1. Приближалась весна; Аннибал двинулся с зимних квартир. Попытался было он безуспешно, вследствие, сильных морозов, перейти Апеннины; но и оставаясь на зимних квартирах он подвергался большим опасностям. Галлы взялись за оружие в надежде грабежа; но, вместо обогащения добычею чуждых, стран, они же видели свои земли средоточием воины и опустошенными, вследствие зимних квартир двух враждебных армий. А потому Галлы ненависть, которую было питали к Римлянам, перенесли на Аннибала. Но раз старейшины их составляли ковы против его жизни, и он одолжен был спасением ветрености, с какою они выдавали друг друга, составляя коварные умыслы вместе. Притом, много служили к спасению Аннибала меры, им принятые: он то менял одежду, то головные покровы и, вводя в заблуждение неприятелей, избегал устроенных ими засад. Все-таки эти опасения заставили Аннибала поранее выступить с зимних квартир. Между тем в Риме в Мартовские иды вновь избранный консул Кн. Сервилий вступил в должность. Доклад его сенату о положении дел в государстве был поводом к новому взрыву неудовольствия против К. Фламиния. Сенаторы говорили: «двух консулов избрали, а на самом деле имеем одного. Что есть законного во власти Фламиния? Могут ли его гадания иметь силу? Обыкновенна сан этот консул получает на родине, у общественных и частных пенатов по отправлении Латинских празднеств, по совершении жертвоприношения на горе и по взятии надлежащих обетов в Капитолие. Частный человек не может совершать гаданий, а не совершив их дома, может ли он законно к правильно сделать это на чужой земле?'" Общее чувство страха усиливалось вследствие чудесных явлений, известия о коих то и дело приходили с разных сторон: в Сицилии оконечности копьев у воинов горели огнем; в Сардинии у всадника, осматривавшего караулы, оконечность кинжала, который он держал в руке, была бы как бы в огне. По берегу горели огни во многих местах; на двух щитах выступил кровавый пот; несколько воинов было убито громом; солнце изменило свои образ и представилось в уменьшенном виде. В Пренесте упали с неба раскаленные камни; в Арпах видели на небе подобие военных щитов и борьбу солнца с луною. В Капенах среди дня вышли две луны. В Цэрах воды источника бежали, как бы смешанные с кровью; кровавые пятна были видны там же в самом роднике Геркулеса. В Антие в корзины жниц попали, запачканные кровью, колосья. В Фалерах видели, что небо как бы расступилось, и оттуда показался чудный свет. Жеребьи сами собою поуменьшились и один из них выпал; на нем было написано: «Марс потрясает оружием.» В то же время в Риме, на статуе Марса, на Аппиевой дороге у изображая волков выступил пот. В Капуе видели небо, как бы все в огне и подобие луны, падающей с дождем. Поверили и другим чудесным явлениям, менее заслуживающим вероятия: говорили, что у некоторых коз выросла вместо волос шерсть; что курица обратилась в петуха, а петух в курицу. Консул изложил все это сенату и ввел в его присутствие свидетелей, а потом спросил сенаторов о мнении. Определено: вследствие этих чудесных явлений принести искупительные жертвы частью больших животных, частью молочных, и в продолжении трех дней принести общие мольбы у всех пульвинарий. Обо всех явлениях велено децемвирам посоветоваться с Сибиллиными книгами и поступить сообразно воле богов, высказавшейся в священных стихах. Вследствие представления децемвиров положено: поднести Юпитеру золотой перун в пятьдесят фунтов весом; а богиням Юноне и Минерве дары из серебра; Юноне царице на Авентине, а Юноне Хранительнице в Анувие, привести великие жертвы. Женщины Римские, сложившись между собою, каждая по мере своего достатка, должны были нести свои дар на Авентин Юноне царице и сделать постилание лож; а отпущенницы должны были сложиться и отнести дар Феронии. Когда все это было исполнено, то децемвиры сами, в Ардее, на общественной площади, принесли большие жертвы. Наконец уже в Декабре месяце были принесены жертвы в Риме, у храма Сатурна и сделано постилание ложь (постилали сами сенаторы) и пир для народа. На целые сутки объявлено было празднование Сатурналий, и с тех пор на вечные времена вменено в обязанность народу совершение этого праздника.
2. Пока консул занимался в Риме умилостивлением богов и производством набора, Аннибал выступил с зимних квартир: к нему уже дошел слух, что консул Фламиний прибыл в Арреций. Хотя был другой путь длиннее, но удобнее, Аннибал все-таки избрал прямой через болота, наполненные в то время в изобилии водою, вследствие разлития реки Арно. Впереди, но распоряжению Аннибала, должны были идти Испанцы и Африканцы, все, что осталось от старого и опытного войска, в сопровождении обозов для того, чтобы, в случае какой-либо остановки, они не имели недостатка ни в чем. За тем следовали Галлы, составлявшие таким образом центр армии; движение её замыкалось конницею. Магону, с легкими Нумидскими всадниками, было поручено от Аннибала наблюдать за Галлами, чтобы они, наскучив дальнею дорогою (нежен как-то этот народ и непривычен к трудам), не рассеялись или не остановились. Передовые воины, последуя за своими вождями, следовали упорно за значками, хотя совершенно тонули в глубоких ямах, рекою налитых, и вязли в густом иле болот. Но Галлы не умели ни подняться, раз упав, ни выбиться из болотистых провалов; не умели они поддерживать силы тела бодростью духа, ни жить надеждою, когда слабели и последние. В совершенном отчаянии и изнеможении лежали они, обрекшись на смерть среди, валявшихся повсюду, трупов вьючных животных. Особенно гибельна была для них бессонница вследствие того, что они не знали покою четыре дня и три ночи к ряду — так как все было покрыто водою и не было местечка сухого, где можно бы хоть на час прилечь отдохнуть, то бедные уставшие воины ложилось на кучи ранцев, брошенных в воду. Также тела вьючных животных, которыми там и сям была усеяна дорога, служили местом минутного отдохновения для воинов там, где эти тела не были совершенно покрыты водою. Сам Аннибал страдал глазами, вследствие переменной весенней погоды, представлявшей резкие переходы вдруг от стужи к теплу и от тепла к холоду: чтобы менее быть подвержену действию сырости, он ехал на последнем уцелевшем слоне. Впрочем, беспрестанные бдения, сырость болотных мест, и самого воздуха усилили головные боли Аннибала; вследствие их, не имея ни времени, ни возложи ости лечиться, Аннибал лишился одного глаза.
