Книга I

Письмо 7

Фронтон - Марку Цезарю [1]
Моему господину.
1. Я получил твое письмо, Цезарь, и ты легко можешь представить себе, какую огромную радость оно мне принесло, если оценишь каждую причину этой радости в отдельности. Первая и главная причина моей .радости - это известие о том, что ты в добром здоровьи. Затем, я чувствую, что ты любишь меня так сильно, что не устанавливаешь ни границ, ни меры своей любви и каждый день находишь повод сделать для меня что-нибудь все более приятное и дружеское. Наконец, я уже давно полагаю, что любим тобою достаточно сильно, тебе же свое чувство ко мне все еще кажется недостаточным; - но ведь даже океан не так глубок, как твоя любовь ко мне.
Ты хочешь, чтобы я мог пожаловаться на то, что твоя любовь не достигла еще самой высокой степени: ведь изо дня в день ты делаешь для того, кого любишь, все больше, но так, чтобы твоя любовь накануне каждого дня не была бы наибольшей.
2. Не думаешь ли ты, что мой консулат принес бы мне такую же радость, как эти, столь многочисленные для одного раза, доказательства твоей высокой любви? Ты сам прочитал своему отцу те части моей речи, которые я для тебя "выбрал и приложил старание для их произнесения.
В этом неоценимую пользу оказали мне и твои глаза, и твой голос, и жестикуляция, и прежде всего твой ум.
Я не вижу, чтобы кто-нибудь из древних писателей, чьи произведения читали перед народом Эзоп или Росций,[2] был счастливее меня. Ведь моей речи выпало на долю иметь в качестве чтеца и исполнителя Марка Цезаря, и я понравился слушателям в твоем исполнении, тогда как высшее желание каждого - быть услышанным тобой и понравиться тебе.
Поэтому я и не удивляюсь, что понравилась моя речь, украшенная достоинством твоих уст. Ведь часто то, что лишено собственной прелести, заимствует ее со стороны. Это случается даже с нашей обычной пищей: нет таких самых дешевых овощей или самого дешевого мяса, которое не показалось бы нам более изысканным, когда оно подается на золотом блюде. То же самое можно сказать и о цветах и венках: цена им одна, когда их продают цветочницы на цветочном рынке, и совсем другая, когда их преподносят в храмах жрецы.
3. Я гораздо более счастлив, чем Геркулес и Ахилл, воинские доспехи которых носили Патрокл и Филоктет, обладавшие меньшими достоинствами.
Напротив, моя средняя, чтобы не сказать, невзрачная речь прославлена самым ученым и красноречивым из всех цезарей. Никогда еще сцена не (выглядела более благородно: Марк Цезарь - актер, Тит-император[3] - зритель! Возможно ли, чтобы кто-нибудь из смертных мог достичь большего, разве кроме того, кто окажется на небе в тот момент, когда, по словам поэтов, музы поют, а отец Юпитер слушает.
А какими еще словами я смог бы выразить мою радость по поводу того, что ты послал мне мою невзрачную речь, переписанную твоей рукой?
Истинную правду говорит наш Лаберий:[4] чтобы внушить любовь, приманки - бессмысленны, благодеяния же - любовный напиток. Никто еще ни ядом, ни любовным напитком не разжигал у влюбленного такого любовного пламени, какое ты вызвал у меня, оцепеневшего от восторга, этим своим деянием, озаренным любовью. Сколько у меня твоих писем - столько, я считаю, у меня и консулатов, лавровых венков, триумфов и расшитых тог.
4. Выпало ли подобное счастье Марку Порцию или Квинту Эннию, Гаю Гракху или поэту Тицию, Сципиону или Нумидийцу, или Марку Туллию? Их книги считаются более ценными и пользуются наивысшей славой, если они написаны рукой Лампадиона или Стаберия, Плавция или Децима, Аврелия, Автрикония или Элия, исправлены Тироном или переписаны Домицием Бальбом, Аттиком или Непотом.[5]
Моя же речь будет существовать, написанная рукою Марка Цезаря. Тот, кто отвергнет речь, полюбит почерк; тот, кто отнесется с пренебрежением к написанному, почтит писавшего. Это точно так, как если бы Апеллес нарисовал обезьяну или лисицу, он набил бы цену этим наихудшим из животных. Или как сказал Марк Катон о... (конец письма испорчен).

