — Публий Сципион Эмилиан Африканский Младший (185 — 129 гг. до н. э.), герой Третьей Пунической войны, разрушитель Карфагена, консул 147 и 134 гг. до н. э.; философ-стоик Панетий был его учителем. Публий Рутилий Руф (начало I в. до н. э.) — друг Лелия и Сципиона, ученый и оратор, .изгнанный из Рима политическими противниками. Опиллий — Вольноотпущенник, учитель философии и грамматики в Риме около 90 г. до н. э., сопровождал Рутилия в изгнание. Пирр — воинственный эпир-ский царь, ходивший походом на Рим в первой четверти III в. до н. э. Кнней — афинский ритор, служивший у Пирра. Митридат IV Великий Евпатор (121 — 64 гг. до н. э.) — понтийский царь, на протяжении многих лет воевавший с римлянами. Ритор Метродор из Скелсиса в Мисии состоял на службе у Митридата.

[10] Выражение «аттическая соль» означает остроумие. Тимьян — душистая трава, употреблявшаяся как приправа.

[11] Авсоний был квестором с 369 г. по 378 г. н. э. — письмо относится к этому периоду. В поздней империи через квестора, называемого quaestor sacri Palatii, проходили все законы и прошения. Имеются в виду слова Сосии из I акта комедии Теренция «Девушка с Андроса», где Сосия говорит: «...напоминание твое — как бы упрек в неблагодарности» (ст. 42 — 43).

[12] Любопытно это замечание Авсония о лицемерии придворных. Речь идет о дворе императора Валента. Молодой Симмах был его приближенным, а Авсоний — воспитателем Грациана, сына Валента.