3. После большой потери в людях и вьючных животных, Аннибал выбился наконец из болот и стал лагерем на первом сухом месте. От посланных вперед разъездов узнал он верно, что войско Римское стоит у стен Арреция. Притом, он обратил все свое внимание на то, чтобы тщательно разузнать самим основательным образом с одной стороны характер и намерения консула, с другой местоположение страны, положение войск и дорог, обеспечивавших доставление провианта и все прочее, что ему нужно было к делу. Страна эта и в Италии отличалась плодородием; поля Этрусков, лежащие между Фезулами и Аррецием, изобилуют хлебом, скотом и вообще всеми сельскими произведениями. Консул очень возгордился успехами своего первого консульства; не слишком уважал он не только законы и величие сената, но и самих богов бессмертных. Самонадеянность, свойственная от природы характеру Фламиния, усилилась вследствие успехов его и военных и гражданских; а потому легко можно было предвидеть, что консул во всем будет действовать поспешно и сгоряча, не спрашиваясь совета ни богов, ни людей. Вследствие этого, Аннибал решился еще более развить вредные наклонности Фламиния — стараясь раздражать его и вывести из терпения. Оставив неприятеля в левой руке, Аннибал двинулся к Фезулам, идя по самой середине Этрурии и опустошая ее, сколько можно более: только зарева пожаров и стоны убитых давали знать об этом Фламинию. Он вряд ли бы остался покоен и в том случае, когда неприятель не двигался бы с места; видя же опустошение полей союзников и то, что они в его, можно сказать, глазах терпят все бедствия войны — Фламиний считал своим собственным бесчестием то, что Аннибал безнаказанию свирепствует в самом центре Италии и, не встречая нигде сопротивления, может свободно идти осаждать Рим. На военном совет все держались мнения, если не очень благовидного, то по крайней мере, спасительного: «надобно — говорили — дожидаться другого консула и тогда соединенными войсками, общего совета и обсуждения, действовать против неприятеля; а с между тем конницею и легкими войсками теснить неприятеля и не дозволять ему грабить безнаказанно. Рассерженный Фламиний бросился из палатки, где был военный совет; он тотчас подал сигнал готовиться вместе к выступлению и к бою: «зачем дольше — говорил он — будем мы сидеть, сложа руки, под стенами Арреции? Разве здесь наше отечество и пенаты? Аннибал, будучи выпущен нами из рук, пусть опустошает все огнем и мечом, достигает стен Рима, а мы не будем двигаться отсюда, пока сенат вызовет на помощь Фламиния из Арреции, как некогда Камилла из Вей.» Произнеся такие речи и отдав приказ поскорее поднять знамена, — Фламиний поспешно вскочил на коня, который как-то оступился и упал на передние ноги, а консул перелетел через голову коня на другую сторону. Все, находившиеся вблизи, были под влиянием ужаса вследствие такого дурного предзнаменования при начале столь важного дела; вдруг прибежал воин сказать, что, несмотря на все усилия, знаменосец не может выдернуть из земли водруженного в нее знамени. Услыхав это, консул, обратясь к воину, сказал: «Уж ты не приносишь ли от сената писем, в которых он мне не велит сражаться? Ступая, вели вырвать знамя, если руки знаменосца, онемев от страха, отказываются ему служить.» За тем войско выступило в поход. Начальники его, и на военном совете не соглашавшиеся с мнением консула, были под влиянием самых грустных предчувствий вследствие двойного чуда. Простые войны разделяли самонадеянность вождя; но более льстила их надежда на успех, чем уверенность в том, что она не обманет.
4. Аннибал излил все бедствия войны на край страны между городом Кортоном и Тразименским озером; цель его была вызвать консула на отмщение обид союзников. Карфагеняне достигли места, устроенного как бы самою природою для засады; то было там, где воды Тразимена касаются почти Кортонских гор, между которыми и берегом остается столько места, сколько занимает идущая здесь дорога, далее расстилается равнина, за которою следуют возвышения. Здесь Аннибал ставит лагерь на ровном и открытом месте; в нем остался он с одними Африканцами и Испанцами. За горами обводит он Белеарцев и остальное легковооруженное войско; а всадников, искусно скрытых, за холмами ставит у самого ущелья. Таким образом, раз вышед сюда, Римляне должны были быть окружены неприятельскими силами и прижаты к озеру и горам. Фламиний при наступлении вечера достиг озера; не сделав рекогносцировки, он на другой день почти на рассвете прошел теснины; он стал развертывать войско свое в виду неприятеля, в том убеждении, что видит перед собою все его силы, и не догадываясь о находившихся у него в тылу и с боку неприятелях. Аннибал, видя, что его план удался вполне и что войско Римское со всех сторон окружено частью его войсками, частью горами и озером, подал сигнал всем своим отрядам вместе напасть на Римлян. Они и бросились на них каждый по ближайшей для него дороге. Римляне не ожидали нападения и были поражены его нечаянностью; низы, в которых они находились, были покрыты более густым туманом, чем возвышения, притом Карфагеняне, занимая высоты, могли видеть движения друг друга и тем согласнее действовать. Римляне, еще не видя неприятеля перед собою, но слыша его крики с разных сторон, догадались, что они окружены и бой начался уже на флангах и впереди фронта прежде, чем они успели построиться в боевой порядок, изготовить оружие и извлечь мечи.