Письмо 8

Фронтон - Марку Цезарю[6]
Моему господину Аврелию Цезарю - Фронтон.
1. Какой прекрасный слух у людей в наше время! Сколько вкуса в оценке речей! Ты, может быть, уже знаешь от нашего Авфидия,[7] сколько одобрительных возгласов вызвала моя речь и каким хором похвал были встречены слова: "в те дни каждое изображение украшали патрицианские знаки отлитая". Но когда я, сравнивая знатное сословие с незнатным, сказал: "это может делать только тот, кто считает, что огонь костра подобен пламени алтаря, так как они одинаково светят", - то в ответ на это некоторые неодобрительно загудели.
2. К чему я тебе это рассказал? Чтобы ты, мой господин, когда будешь выступать в собрании людей, был подготовлен и знал, чем можно угодить их слуху: (конечно, не везде и не во всех отношениях, но все-таки иногда и в значительной степени. Когда ты будешь делать это, напоминай себе, что ты делаешь то же самое, что приходится делать вам, награждая и освобождая по требованию народа тех, кто проворно убивает зверей, будь то даже преступники и негодяи. Стало быть, повсюду народ господствует и берет верх. Стало быть, ты должен так поступать и так говорить, чтобы быть угодным народу.[8]
3. Услаждать слушателей без большого ущерба для правил красноречия - это и есть наивысшее достоинство и трудно достигаемая вершина искусства оратора; но нужно, чтобы та лесть, которой он намеревается ласкать слух народа, не была слишком бесстыдной; пусть лучше грешит рыхлостью композиция и структура речи, чем мысль - распущенностью. И одежду я предпочел бы строгую из мягкой шерсти, а не из тонкой или шелковой ткани изнеженных расцветок; темно-пурпурную, а не ярко-алую или желтую, как шафран. Кроме того, вам, которым необходимо одеваться в пурпур и багряницу, нужно и речь иногда одевать в эти же цвета. Поступай так, и ты будешь выглядеть сдержанным и умеренным наилучшей сдержанностью и умеренностью. А на будущее я вот что предсказываю: чего бы и когда бы ты ни достиг в красноречии, все будет совершенством, - таким огромным ты наделен талантом и с таким усердием и трудолюбием ты упражняешься; тогда как в других делах ты можешь достигнуть выдающейся славы либо одним усердием без таланта, либо одним талантом без усердия. Я уверен, мой господин, что ты тратишь какое-то время и на сочинение ораторской прозы. Потому что, хотя ловкость лошади можно испытывать одинаково и в галопе и в рыси, все же лучше испытывать ее чаще в том, что более необходимо.
4. Действительно, я разговариваю с тобой, забыв, что тебе только двадцать два года. В этом возрасте я едва лишь прикоснулся к древним авторам, а ты, благодаря богам и собственным достоинствам, достиг таких успехов в красноречии, какие доставили бы славу старикам, и что самое трудное - во всех родах искусства речи. Ведь письма твои, которые ты усердно пишешь, показывают мне достаточно ясно, как много ты еще можешь сделать, стремясь к большей непринужденности и цицеронианству в стиле.
5. Вместо Полемона-ритора,[9] которого ты представил мне в своем последнем письме как цицеронианца, я в моей речи, произнесенной в сенате, подарил тебе Полемона-философа, если мне не изменяет память, очень древнего. Ну, что ты скажешь, Марк, как тебе нравится моя история о Полемоне? Конечно, многими из этих шуток снабдил меня Гораций Флакк, тот самый знаменитый поэт и не чужой мне человек благодаря Меценату и моим меценатовым садам.[10] Так вот, этот самый Гораций включил историю о Полемоне во вторую книгу своих "Бесед", если я правильно помню, в следующие строки:

...Можешь ли ты, например, поступить Полемону подобно?
Бросишь ли признаки страсти, все эти запястья, подвязки?
Эти венки, как бросил их он, вином упоенный,
Только услышал случайно философа слово, который
В школе своей натощак проповедовал юношам мудрость!

6. Стихи, которые ты мне присылал, я отослал тебе обратно через нашего Викторина и вот каким образом я их отослал: бумагу я тщательно перевязал ниткой, а нитку закрепил печатью так, чтоб даже мышонок не смог ничего разнюхать. Ведь сам он раньше никогда и ничего мне о твоих стихах не сообщал, такой он скверный и коварный человек. Только говорил, что ты читаешь свои гекзаметры намеренно слишком быстро и он не мог поручить их памяти. Но я его вознаградил за это в свою очередь. Он получил то же самое - ему не услышать из пакета ни одного стиха.
7. Как ты, мой господин? Конечно, бодр, конечно, хорошо себя чувствуешь, здоров, конечно, во всех отношениях. Никогда не пугай нас так, как ты нас напугал в день своего рождения - остальное меня мало волнует. "Если есть у тебя какая-нибудь неприятность, да упадет она на голову пирреанцев".[11] Прощай, моя радость, мое убежище, счастье, слава. Прощай и, умоляю тебя, люби меня по-всякому, как в шутку, так и всерьез.
Твоей матери я написал письмо - уж такова моя самонадеянность - по-гречески, и связал его вместе с письмом тебе. Ты прочти его первый и, если там есть варваризмы, поправь их, поскольку твой греческий гораздо свежее, чем мой; и уже потом отдай матери. Я ведь не хочу, чтобы твоя мать презирала меня, как невежду. Прощай, мой господин, и поцелуй свою мать, когда будешь отдавать ей письмо, чтобы она охотнее его прочла.

Книга II

Письмо I

Фронтон - Марку Цезарю [12]
Моему господину.
1. В своем последнем письме ты спрашивал меня, почему я не произнес |речь в сенате. Но я обязан выразить благодарность моему господину, твоему отцу, эдиктом, который обнародую во время наших цирковых игр. Он будет начинаться такими словами: "В день, когда милостью великого императора я даю самое любимое народом и в высшей степени народное представление, я счел уместным воздать ему благодарность, чтобы этот день"... - здесь следует какое-нибудь заключение в духе Марка Туллия. Речь же в сенате я произнесу в августовские иды.[13] Ты, может быть, спросишь, почему так поздно? Потому что я никогда не спешу исполнить кое-как в первый подходящий момент свой торжественный долг. Но поскольку я должен быть с тобою прям и откровенен, то скажу тебе, что я думаю в глубине души. Твоего деда, божественного Адриана, я часто хвалил в сенате, с большим усердием и готовностью; эти многочисленные речи у всех на руках.
Но Адриана, да будет это сказано с твоего доброго согласия, я скорее хотел умилостивить, как Марса Градива[14] или отца Плутона, чем действительно любил. Почему? Да потому что для любви нужна уверенность и тесная связь; а так как уверенности у меня не было, то я и не осмеливался любить, но тем сильнее почитал его. Антонина же я люблю, как солнце, как день, как жизнь, как воздух, и высоко ценю, и чувствую, что и он меня любит. Его я должен хвалить так, чтобы похвала моя не была скрыта в записях заседаний сената, а находилась на руках и перед глазами всех людей, иначе я окажусь неблагодарным и по отношению к тебе. Как тот беглый раб-скороход, который, как говорят, сказал: "я бежал шестьдесят миль для господина и пробежал бы сто для себя, чтобы вырваться" - так и я, когда хвалил Адриана, бежал для господина, а сегодня я бегу для себя; для себя - и, я бы сказал, по-своему - я пишу и эту речь, и для своего удобства я делаю это медленно, спокойно, постепенно. Если ты очень нетерпелив для такой работы, проводи время иначе; поцелуй своего отца, обними его и, наконец, похвали его сам. В остальном тебе придется подождать до августовских ид, чтобы услышать то, что ты хочешь.
Прощай Цезарь, будь достоин отца и, если ты хочешь что-нибудь написать, - пиши медленно.