5. Воины упали духом; один консул, не теряя мужества и при таких критических обстоятельствах, старается, сколько позволяли и местность и время, привести в порядок своих смешавшихся солдат, везде, куда призывали его нестройные воинские клики. Повсюду, куда только он поспевал и где только голос его был слышен, он приказывал своим войнам твердо стоять и сражаться. «Не спасут вас отсюда — говорил консул воинам — ни обеты, ни молитвы, а одно только ваше мужество и сила рук. Проложите себе мечом дорогу сквозь толпы неприятелей, и чем менее будете вы робеть, тем и незначительнее опасность, вам угрожающая.» Впрочем такой был шум и смятение, что отдаваемые приказания трудно было слышать, а еще труднее исполнять. Воинам было уже не до того, чтобы каждому становиться на свой пост и под свое знамя; едва сохранили они на столько присутствия духа, чтобы взять оружие и приготовиться к битве; а некоторые погибли под ударами неприятелей, находя в своем оружии скорее тягость, чем защиту. Притом, при господствовавшем вследствие тумана мраке, впечатления слуха имели перевес перед впечатлениями глаз. Крики сражающихся, стон раненых, шум от падающих тел и оружия, смешанные голоса то тревоги, то робости развлекали внимание воинов, отвлекали их глаза и слух. Одни бежали, но, наткнувшись на толпу сражающихся, останавливались; другие шли на бой, но были увлечены потоком бегущих. Во все стороны сделаны были Римлянами безуспешные попытки, и они поняли, что, окруженные водами озера, горами иг войском неприятельским, единственную надежду на спасение имеют они в силе рук и оружия. Тогда каждый воин стал сам по себе вождем и начальником; заботясь о себе и убеждая других, они с новым жаром возобновили бой. Нечего было и думать о правильном боевом строе, составленном из трех линий принципов, гастатов и триариев там, где перед знаменами стоит одна линия, а за нею следует другая, где каждый воин знает свой легион, когорту или эскадрон. Воины сражались где и как попало; одно мужество указывало место одним впереди, другим позади. Таков был военный пыл, и до того внимание всех воинов было обращено на битву, что ни один из сражающихся не заметил страшного, случившегося в то самое время, землетрясения, ниспровергнувшего большую часть городов Италии, заставившего реки переменить русла, море подниматься и вливаться в устье рек, и бывшего причиною сильных горных обвалов.
6. Бой продолжался часов около трех и был на всех пунктах самый отчаянный; по ожесточеннее всего был он там, где находился сам консул: он неутомимо поспешал везде туда, где видел своих воинов в опасности и стесненными. Замечая его по особенному оружию, неприятели против него собирали все силы, а сограждане также упорно защищали его. Наконец один Инсубрский всадник, по имени Дукарион, узнал в лицо консула и, обратясь к своим землякам, сказал: «вот консул, перерезавший наши легионы, опустошивший поля и город. Его я, как готовую жертву, принесу теням моих сограждан позорно убиенных.» Подстрекнув коня шпорами, он бросился в самую густую толпу Римлян, умертвил оруженосца, который заслонил было собою консула, а Фламиния пронзил мечом. Инсубр бросился было снимать одежду и оружие убитого консула; но триарии защитили его тело, прикрыв его своими щитами. Вслед за тем, большая часть войска Римского рассеялась, спасаясь бегством куда попало: в ужасе бегущие не замечали ни гор, ни вод озера. Ослепленные страхом, искали они спасения по неприступным крутизнам и падали толпами в пропасти. Многие, не видя куда бежать, входили в воды озера, пока было мелко и пока плечи и голова были вне воды. А были и такие, которые, не посоветовавшись с рассудком, вздумали спастись вплавь; по обширности озера, видя бесполезность своих усилий, они или гибли в пучинах или, выбившись из сил от плавания, с трудом возвращались к берегу, где гибли под ударами неприятельских всадников. Около шести тысяч Римлян, бывших в первом строю, проложили себе мечом дорогу прямо сквозь неприятельские толпы и выбились из теснин, не зная ничего, что за ними делалось. Они остановились на одном возвышении; слышали звук оружия и шум битвы, но туман не позволял видеть. что происходило на поле битвы и о результат её они были в совершенном незнании. Уже поражение Римлян было полное, когда солнце разогрело воздух в поднявшийся туман позволил свободно видеть. Тогда открылись везде следы страшного побоища и поражения Римлян. Уцелевший их отряд, опасаясь погони неприятельской конницы, поспешно схватил знамена и ускоренным маршем старался уйти от неприятеля. Но, с другой стороны, римляне, уступая мучениям голода, вняли предложению Магарбала, который ночью настиг их со всеми конными войсками неприятеля, сдались ему на условия — по выдаче оружия отпустить их в одной одежде. Ганнибал соблюл это условие со свойственным карфагенянам вероломством; он всех взятых в плен римлян заключил в оковы.
7. Такова была знаменитая Тразименская битва, заслужившая печальную славу в краткой летописи уронов римского оружия. Пятнадцать тысяч римлян пали в бою; едва десять тысяч человек, рассеявшихся в бегстве по всей Этрурии, разными дорогами достигли Рима. У неприятелей убитых было до полутора тысячи; но как у них, так и у римлян, много ещё умерло от последствий ран. Некоторые писатели урон с обеих сторон считают ещё значительнее. Я следую в этом случае показаниям историка Фабия, современника описываемых событий, и не хочу следовать примеру тех писателей, которые в приводимых ими данных ни на чем не основываются. Ганнибал пленных латинского рода отпустил всех без выкупа, а римлян заключил в оковы; он велел из куч трупов отобрать тела своих воинов, чтобы предать их погребению. С этой же целью приказал он найти тело Фламиния, но все поиски в этом случае оказались тщетны. Как только пришло в Рим первое известие о страшном побоище, как граждане стали скапливаться в большом числе; испуг и смущение изображались на лицах всех. Римские женщины, бегая по улицам, всех, кто попадался навстречу, спрашивали о том, что за страшное побоище случилось и какая участь постигла войско. Стечение граждан уже значительностью своею принимало вид настоящего народного собрания. Граждане, обратясь к зданию сената и к месту, где они привыкли видеть сановников, вызывали их. Перед заходом солнца претор М. Помпоний, явясь к народу, сказал: ''мы побеждены в большой битве». Хотя это краткое известие не могло удовлетворить любопытства граждан, но, наслышавшись друг от друга, они принесли домой более подробные вести: ''Консул погиб и большая часть войска вместе с ним. Немногие из воинов остались в живых, но и те или рассеялись по Этрурии, или достались неприятелю в плен». Бедствия, понесенные побеждённой армией, причинили беспокойство тем, которые имели родных в войске Фламиния и не знали о постигшей их участи. Они колебались между страхом и надеждой. В течение следующего дня и многих, за ним бывших, у городских ворот женщины стояли в большем числе, чем мужчины; они ждали своих близких или весточки о них, и своими вопросами не давали прохода всем встречным; хоть и знали кого, но не отпускали, не расспросив подробно. Разнообразны были впечатления, отражавшиеся на лице каждой из них, смотря по тому, было ли полученное известие радостно или грустно; они возвращались домой или делиться радостью, или принимать утешения. Женщины ведь никогда не знают меры ни в излияниях радости, ни в выражениях печали. Одна женщина, как рассказывают, повстречавшись вдруг в воротах с сыном, которого она считала погибшим, от радости умерла на месте. Другая, получив ложное известие о смерти сына, оплакивала его сидя в доме, а когда он вдруг возвратился к ней, она не перенесла этой радости и умерла. В продолжении нескольких дней преторы не распускали сенат от восхода солнца до захода, обсуждая с ним, с какими войсками и под чьим начальством бороться с карфагенянами.
8. Ещё сенаторы не остановились ни на чем положительном, как было получено известие о другом поражении: четыре тысячи всадников, под начальством исправлявшего должность претора К. Центенния, посланы были консулом К. Сервилием в подкрепление другому консулу. Услыхав о Тразименском побоище, это отряд уклонился в Умбрию, но там был обойден Ганнибалом. Слух об этом произвёл не на всех одинаковое впечатление. Одни были до того огорчены испытанными бедствиями, что находили последний урон далеко не столь значительным, как первый. Другие же приписывали этому событию важность не по значительности понесенной потери, но, как в истощенном теле всякое страдание чувствительнее, чем в здоровом, так, по мере ослабления сил отечества, не допускавшего больших потерь, и самая незначительная была тем ощутительнее. В такой крайности граждане прибыли к средству, которое давно уже не было в употреблении потому самому, что в нем не предстояло нужды — к назначению диктатора. Но консул, который один имел законное право назначить диктатора, был в отсутствии; снестись с ним посольством или письмами, было не безопасно вследствие того, что Италия была покрыта неприятельскими войсками. Народ не мог сам собою назначить диктатора: подобного примера еще не бывало. А потому народ назначил временного диктатора в лице К. Фабия Максима; предводителем всадников к нему сделан М. Минуций Руф. Сенат поручил вновь избранным сановникам исправить стены города и башни, учредить постоянные караулы для их опережения и в тех местах, где они признают нужным, а на реках уничтожить мосты. Оставалось сражаться за стены города и домашних пенатов, когда уже не было более сил удержать за собою владычество над Италиею.
9. Между тем Аннибал прямо через Умбрию двинулся к Сполету. Опустошив его окрестности, он пытался было взять город приступом, но отражен с большою потерею воинов. Тут-то Аннибал испытал силы одной Римской колонии с большою для себя неудачею, и поэтому мог догадываться, какого ему надобно сопротивления ждать под стенами Рима. А потому своротил он в Пиценскую область, изобилующую не только произведениями разного рода, но и скотом: терпевшие дотоле нужду, воины Аннибала с жадностью хватали его. Здесь на несколько дней остановился Аннибал с войском: воины тут поотдохнули от изнурения сил, вследствие зимнего похода по болотам и сражения, которое хотя и счастливо кончилось, но стоило больших трудов и усилий. Когда дано было довольно времени для отдыха (воины были более довольны захваченною ими во время набегов добычею, чем предоставленным им покоем и отдыхом), Аннибал двинулся в области Претуцианскую и Гадрианскую, опустошил земли Марсов, Марруцинов и Пелигнов, а равно ближайшие места Апулии около Арнов и Луцерии. Консул Кн. Сервилий имел неважные стычки с Галлами, при чем взял у них один незначительный городок. Услыхав о гибели своего товарища и его войска, Сервилий возымел опасение за безопасность самого Рима и направил путь к его стенам, чтоб быть их защитником в случае крайности. Между тем К. Фабий Максим, будучи выбран диктатором во второй раз, созвал сенат в самый день вступления своего в должность. Тут он представил сенаторам, что главная вина К. Фламиния консула заключалась не столько в опрометчивости и неведении, сколько в пренебрежении к богам и их гаданиям, и что надобно спросить самих богов, какими средствами отклонить их праведный гнев. Вследствие настояний Фабия состоялось сенатское определение, которое обыкновенно принималось в случае самых важных чудесных явлений, а именно: децемвиры должны были прибегнуть к совету Сивиллиных книг. Децемвиры, справившись с Сивиллиными книгами, донесли сенату следующее: «обет, данный Марсу при начале войны, сделан не так, как следует и нужно его повторить в новом и более щедром виде. Необходимо также обещать Юпитеру великие игры, а Венере Эрицинской и Благоразумию воздвигнуть новые храмы; вместе с тем назначить общие мольбы и постилание лож, и дать обет священной весны в случае успеха на войне и того, если отечество останется в том же самом положении, в каком было до начала весны.» Так как Фабий должен был заняться делами войны, то сенат поручил претору М. Эмилию исполнить, как можно скорее, все священные обряды, какие совет жрецов признал нужными.
10. Когда состоялось это сенатское определение, то верховный первосвященник Л. Корнелий Лентулл, вследствие запроса преторского Коллегия, подал ему мнение, что, как он полагает, прежде всего надобно предложить народному собранию дело о священной весне, дать обет на которую невозможно без согласия народа. Обет предложен на утверждение народного собрания в следующей форме. «Изъявляете ли вы согласие и приказываете ли вы, граждане, поступить следующим образом: если общественное дело народа Римского Квиритов в продолжении следующего пятилетия будет, как таково наше общее желание, цело и невредимо выйдет из этих войн (как из войны, которую народ Римский ведет с Карфагенянами, так и из войн с Галлами, живущими по сю сторону Альпов), то народ Римский Квиритов считает себя обязанным принести в дар Юпитеру все, что наступающая весна принесет из свиного, овечьего, козьего и коровьего стада, и всего, что не будет считаться священным, начиная с того дня, с какого прикажет сенат и народ Римский. Кто захочет принести жертву, то может это сделать, когда захочет и так, как захочет; лишь бы только совершил жертвоприношение, а то как бы ни совершил, все будет хорошо. Если умрет животное, которое надлежало принести в жертву, то пусть не будет священным и да не будет это считаться преступлением. Если кто по неведению ранит или убьет жертвенное животное, то да не считается это обманом. Если кто украдет обреченное на жертву животное, то да не вменяется это в преступление ни народу, ни тому, у кого украдено. Если кто по неведению принесет жертву в день, в какой не следовало по закону, то пусть действие его сочтется за неумышленное. Жертва да будет благоприятна, будет ли она принесена днем или ночью, свободным человеком или рабом. Если она будет принесена прежде дня, назначенного сенатом и народом Римским, то да не вменяется она народу в нарушение закона.» Вследствие этих обстоятельств определены также большие игры, на издержки по поим назначено триста тридцать три тысячи триста тридцать и одна треть фунтов меди, а равно положено принести в жертву Юпитеру триста быков, а другим богам белых быков и других жертвенных животных. По совершении торжественным образом обетов, объявлено общее молебствие: в нем приняли участие не только горожане с женами и детьми, но и сельское население, которого интересы также тесно были связаны с общественными. Потом, в продолжении трех дней, было постилание лож через посредство десяти сановников, определенных для совершения священных обрядов. В виду были шест пульвинариев (постелей): один Юпитера и Юноны, другой Нептуна и Минервы; третий — Марса и Венеры; четвертый — Аполлона и Дианы; пятый — Вулкана и Весты; шестой — Меркурия в Цереры. Тогда же даны обеты воздвигнуть храмы Венере Эрицинской; построить храм дал обет диктатор К. Фабий Максим: потому что в книгах судеб повелено было дать этот обет тому, в чьих руках будет верховная власть в государстве. Храм Благоразумию воздвигнуть обет дал претор Т. Отацилий.