Письмо 3

Марк Цезарь - Фронтону[15]
Марк Цезарь, своему консулу и учителю.
В самом деле, написали ли древние греки что-либо подобное, пусть судит об этом тот, кто в этом разбирается. Я же, если мне дозволено это сказать, никогда не замечал, чтобы Марк Порций был так же хорош в порицании, как ты в похвале. О, если вообще возможно по достоинству похвалить моего господина, то, конечно, ты это сделал достойно. Легче было бы подражать Фидию или Апеллесу, или, наконец, самому Демосфену, или самому Катону, чем этому, столь совершенному и изысканному произведению. Я никогда не читал ничего более утонченного, более античного, более пышного, более латинского. О ты, счастливый человек, одаренный таким красноречием! О я, счастливый, имеющий такого учителя.
Какие аргументы! Какое расположение! Какое изящество! Какое остроумие! Какая красота! Какой выбор слов! Какой блеск! Какая выразительность, ясность, тонкость и вообще все вместе взятое!
Пусть я умру, если не должен ты однажды, увенчанный диадемой и с волшебной палочкой в руках восседать в трибунале; и тогда глашатай прочел бы все это нам. Да что я говорю, нам? Я имею в виду, всем ученым филологам и так называемым ораторам - а ты волшебной палочкой призывал бы их всех к себе по одному и наставлял бы их.
Мне до сих пор не приходилось опасаться твоих наставлений; мне еще так много осталось сделать, хотя бы для того, чтобы переступить порог твоей школы.
Я пишу это в большой спешке, ибо к чему тебе мои длинные письма, когда я посылаю тебе такое ласковое письмо моего господина?
Итак, будь здоров, гордость римского красноречия, слава друзей, великое творение природы, приятнейший человек, почтеннейший консул, милый учитель. В будущем остерегайся обо мне лгать так много, особенно на заседании сената. Ты написал эту речь поразительно хорошо. О, если бы я мог поцеловать твою голову за каждую из глав. Ты оставил всех далеко позади. После чтения твоей речи наши занятия, труд, усилия - напрасны. Будь здоров всегда, милый учитель.

Письмо 5

Марк Цезарь - Фронтону
Марк Цезарь - многоуважаемому консулу, своему учителю.
...Три дня назад я слышал, как декламирует Полемон, так что мы можем также немного поговорить и о людях. Если тебя интересует мое мнение о нем, то слушай.
Он кажется мне похожим на очень опытного трудолюбивого земледельца, который занял только под сев пшеницы и виноградники большое поле, где наверняка и урожай прекраснейший, и доход богатейший. Но ведь нигде на этом поле не видно ни помпейского фигового дерева, ни арицинских овощей, ни тарентской розы; нет здесь ни прелестной рощи, ни густого леса, ни тенистого платана: все это больше для пользы, чем для удовольствия; как раз то, что мы обязаны были бы хвалить, но любить не расположены.
Достаточно ли я, на твой взгляд, дерзок в своем намерении и легкомыслен в своем мнении, так как сужу о человеке с такой огромной славой? Но когда я вспоминаю, что я тебе написал, я чувствую, что был еще недостаточно смел на твой вкус... Будь здоров, самый желанный и дорогой твоему Веру[16] человек, почтеннейший консул, любезный учитель. Будь здоров, всегда мне милая душа.

Письмо 6

Марк Цезарь - Фронтону [17]
1. Марк Аврелий Цезарь приветствует своего консула и учителя.
Со времени моего последнего письма к тебе не случилось ничего, стоящего внимания, о чем бы я мог тебе написать или о чем бы тебе могло быть приятно услышать. Ибо почти все наши дни проходят в одних и тех же занятиях - тот же театр, тот же досуг, та же тоска по тебе. Да что я говорю - та же? Напротив, с каждым днем она растет и усиливается; и то, что говорит Лаберий о любви, на свой манер и в соответствии с характером своей музы: "Любовь твоя растет быстро, как лук-порей, и крепка, как пальма", - я прилагаю это к своей тоске по тебе. Хочу написать тебе многое, но ничего не приходит в голову.
2. Вот что, однако, пришло мне на ум. Мы будем слушать здесь панегиристов - греков, конечно, но удивительных греков. Так что я, который так же далек от греческой литературы, как мой Целийский холм[18] от земли Греции, надеюсь, однако, что, подготовленный ими, смогу оценить даже Феопомпа,[19] ибо он, как я слышу, красноречивейший из греков. Таким образом, меня, почти совершенно невежественное существо, толкают к греческим сочинениям люди, как говорит Цецилий,[20] "незапятнанные незнанием".
3. Небо Неаполя вполне благоприятно, но сильно изменчиво. В короткий промежуток времени оно становится то холоднее, то теплее, то суровее. Так первая половина ночи - теплая, как в Лавренте, но потом, в то время, когда поют петухи, уже прохладно, как в Ланувии; в раннюю пору расцвета и до восхода солнца холодно, как в Альгиде; позднее и до полудня небо солнечное, как в Тускуле; затем - полдень, знойный, как в Путеолах, но конечно, когда солнце отправляется купаться в Океан, небо, наконец, усмиряется - таково небо в Тибуре.[21] Так продолжается вечер и начало ночи, до тех пор, пока, как говорит Марк Порций, "глубокая ночь не устремится к концу". Но что же это я? Обещал написать немного, а сам, как Мазурий,[22] мелю всякий вздор. Итак, будь здоров, милый учитель, почтеннейший консул. Тоскуй по мне так же сильно как ты меня любишь.