11. По исполнении всего, что относилось до религии, диктатор доложил сенату о войне и общественном деле, спрашивая сенаторов: с какими и сколькими легионами помогают они выйти на встречу победоносному неприятелю. Состоялся сенатский декрет: «консулу Кп. Сервилию сдать диктатору войско; сверх того ему предоставляется набрать из граждан Римских и союзников столько пеших и конных воинов, сколько признает он нужным. Во всем прочем диктатор пусть так действует, как найдет лучшим для общего блага.» Фабий сказал, что он прибавит два легиона к тому войску, что у Сервилия. Вновь набранным, через посредство предводителя всадников, легионам диктатор назначил сборным местом Тибур. Вперед себя Фабий разослал повеление жителям всех сел и городов не укрепленных перебраться в хорошо защищенные, а поселянам тех мест, по которым Аннибалу надлежало идти с войском, также удалиться в укрепленные города, предав огню свои жилища и все, что могло служить для продовольствия неприятеля. Сделав это распоряжение, диктатор по Фламиниевой дороге отправился на встречу консулу и его войску, которое и увидал у Окрикулы на берегу Тибра. Консул, окруженный всадниками, приближался к диктатору, но тот послал уряднику сказать консулу, чтобы он явился к нему без ликторов. Тот исполнил повеление, и граждане и союзники сделались свидетелями всемогущества диктаторской власти, но давности времени пришедшей было в забвение. Получены из Рима письма: что Карфагенский флот у Козанского порта захватил Римские суда, везшие из Остии в Испанию для войска разные припасы. Вследствие этого диктатор приказал консулу тотчас отправиться в Рим, собрать все суда, находившиеся как там, так и в Остии, наполнить их матросами и воинами, стараться догнать неприятельский флот и защищать берега Италии от его набегов. В Риме набрано множество воинов, даже вольноотпущенники, находившиеся в летах мужества и имевшие детей, дали воинскую присягу. Из вновь набранных воинов имевшие менее 35 лет от роду посажены на суда, а прочие оставлены в городе для его обороны.
12. Диктатор принял бывшее у консула войско от его помощника Фульвия Флакка легата и через Сабинскую землю прибыл в Тибур в день, который он назначил для явки сюда вновь набранным воинам. Отсюда диктатор пришел в Пренесту, и потом вышел поперечными тропинками на Латинскую дорогу. Отсюда он двинулся к неприятелю, велев предварительно с величайшим тщанием осмотреть дороги. Он вознамерился нигде не давать сражения, разве к тому представилась бы крайняя необходимость. В первый же день, как только Фабий с войском расположился лагерем в виду неприятеля недалеко от Арпов, Аннибал тотчас вывел в поле свои войска, вызывая Римлян на бой; но они оставались спокойны и в лагере их не было даже признаков движения. С упреком твердил Аннибал, что пал наконец воинственный дух Римлян, что борьба, собственно говоря, кончилась, что Римляне уступили Карфагенянам бесспорно первенство в мужестве и воинской славе. Но в душе Аннибал был сильно озабочен, он понял, что ему придется иметь дело с полководцем, имеющим мало общего с Семпронием и Фламинием, что наконец Римляне, наученные горьким опытом, нашли ему, Аннибалу, противника, его достойного. Благоразумие диктатора подавало Аннибалу более повода к опасениям, чем сила его войска. Желая испытать постоянство характера Римского вождя, Аннибал беспрестанно переносил лагерь с места на место, опустошая в глазах его поля Римских союзников. То поспешным движением Аннибал с войском исчезал из виду Римского вождя, то вдруг скрытно останавливался на повороте дороги, стараясь подстеречь неприятеля в случае, если он спустится на ровное место. Фабий вел свое войско по возвышенностям в небольшом расстоянии от неприятеля, и не теряя его движении из виду и избегая с ним боя. Воины Римские постоянно не выходили из лагеря, кроме в случае самой крайней необходимости; за фуражем и за лесом ходили они не врозь и не малочисленными отрядами. Постоянно был готов отряд всадников и легковооруженных воинов; он был всегдашнею защитой для своих и грозою для неприятельских мародеров. Не хотел Фабий предоставлять изменчивости военного счастия участь всего войска; но малыми стычками при обстоятельствах, в которых успех был почти верен и отступление в случае нужды было обеспечено, приучал воинов, оробевших от прежних неудач, иметь более уверенности и в собственных силах и в счастии. Впрочем такие благоразумные распоряжения встретили более ожесточенного противника в Римском предводителе всадников, чем в Аннибале. Для погибели отечества недоставало только того, чтобы он имел равную власть с диктатором. Необдуманный и скорый в решениях, к тому же дерзкий на язык, предводитель всадников сначала в кругу немногих, потом перед всем войском, называл диктатора лентяем вместо медлителя, трусом вместо осторожного, подыскивая названия пороков вместо соответствующих им добрых качеств, и старался себя возвысить в ущерб старшего (пагубный недостаток этот в последнее время сильно развился вследствие того, что применение его к делу для многих к сожалению было увенчано успехом).
13. Аннибал из земли Гирпинов перешел в Самний, опустошил Беневентское поле, взял город Телезию. С умыслом раздражает он Римского вождя, надеясь, что тот, с негодованием видя такие бедствия и потери союзников, вынужден будет дать сражение при благоприятных для Аннибала обстоятельствах. Между множеством союзников Итальянского племени, захваченных в плен Аннибалом у Тразимена и отпущенных им на волю, были три Кампанских всадника. Анннбал не жалел для них даров и обещаний, желая их задобрить, чтобы они склонили и своих сограждан на его сторону. Они пришли к Аннибалу с известием, что стоит ему явиться в Кампанию, и Капуя откроет ему ворота. Дело было важное и известие о нем не соответствовало незначительности тех, которые его принесли. Аннибал колебался долго, то веря, то сомневаясь; наконец, уступая просьбам Кампанских всадников, двинулся из Самния в Кампанию. А их он убеждал исполнить на деле данные ими обещания и приказал явиться к себе в большем числе и захватить с собою несколько старейшин; затем он их отпустил. Сам же приказал провожатому вести себя в Казинатскую область; хорошо знавшие местность люди уверили его, что стоит только ему занять находящиеся там теснины, то Римлянам прегражден будет путь для подания помощи союзникам. Но как язык Карфагенян не совсем способен для произнесения Латинских названий, то провожатому вместо Казина послышалось Казилин; а потому, свернув с настоящей дороги, он повел Карфагенское войско через Аллифан, Калатин и Каленское поле в Стеллатскую область. Видя себя в стране, окруженной горами и реками, Аннибал позвал провожатого и спросил: в каком крае он находится? — «Ты будешь нынешний день в Казилине» — отвечал провожатый. Тут только Аннибал понял ошибку и узнал, что Казин совсем в другой стороне. Наказав розгами провожатого, Аннибал в страх другим велел его распять на крест. За тем он укрепил лагерь, и послал Магарбала с всадниками в Фалернскую область грабить. Опустошены были земли до самых берегов Синуссы. Нумиды на дальнее расстояние простерли опустошение, но ужас их приближения распространился еще далее и повсюду поселян повыгнал с их жилищ. Несмотря на всю эту грозу войны, союзники оставались непоколебимы в своей верности. Управляемые властью умеренною и справедливою, они — и это лучший залог верности — охотно повиновались тем, кого они признавали лучше себя.
14. Когда неприятельский лагерь был раскинут на берегах Вултурна, и плодороднейшие поля Италии сделались жертвою опустошения, тут-то обнаружилось сильное волнение в Римском войске, которое Фабий вел по хребту Массикских гор, и которые старались поддерживать это волнение, нашли себе богатую к тому пищу. Несколько дней прошло еще спокойно; так как войско двигалось поспешнее обыкновенного, то воины были того мнения, что их ведут для защиты Кампании от неприятельских опустошений. Когда же войско Римское остановилось на краю Массикского горного хребта; оно могло оттуда следить за движениями неприятельского войска и видеть, как оно предавало огню жилища Фалернских поселян и Синусских колонистов; но о сражения не было и помину. Тут заговорил Минуций: «Неужели мы пришли для того, чтобы любоваться, как на глазах наших режут наших союзников и жгут их жилища». Не говоря уже о других, как не стыдно вам перед нашими же земляками, которых отцы наши прислали поселяться в Синуесс и оборонять этот край от хищных Самнитов. Их теперь разоряет не сосед их Самнит, но пришлец Карфагенянин, который, благодаря нашему нерадению и бездействию, пришел сюда от самых отдаленных краев земли. Увы! Так-то мы выродились от предков наших! Они за стыд для себя сочли бы, если бы допустили приблизиться к их берегу Карфагенскому флоту; а мы равнодушно смотрим, как поля наши наполнились толпами Нумидов и Мавров? Не мы ли еще недавно так сильно высказывали свое негодование по поводу осады Сагунта, вызывая на отмщение не только богов, но и людей, свидетелей союзного договора; а теперь мы, сложа руки, смотрим, как Аннибал приближается к Стенам Римской колонии. Видим мы глазами и ощущаем обонянием дым пожара, истребляющего жилища наши и произведения июлей. До слуха нашего долетают вопли плачущих союзников; чаще призывают они нас на помощь, чем самих богов бессмертных. А мы здесь блуждаем с войском, как стада скота, ищущие пастбищ, по горным скатам и долинам, скрываясь в лесах, и облаках. Если бы М. Фурий скитался по горам и лесам, ища там средств к освобождению Рима от Галлов, средств, которыми наш новый Камилл, выбранный диктатор в минуту трудную для отечества, как единственная его опора, так сильно рассчитывает снасти Италию от Аннибала, то и теперь Рим был бы собственностью Галлов. Да и теперь опасаюсь я при нашей медленности, что предки наши если столько раз спасали отечество, то они соблюли его для Аннибала и Карфагенян. Но великий муж, по истине достойный носить имя Римлянина, лишь только утвержден был народным собранием в возложенном на него сенатом сане диктатора и об этом получал известие, находясь в Вейях, как он не искал убежища на Яникульском холме, довольно возвышенном для того, чтобы он мог оттуда безопасно смотреть на движения неприятеля; по сошел тотчас в равнину и разбил два раза полки Галлов, первый раз тем же самым днем среди Рима на месте гробниц Галльских, и второй раз на другой день по сю сторону Габиев. Припомним далее, по прошествии длинного ряда годов, после того как у Кавдинских Фуркул мы понесли Самнитское иго, Л. Папирий Курсор искал мщения не по вершинам Самнитских гор, но, осадив Луцерию, вызвал неприятеля на решительный бой, и таким образом иго, снятое с Римлян, возложил на выи неприятельские. Да и К. Лутацию, что иное как не быстрота, даровало победу? Сойдясь с флотом неприятельским, он поразил его на другой же день, пользуясь тем, что он слишком обременен был запасами и военными снарядами всякого рода. Безрассудно думать, что можно окончить войну, сидя на месте и давая обеты. Надобно вооружить войско, встретить неприятеля на ровном месте и бороться с ним грудь с грудью. Римляне достигли величия смелостью и деятельностью, а не медленностью в решениях, которая трусам кажется похвальною осторожностью.» Такие речи громко говорил Минуций перед толпою трибунов и всадников Римских, долетали эти резкие выражения и до слуха простых воинов. Если бы дело пошло на голоса воинов, то никакого нет сомнения, что они вождем себе предпочли бы взять лучше Минуция, чем Фабия.