Письмо 12

Марк Цезарь - Фронтону
...Ты опрашиваешь, что это за история? Когда мой отец возвратился из виноградников, я, как обычно, сел на лошадь и выехал на дорогу. Проехав немного вперед, я встретил там, на дороге, большое стадо овец, сбившихся в кучу так, как они это обычно делают на узком месте, четырех собак, двух пастухов и больше ничего. Один из пастухов, увидев всадников, сказал другому: "Посмотри на этих всадников, это самые отъявленные разбойники". Услышав это, я пришпорил коня и въехал прямо в середину стада. Испуганные овцы шарахнулись в разные стороны и, блея, разбежались, кто куда. Пастух метнул в нас свой посох, он угодил во всадника, который следовал за мной. Мы обратились в бегство. Вот, таким образом, тот, кто боялся лишиться овцы, потерял свой посох. Ты думаешь, это выдумка? Чистая правда. Я мог бы тебе написать об этом случае еще больше, если бы служитель уже не вызывал меня в бани. Прощай, мой милый учитель, честнейший и редчайший из всех людей, моя радость, моя любовь, мой восторг.

Письмо 14

Марк Цезарь - Фронтону
Моему учителю.
Когда ты остаешься без меня, ты читаешь Катона; я же в твое отсутствие до пяти часов слушаю защитников в суде. О, если бы предстоящая ночь была как можно короче! Стоит поработать меньше ночью, лишь бы скорее увидеть тебя.
Прощай, мой милый учитель. Моя мать кланяется тебе.
Я едва дышу, так я устал.

КНИГА III

Письмо 1

Фронтон - Марку Цезарю
Фронтон - своему Цезарю.
...если речь не украшена строгостью языка, она становится совершенно неприемлемой и неприличной речью. И, наконец, ты тоже, когда выступал в сенате или на народной сходке, не употреблял ни одного неподобающего слова, ни одной непонятной или необычной риторической фигуры; как человек, который знает, что красноречие Цезаря должно быть подобно зову походной трубы, а не звукам флейты; в нем меньше звонкости, но больше весомости.

Письмо 2

Марк Цезарь - Фронтону[23]
Аврелий Цезарь своему Фронтону шлет привет.
Я знаю, ты часто говорил мне, что хочешь сделать для меня что-нибудь такое, что доставило бы мне наивысшее удовольствие. Время для этого теперь настало: ты можешь теперь увеличить мою любовь к себе, если только она еще может увеличиваться. Близок день судебного заседания, на котором, кажется, люди не только с доброжелательством выслушают твою речь, но и с недоброжелательством увидят твое негодование. А я не вижу никого, кто осмелился бы предостеречь тебя в этом деле. Ибо те, кто настроен к тебе менее дружески, предпочитают увидеть, как несдержанно ты себя ведешь; те же, которые настроены к тебе более дружески, боятся, что если они отговорят тебя от обвинения, которое ты возводишь на него по праву, они покажутся тебе более благосклонными к твоему противнику.
Но затем, если ты специально заготовил на этот случай что-нибудь блестящее, они не поддержат тебя и своим молчанием не дадут тебе достичь полного успеха. Даже если ты сочтешь меня случайным советчиком или дерзким мальчишкой, или более благожелательным к твоему противнику, не потому, что я считаю это более правильным, но потому, что это более осторожно - я дам тебе совет. Но что я сказал: "дам совет"? Я прошу этого у тебя, прошу и умоляю и, если вымолю, обещаю быть тебе за это очень признательным.
"Как? - скажешь ты, - если он меня вызовет на это, мне не отвечать ему теми же словами?" Но ты только стяжаешь себе большую славу, если ничего не ответишь на вызов. В самом деле, если бы он начал первый, тебя бы еще можно было простить, так как ты бы отвечал ему. Но я просил его, чтобы он не начинал, и думаю, что добился этого. Ведь я люблю вас обоих, каждого за свои заслуги, и знаю, что он вырос в доме моего деда, ты же был моим наставником. Поэтому я и проявляю столько сердечной заботы о том, чтобы это неприятное дело завершилось самым благородным образом. Очень хочу, чтобы ты одобрил совет, ведь ты одобришь мое доброе намерение.
Ибо я считаю, что лучше не очень мудро написать, чем не по-дружески промолчать.
Прощай, мой Фронтон, самый дорогой и любимый друг.