15. Фабий с одинаковым вниманием следил и за неприятелем, и за расположением умов собственного войска; непоколебим оставался он перед его требованиями. Знал он твердо, что не только в лагере, но и в самом Риме, медлительность его ставится ему в вину и поношение, тем не менее упорно оставался он верен своим планам, и остальную часть лета провел в бездействии. Аннибал, потеряв надежду на столько желанный им решительный бой, стал думать о зимних квартирах. Страна, в которой он находился, наполненная садами и виноградинками, более обиловала предметами роскоши, чем первой необходимости. Фабию известно было намерение Аннибала через лазутчиков и потому он, зная, что Аннибалу предстоит необходимо проходить теснины, которыми он проник в Фалернскую область, занял небольшими отрядами Каллинульскую гору и город Казилин. Разделяемый пополам рекою Вултурном, город этот стоит на границе Фалернской земли и Кампании; а сам Фабий, по вершинам тех же гор, возвратился назад с войском, отрядив Л. Горация Манцина с отрядом четырехсот союзных всадников для рекогносцировки. Л. Гораций принадлежал к числу молодых людей, в кругу которых часто ораторствовал предводитель всадников; сначала он шел осторожно, стараясь с безопасностью для себя следить за движениями неприятеля. Видя, что Нумидские всадники рассеялись для грабежа, он некоторых из них умертвил. Разгорелся он желанием боя и забыл спасительные предписания диктатора: а тот велел ему двигаться так, чтобы, в случае встречи с неприятелем, он мог безопасно от него удалиться, не вступая в дело. Нумиды, то отбиваясь от Римских всадников, то уходя от них бегством, заманили их почти до самого своего лагеря с большим изнурением коней и людей. Тогда, главный начальник неприятельской конницы, Карталон бросился на встречу Римлянам; те пустились бежать не приблизившись еще к неприятелю на полет стрелы. Карталон стал их преследовать неутомимо с пятью тысячами всадников. Видя, что неприятель не отстает, и что уйти от него некуда, Манцин ободрил воинов и, оборотив коней, бросился с неприятелем на бой, во всех отношениях далеко неровный. Он погиб, и с ним отборные всадники, а прочие рассеялись по полям; сначала они ушли в Калес, а потом по самым глухим тропинкам к диктатору в лагерь. В этот день к диктатору пришел на соединение Минуций с войском; он ходил, по приказанию диктатора, прикрыть вооруженным отрядом теснины, которые по берегу моря, суживаясь у Террачины, ведут на Аппиеву дорогу и могли бы в случае, если бы они были не заняты, открыть неприятелю доступ в Римскую область. Соединив свои войска, диктатор и предводитель всадников расположились лагерем на самой дороге, по которой нужно было идти Аннибалу, в двух милях от неприятеля.
16. На другой день Карфагеняне наполнили своими полками все место, которое находилось между обоими лагерями. Хотя Римляне расположились под самым валом, при выгодных для них условиях местности; но Аннибал напал на них с легкими всадниками и старался вызвать их на бой, то нападая, то отступая. Впрочем Римляне остались неподвижно в своей позиции: бой шел медленно, и результат его соответствовал скорее желаниям диктатора, чем Аннибала; у Римлян пало до 200 воинов, а у Карфагенян восемьсот. Так как Аннибалу заграждена была дорога к Казилину, то он по-видимому был окружен. Для Римского войска обеспечен был подвоз из Капуи, Самния и земель других богатых союзников, находившихся у них в тылу. Аннибалу оставалось только по-видимому зимовать между Фармианскими скалами, и ненавистными для взора болотами и песками Литернскими. Аннибал очень хорошо повял, что с ним сражаются его же собственным оружием. Так как дорога через Казилин была преграждена, то Аннибалу оставалось идти в горы и стараться перейти Калликульский хребет. Опасаясь, как бы Римляне не атаковали его войско в лагере, Аннибал придумал обмануть их страшным для глаз призраком, а между тем самому с наступлением ночи украдкою удалиться в горы. Выдуманная им для обмана Римлян, военная хитрость заключалась в следующем: отовсюду, где только можно было достать, собраны факелы; кроме того набраны пуки сучьев и соломы, и те и другие привязаны к рогам быков; а их множество, как диких, так и ручных, было при войске Аннибала в числе захваченной им в полях добычи. Быков этих было тысяч до двух. Аннибал отдал приказание Аздрубалу с наступлением ночи гнать это стадо с зажженными рогами в горы; и старался особенно, если только можно будет, взобраться на высоты, командующие над позициею занятою неприятелем.
17. С первым наступлением сумрака снят лагерь; несколько времени гнали быков впереди знамен. Когда же пришли к подошве гор, откуда необходимо было следовать узкими тройниками, то, по данному тотчас знаку, зажгли пуки соломы и хвороста, привязанные к рогам быков, и погнали их в горы в противную сторону. Быки метались как бешеные, частью от страху, видя огонь на голове, а частью от боли вследствие того, что огонь стал проникать до нижней части рогов и до тела. Они рассеялись по разным местам, и вслед за ними вспыхнули как сухая трава, так и кусты. Казалось горы охвачены были обширным пожаром. Издали можно было подумать, что это бегали люди, поджигая лес, так как быки, стараясь сбросить привязанные к рогам пуки, трясли головами и тем только усиливали огонь. Отряды Римские, расположенные в разных местах для охранения горных дорог, видя огни на высотах в тылу их, сочли, что неприятель обошел их с тылу и оставили вверенные им посты; они старались пробираться на высоты местами более темными, где менее огней видно было; но все-таки встретили нескольких быков, так как они рассеялись во все стороны. Сначала, видя перед собою какие-то существа, как бы изрыгавшие пламя, воины оледенели от ужаса; но скоро не замедлили оно убедиться, что это — хитрость воинская неприятелей. Тем не менее опасаясь засады, они бросились было бежать, и в бегстве наткнулась на легкую конницу неприятельскую. Впрочем, темнота ночи не позволила ни той, но другой стороне вступить в дело, прежде наступления дня. Между тем Аннибал перевел все войско через горные ущелья, захватив даже там несколько неприятельских отрядов в плен, и затем расположился лагерем в Аллифанском поле.