Письмо 3

Фронтон - Марку Цезарю
Фронтон - Цезарю, своему господину.
По заслугам я предан тебе, по заслугам все радости моей жизни - в тебе и твоем отце. Что может быть более дружеским, более приятным, более истинным!
Оставь, заклинаю тебя, эти слова, "дерзкий мальчишка или случайный советчик". Действительно опасно, как бы ты не дал кому-нибудь по-детски неразумный совет.
Хочешь верь мне или не верь, - а я-то уверен в том, что я говорю, разумом ты превзошел стариков. И, наконец, я заметил, что в этом деле твой совет - это убедительный совет седовласого старца, мой же напротив - совет ребенка. Зачем, действительно, устраивать представление для друзей и врагов? Если этот Герод[24] человек порядочный и скромный, то с моей стороны несправедливо подвергать нападкам такого человека; если же он человек никуда негодный и бессовестный, то сражение мое с ним будет неравным, так же как и потери. Потому что всякий, сцепившись в рукопашную с грязным человеком, марает себя, даже если побеждает. Но, вернее всего, что тот, кого ты считаешь достойным своего покровительства, - порядочный человек. Если бы я когда-нибудь это знал, тогда пусть меня накажут боги, если бы я осмелился ранить словом кого-нибудь из твоих друзей. Теперь я бы хотел, чтобы ты, в меру своей любви ко мне, благодаря которой я счастливейший человек, помог мне советом и в этом отношении. Что я не должен говорить помимо дела ничего такого, что могло бы повредить Героду, в этом я не сомневаюсь; но факты, которые относятся к самому делу - ведь совершенно ужасны; как мне с этим поступить - вот в чем я сомневаюсь и о чем прошу совета.
Мне придется говорить о свободных людях, избитых и ограбленных, из которых один был даже убит. Мне придется говорить о нечестивом сыне, забывшем отцовские мольбы; жестокость и алчность должны быть подвергнуты укорам; виновником этих преступлений придется назвать некоего Герода. Поэтому, если ты, самый лучший и любимый мой господин, полагаешь, что при преступлениях, на которые опирается дело, я должен изо всех сил прижать и раздавить противника, дай знать мне свое решение.
Если же ты, тем не менее, полагаешь, что я должен ему в чем-то уступить, то я сочту лучшим сделать то, что ты мне посоветуешь. В остальном же, как я и оказал, будь абсолютно уверен, что я ни слова не скажу помимо дела о его нравах и остальной его жизни. Поэтому если тебе покажется, что я должен буду оказать тебе услугу в этом деле, то я уже сейчас убеждаю себя быть воздержанным в случае, если придется давать показания по этому делу: ибо когда жестоки преступления - должны быть жестоки к слова о них. Именно такими словами я скажу об оскорбленных и ограбленных людях, чтобы они почуяли в этих словах горечь и негодование; ну, а если я его .назову грубым и неотесанным греком, это ведь не будет для него убийственным. Прощай, Цезарь, и люби меня так же сильно, как ты это делаешь. Я же обожаю даже самые буквы твоего письма, и поэтому я бы очень хотел, чтобы ты писал своей рукой, когда пишешь обо мне.

Письмо 4

Фронтон - Марку Цезарю
Здравствуй, мой господин.
Уже после того, как предыдущее письмо мое было окончено и запечатано, мне пришло в голову, что те, которые будут давать показания по этому делу - а их, кажется, немало, - могут сказать о Героде что-нибудь не совсем подходящее: как бы ты там не думал, что я один имею отношение к этому делу, будь осторожен.
Прощай, мой господин, живи на мое счастье. В этом деле, вероятно, будут участвовать Капреол, которого сейчас здесь нет, наш друг Марциал и даже, кажется, Виллиан.[25]

Письмо 5

Марк Цезарь - Фронтону
Здравствуй, мой дорогой Фронтон. Отныне, дорогой Фронтон, я тебе благодарен и признателен за то, что ты не только не пренебрег моим советом, но даже одобрил его. Относительно того, о чем ты спрашиваешь меня совета в своем дружеском письме, я сужу таким образом. Все, что касается дела, о котором ты печешься, должно стать безусловно известным; то же, что касается твоих личных чувств, даже пусть имеющих вполне законное основание, должно остаться в тайне. Таким образом, ты и не повредишь своей репутации (c) этом темном деле и не причинишь никакого вреда своему самолюбию... А другие пусть говорят, что хотят, так как я забочусь единственно о том, чтобы ты не сказал ничего такого, что было бы недостойно тебя, бесполезно для дела и что слушателям показалось бы достойным порицания. Будь здоров, мой дорогой и милый Фронтон

Письмо 16

Фронтон - Марку Цезарю
Моему господину.
1. В ту ночь, когда ты думал, что я крепко спал, я почти не сомкнул глаз, размышляя сам с собой и стараясь определить, не был ли я из-за любви к тебе слишком мягок и снисходителен к некоторым твоим недостаткам; может быть, ты должен бы быть более основательно подготовленным и более совершенным в красноречии, но ты запер свой талант на ключ беззаботностью и нерадивостью. Обдумывая все это про себя с тревогой, я нашел, что ты в красноречии стоишь очень высоко для своего возраста, много выше, чем в то время, когда ты приступил к своим занятиям, даже много выше того, чем я мог ожидать, хотя и возлагал на тебя в красноречии чрезвычайно большие надежды. И мне только тогда ночью пришло на ум, к какому роду красноречия относятся темы, на которые ты пишешь! Несомненно, к показному, труднее которого ничего нет. Почему? Потому что, хотя и существует приблизительно три рода речей (показные, совещательные и судебные), последние - это легко доступные со многих сторон, отлогие и ровные склоны холма, а показные - это крутые склоны горы. Наконец, потому, что из трех также видов стиля - -простого, умеренного и высокого - простой не имеет почти никакого места в показном красноречии, а гораздо более необходим в судебном. В сочинениях, которые относятся к показному роду, нужно говорить обо всем высоким стилем, везде украшенно, повсюду использовать риторические фигуры, а в умеренном стиле - лишь немногое.
2. Ты ведь помнишь все то многое, что мы с тобой читали: комедии, ателланы, древних ораторов; из них очень немногие или, исключая Катона и Гракха, вообще никто не умел "играть на трубе": они либо мычали, либо лепетали. А какое впечатление произвел на тебя Энний, которого ты читал? Чем его комедии помогли тебе в составлении возвышенных стихов? Ведь очень часто стихи помогают лучше составить речь, а речь - легче написать стихи. Вот недавно ты начал читать красивые и торжественные речи; не думай, что ты тотчас же сможешь им подражать. Но, как я сказал, приналяжем, постараемся изо всех сил. Иди за мной, обогащайся моими знаниями и я ручаюсь, что быстро приведу тебя к вершинам красноречия. Боги помогут, боги будут милостивы. Прощай, мой господин, не теряй надежды, сохраняй бодрость духа, доверься времени и опыту.
Кланяйся госпоже матери.
Когда ты упоминал об обучении персов, ты удачно употребил слово "дерутся".

Книга IV

Письмо 3

Фронтон - Марку Цезарю
Господину моему - Фронтон.
1. Лучше, по-моему мнению, быть совсем неискушенным и невежественным во всех науках, чем искушенным и сведущим в них наполовину. В самом деле, тот, кто сознает, что он несведущ в науке, ни на что не посягает и тем более ничего не низвергает. Разумеется, неуверенность предотвращает дерзость.. Но когда кто-то выдает за хорошо ему известное то, что он знает лишь слегка, то от ложной уверенности он спотыкается на каждом шагу. Говорят также, что лучше никогда не браться >за изучение философии, чем попробовать ее слегка, как говорится, кончиками губ. А тот, кто повертелся в преддверии науки и, прежде чем проникнуть дальше, направился оттуда в другую сторону, становится страшно злобным. Однако есть другие науки, где можно иногда скрыть свое невежество и ненадолго сделать вид, что знаешь то, чего на самом деле не знаешь. Но это немедленно раскроется по выбору и расстановке слов. Никто не "может долго пользоваться словами и не обнаружить того, что слов он не знает, судит о них неправильно, оценивает случайно, пользуется ими неискусно и не различает ни уместности употребления слова, ни его силы.
2. Поэтому очень немногие из древних писателей отваживались на этот усердный и рискованный труд - тщательные поиски слов. С давних пор из всех ораторов этим отличался только один Марк Порций да его прилежный последователь Гай Саллюстий. Из поэтов - особенно Плавт, еще больше - Энний и его ревностный соперник Луций Целий, и, конечно, Невий, Лукреций, кроме того, Акций, Цецилий, а также Лаберий. Кроме них ты найдешь еще нескольких писателей, очень разборчивых в выборе слов в отдельных случаях: Новий, Помпоний и другие писатели того же рода - в деревенских, шуточных и забавных сценах, Атта - в разговорах женщин, Сизенна - в игривых разговорах, Луцилий - в том, что относится к искусству и делам.[26]
3. Здесь ты меня тотчас же, конечно, спросишь, какое же место я отвожу Марку Туллию, который считается главой и источником римского красноречия. По моему мнению, он во всех своих сочинениях отличается необыкновенной красотой языка и как никто другой из ораторов был великолепен в своем умении приукрасить то, что он хотел выделить. Мне кажется, однако, что он был далек от тщательных поисков слов то ли по .величию души, то ли потому, что избегал труда, то ли от уверенности в том, что даже без особых поисков у него всегда будут наготове такие слова, какие другим едва ли попадутся, даже если бы они их и искали. Поэтому я, кажется, очень хорошо знаю, так как не один раз самым усердным образом перечитывал все его произведения, что он необычайно богато и обильно пользуется словами всех родов: словами в прямом и переносном значении, простыми и составными, а также теми, которые повсюду сверкают в его сочинениях - возвышенными и часто просто восхитительными. Однако из них во всех его речах ты найдешь только очень немного неожиданных и непредвиденных слов, которые выискиваются не иначе, как с помощью усердия, заботы, бодрствования и памяти, хранящей много стихов древних поэтов. А неожиданным и непредвиденным я называю такое слово, которое обнаруживается вопреки ожиданию и мнению слушателя или читателя: так что, если ты его удалишь и (Прикажешь читателю самому найти какое-нибудь слово, то он либо никакого не найдет, либо найдет другое, которое уже не так хорошо выражает нужную мысль. Поэтому, я тебя очень хвалю за то, что ты прилагаешь к этому делу заботу и старание,[27] извлекая слово из глубины вещей и придавая ему наибольшую выразительность. Но, как я уже сказал в начале, в этом деле есть большая опасность, как бы полуученый не разместил их без всякой связи, мало понятно и недостаточно изящно: поэтому гораздо лучше пользоваться обычными и общеупотребительными словами, чем необычными и изысканными, но мало подходящими для выражения нужной мысли.
4. Я не знаю, полезно ли показывать, сколько труда, тщательной и беспокойной заботы надо приложить к тому, чтобы правильно оценить слово; боюсь, как бы это не охладило пыл юношей и не ослабило в них надежды на успех. Часто одна перемещенная или измененная буква искажает силу и прелесть слова и свидетельствует либо об учености, либо о невежестве говорящего. Я, между прочим, заметил, что когда ты перечитываешь мне свои сочинения, и я, исправляя тебя, меняю в слове один слог, ты не придаешь этому никакого значения. А я хочу, чтобы ты знал, какое значение имеет изменение одного слога. Я сказал бы "os colluere",[28] но "in balneis pavimentum pelluere", а не "colluere". Я сказал бы "lacrimis genas lavere", а не "pelluere" или "соlluere", но "vestimenta lavare", а не "lavere"; "sudorem et pulverem abluere", а не "lavere"; но "maculam eluere" звучит более изящно, чем "maculam abluere". Но если пятно впиталось глубоко и не может быть удалено без некоторого труда, то я использовал бы слово "elavere". Говорят еще "mulsum diluere", "fauces proluere", "ungulam jumcuto subluere".
5. Вот сколько примеров одного и того же слова, употребление и смысл которого менялся от изменения одного слога или буквы. Точно так, как, клянусь Геркулесом, правильнее было бы сказать "faciem medicamento litam; caeno corpus oblitam; calicem melle delitum; mucronem veneno inlitum; radium visco oblitum".[29]
6. Быть может, ктопнибудь спросит: "Но кто же (помешает мне сказать: "vestimenta lavere", а не "lavare"; "sudorem lavare", а не "abluere"?[30] Конечно, никто не имеет права обращаться с предписаниями на этот счет к тебе, свободному человеку, рожденному свободными родителями, стоящему выше всаднического сословия, человеку, мнение которого спрашивают в сенате. Нам же, посвятившим себя рабскому служению ученым ушам, необходимо с величайшей заботой относиться к этим тонкостям и мелочам. Одни слова, как булыжники, обрабатываются ломом и молотом; другие, как драгоценные камни, высекаются резцом и молоточком. Тебе разумнее всего, в поисках слов вспоминать и использовать поправки, а не отвергать их и не останавливаться на этом. Ибо если ты прекратишь искать, ты никогда не найдешь; если же будешь продолжать поиски, то непременно найдешь.
7. Наконец, я думаю, ты заметил, что я сверх того изменил у тебя порядок слов, потому что ты говоришь "трехголовое чудовище", прежде чем назвать его имя - Герион. Ты ведь тоже это знаешь: очень часто в речи слова с изменением их расположения либо приобретают силу, либо становятся ненужными. Так было бы правильным сказать "nаvis triremis", но "navis" после "triremis" - уже бесполезное добавление.[31] Ведь, конечно, нечего опасаться, что кто-нибудь подумает, что после слова "трехвесельный" могут идти "носилки", "повозка" или "кифара". Но, далее, вспоминая, почему парфяне носят длинные и широкие рукава, ты пишешь: я полагаю, что таким образом просторная одежда, как ты говоришь, удерживает жару. Но каким образом вообще можно "удерживать жару"? Я тебя не за то упрекаю, что ты так смело выступил с этой метафорой, так как я вполне разделяю мнение Энния, что оратор должен быть смелым. Конечно, пусть оратор будет смелым, как требует Энний, но пусть он в выражении никогда не отходит далеко от того предмета, о котором он хочет сказать. В самом деле, я очень одобряю и хвалю твое желание и попытки искать слова; но я порицаю небрежность найденного тобой слова, которое просто абсурдно; ибо невозможно "удержать" жару просторными рукавами, которые, как мы иногда видим, свободно развеваются и полощутся по ветру; просторной одеждой жару можно отразить, с помощью просторной одежды ее можно перенести, можно отдалить, можно обмануть, можно отвести, можно развеять, - что угодно, но только не "удержать". Ведь слово "suspendere", означает "поддерживать", а не отводить с помощью чего-то просторного и широкого.
8. Затем, я обращал твое внимание и на то, какими занятиями можно подготовить себя к написанию истории, так как ты этого хотел. Но поскольку об этом речь долгая, то, чтобы не выходить за рамки письма, я кончаю. Если же ты, тем не менее, захочешь, чтобы я тебе написал и об этом, напомни мне понастойчивее.

---

[1] Письмо написано уже после консулата Фронтона, вероятно, в 144 — 145 гг. н. э. Это — типичный образец изысканно-льстивого послания, выдержанного в возвышенном стиле; почти все письмо состоит из разного рода сравнений (любимый риторический прием Фронтона), нагроможденных одно на другое. Фронтон блещет здесь своей эрудицией в области истории римской литературы.

[2] Клодий Эзоп — трагический актер, и Квинт Росций — комический актер были современниками Цицерона; Цицерон защищал Росция в речи «За Росция-актера».

[3] Тит-император — император Антонин Пий (его полное имя — Тит Элий Антонин).

[4] Децим Лаберий (ок. 106 — 43 гг. до н. э.) — комедиограф, автор остроумных мимов.

[5] «Поэту Тицию» — было двое поэтов по имени Тиций: одного из них упоминает Цицерон («Брут», 45), другого — Гораций («Послания», I, 3). ...Сципиону или Нумидийцу — Фронтон имеет в виду Публия Корнелия Сципиона африканского Старшего и Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, победителя Югурты; оба были известны как ораторы. Лампадион — грамматик, II в. до н. э., издатель Энния и Невия. Стаберий — грамматик, учитель Брута и Кассия. Элий Стилон — грамматик, II в. до н. э., один из основателей филологии в Риме. Тирон — вольноотпущенник Цицерона и его секретарь, после смерти Цицерона издавший его речи и письма. Тит Помпоний Аттик (109 — 32 гг. до н. э.) — римский всадник, богатый и образованный человек, друг Цицерона; размножал и распространял сочинения своих современников, перепиской которых занимались его рабы. Корнелий Непот (ок. 94 — 24 гг. до н. э.) — Друг Цицерона, Катулла, Аттика; автор многочисленных сочинений, из которых сохранилась только часть его книги «О знаменитых людях», содержащая, между прочим, биографии Катона и Аттика.

[6] Письмо написано вскоре после того, как Фронтон произнес в сенате благодарственную речь Антонину Пию, следовательно, вскоре после августовских ид 143 г. н. э.

[7] Авфидий Викторин — товарищ Марка Аврелия по учению, впоследствии — зять Фронтона.

[8] Позднее законом Диоклетиана и Максимиана было запрещено слушать крики народа, когда он требует освободить виновного или осудить невиновного. Сам Марк Аврелий отказывался прощать преступников в цирке (Дион, LXXI, 29).

[9] Полемон (ок. 97 — 153 гг. н. э.) — знаменитый ритор-софист, ученик Диона Хрисостома, славился своими импровизациями.

[10] Август отдал Меценату участок на Эсквилинском холме в Риме, занятый кладбищем; Меценат покрыл его слоем земли и посадил там сад. Впоследствии этот сад купил Фронтон.

[11] Поговорка (Зенобий, IV, 2), смысл которой не вполне ясен.

[12] Письма 1, 3, 5, 6, 12, 14 относятся к 143 г. — году консульства Фронтона.

[13] Августовские иды — т. е. 13 августа.

[14] Градив (gradivus — шествующий в бой) — эпитет Марса, бога войны. Свое отношение к Адриану Фронтон сравнивает с отношением к недоступным для него богам.

[15] В письме 3 Марк Аврелий восторженно хвалит благодарственную речь Фронтона Антонину Пию (см. предыдущее письмо). Он хорошо знает вкусы своего учителя и, чтобы доставить ему удовольствие, преподносит ему комплименты, имитируя также и его стиль.

[16] «Твоему Веру» — полное имя Марка Аврелия после усыновления его Антонином Пием было Марк Элий Аврелий Вер.

[17] Письмо 6 Марк Аврелий написал из Неаполя, где он находился в это время вместе со своей матерью.

[18] Целийский холм — место в Риме, где родился Марк Аврелий (Капитолии, «Жизнеописание Марка», I, 5).

[19] Феопомп (IV в. до н. э.) — греческий оратор и историк, ученик Исократа.

[20] Цецилий — римский комедиограф, младший современник Энния.

[21] Лаврент, Ланувий, Альгид, Тускул, Тибур — города Лация, центральной области Италии. Путеолы — город в Кампании.

[22] Мазурий Сабин (первая половина I в. н. э.) — знаменитый юрист, автор сочинений о гражданском праве; его упоминают Персии («Сатиры», V, 90) и Квинтилиан («Воспитание оратора». XII, 3).

[23] Два письма Марка Цезаря (2 и 5) и два письма Фронтона (3 и 4), написанные по действительно деловому поводу, отличаются искренностью и отсутствием чрезмерной риторичности, характерной для Фронтона. В них говорится о процессе Герода Аттика, состоявшемся в Риме между 140 — 143 гг. Других сведений об этом процессе не сохранилось.

[24] Тиберий Клавдий Герод Аттик (ок. 103 — 179 гг. н. э.) — ритор и софист, представитель богатой и влиятельной афинской аристократии. Герод обвинялся афинянами в различных преступлениях (нарушении воли отца, избиении свободных граждан, в убийстве одного из них и т. п.). Аналогичный процесс был возбужден против Герода в Афинах тридцатью годами позже (см. Филострат, «Жизнеописания софистов», II, 1, 4).

[25] Капреол, Марциан, Виллиан — более нигде не упоминаются; можно предположить, что это адвокаты, противники Герода.

[26] Луций Целий — см. примеч. 8. Гней Невий (ок. 270 — 200 гг. до н. э.) — римский поэт, автор поэмы о Пунической войне и многочисленных трагедий и комедий. Цицерон считал его слог образцовым по чистоте для древнеримского языка. Децим Лаберий — см. примеч. 15. Акций — см. примеч. 7. Цецилий — см. примеч. 31. Новий и Помпоний (начало I в. до н. э.) — римские комедиографы, авторы ателлан. Атта — их современник, автор комедий на римские темы. Сизенна — см. примеч. 8. Луцилий — см. примеч. 7.

[27] Фронтон разбирает речь Марка, посвященную парфянским делам, которую тот произносил в сенате. Видимо, та же речь упоминается в конце письма 16 книги III к Марку Цезарю.

[28] «Рот промыть» и далее: «в бане пол вымыть»; «щеки слезами омыть»; «одежду стирать, а не омывать»; «пот и пыль отмыть, а не мыть»; «пятно смыть, пятно отмыть», «отчистить, оттереть»; «мед разбавить водой, прополоскать горло, чистить лошадиные копыта».

[29] «лицо, намазанное румянами; тело, измазанное грязью; кубок, обмазанный медом; прут, вымазанный клеем; кинжал, смазанный ядом».

[30] «одежду омыть, а не мыть; пот мыть, а не отмыть».

[31] В сочетании «navis triremis» («корабль-трирема») слово «triremis» воспринимается как прилагательное, по правилам языка стоящее после существительного «navis»; в сочетании же «triremis navis» слово «triremis» воспринимается как существительное, и слово «navis» после него излишне.