18. Фабий получил известие о происшедшей тревоге: понимая, что это воинская хитрость и опасаясь последствий ночного сражения, он держал войско в окопах. На рассвет произошло сражение у подошвы гор. Римляне, несколько превышавшие числом, без труда подавили бы отряд легко-вооруженных неприятелей, отрезанный от прочего войска; но на выручку явилась когорта Испанцев, нарочно с этого целью присланная Аннибалом. Воины, ее составлявшие, привыкли действовать в горах, и не только упражнением приобрели необыкновенный навык и ловкость, но и самое оружие их было приспособлено к тому, чтобы сражаться в горах. А потому не трудно им было отразить все покушения неприятеля, жителя долин, привыкшего действовать не сходя с места и тяжелым оружием. Успех сражения не мог быть сомнителен; обе стороны разошлись по своим лагерям. Испанцы не потеряли почти ни одного человека, а потеря Римлян была довольно значительна. Фабий также снял лагерь и, перешел горные теснины повыше Аллифаса, расположился лагерем на месте возвышенном и хорошо укрепленном самою природою. Аннибал, делая вид, будто через Самний хочет идти к Риму, пошел обратно с землю Пелигнов, опустошая все по дороге. Фабий двинулся за ним по горным возвышениям, прикрывая Рим, и не теряя из виду неприятеля и не давая ему сражения. Из земли Пелигнов Аннибал повернул назад в Апулию и прибыл в Героний, город, оставленный жителями от страха, так как часть стен его обвалилась. Диктатор расположился укрепленным лагерем на Ларинатском поле. Тут получил он призыв явиться в Рим по делам религии. Уезжая, он старался подействовать на предводителя всадников не столько повелениями, сколько советами благоразумия, снисходя до самых просьб. Он говорил ему: «надейся не столько на счастие, сколько на благоразумие, бери пример с меня, а не с Семпрониев и Фламиниев. Не думай, что ничего не сделано, если, в течение целого лета, расстроены все планы неприятеля. И врачи часто более приносят пользы, предписывая покой, чем движение и лихорадочную деятельность. Не мало значит и то, что мы уже не терпим поражений от неприятеля, столько раз нас победившего, и несколько поотдохнули от беспрерывных потерь. Впрочем все эти прекрасные советы даны были предводителю всадников втуне; сам диктатор отправился в Рим.
19. В начал того лета, когда происходили вышеописанные события, в Испании также начались военные действия как на суше, так и на море. Аздрубал прибавил еще десять судов к тем, которые получил совсем готовыми от брата; Гамилькону он вверил флот из сорока судов, и вслед за тем выступил в поход: флот шел подле берега, а войско по берегу, готовое сразиться с неприятелем, где бы оно его не встретило — на море или на суше. Кн. Сципион, узнав, что неприятель оставил зимние квартиры, сначала хотел следовать его примеру, но потом, принимая в соображение огромное число прибывших к неприятелю союзных войск, он не решился действовать сухим путем; а, посадив на суда отборных воинов, двинулся на встречу неприятельскому флоту с тридцатью пятью судами. На другой день по выходе из Тарраконы, прибыл он к стоянке, находившейся в десяти милях от устья Ибра. Отсюда были посланы для собрания сведений о неприятеле два судна Массилийских; они донесли, что Карфагенский флот стоит в устье реки, а лагерь их войск расположен на берегу. Надеясь застать неприятеля врасплох и подействовать на него ужасом нечаянного нападения, Сципион велел поднять якоря и идти прямо на неприятеля. В Испании, во многих местах, построены на возвышениях башни, которые служат как для наблюдения за движениями разбойников, так и убежищем от них. С этих-то сторожевых башен, лишь только увидали неприятельские суда, дали знать Аздрубалу: тревога сначала распространилась на берегу в лагере, прежде чем знали об этом на судах, так как не слышно было еще шума весел неприятельских, и извилины берега скрывали движения неприятельского флота. Вдруг, один за другим, конные гонцы скачут от Аздрубала, приказывая воинам, всего менее ожидавшим нападения и спокойно ходившим по берегу или лежавшим в началах — браться за оружие и садиться на суда вследствие того, что уже не далеко флот Римский. По разным местам всадники разносили эти приказания. Не замедлил явиться и Аздрубал со всем войском: повсюду произошла страшная суматоха. И гребцы и воины вместе бросались на суда, скорее как бы спасаясь бегством с берега, чем отправляясь на сражение. Еще и не все сели, как другие второпях поднимали якоря и даже перерезали веревки якорные, стараясь поспешнее удалиться. Беспорядок был общий: воины, приготовляясь к бою, мешали действиям гребцов, и те со своей стороны не давали им возможности свободно приготовить оружие и снаряжаться к бою. Между тем Римский флот не только приблизился, но и прямо шел готовый к бою. Карфагеняне пришли в расстройство не столько от неприятеля и сражения, сколько от своего собственного беспорядка; они не столько вступили в бой, сколько попытались начать его, и тотчас же обратились в бегство. Так как устье реки не было довольно широко, чтобы все суда, растянувшиеся на большое пространство, могли войди в него, то гребцы старались причалить к берегу, или становя суда на мель, или совершенно на сухое место. Побросав суда, находившиеся там воины, не все даже и вооруженные, бежали к своему войску, расположенному по берегу. Впрочем при первой схватке, Римляне взяли у Карфагенян в плен два корабля, да четыре потопили.
20. Римляне, несмотря на то, что берег был во власти неприятелей и весь покрыт его вооруженными воинами, преследовали бегущие суда и захватили с собою все те из них, которые только не пробились дном о берег и не завязли в песке. Таким образом Римляне захватили двадцать пять судов неприятельских из сорока. И это не было самым блистательным результатом этого дела; а то, что вследствие одного, не стоившего больших трудов, сражения Римляне сделались полными хозяевами всего морского берега. Они с флотом проникли до Гоноски, высадили там воинов на берег, взяли город приступом и разграбили. Оттуда пошли в Карфаген, опустошали окрестности этого города, и даже сожгли часть строений, прилежавших к воротам и стене. Обремененный добычею, Римский флот прибыл к Лонгустике, где был приготовлен Аздрубалом для его флота большой запас веревок. Сколько нужно было им, Римляне взяли себе, а остальное сожгли. Не ограничиваясь опустошением берегов Испанского материка, Римляне перешли на остров Эбузу. В продолжении двух дней, истощали они без успеха все усилия, чтобы взять главный город острова. Отчаявшись в успехе, Римляне обратились к опустошению страны: несколько сел разграбили и потом сожгли. Здесь они собрали более добычи, чем на материке Испании. Когда Римляне удалились на суда, к Сципиону явились послы с Балеарских островов, прося мира. Отсюда Римский флот возвратился к берегу, принадлежавшей Римлянам, части Испании по сю сторону Ибра. Сюда стеклись во множеств послы не только народов Испании, живущих по сю сторону Ибра, но и самих отдаленных. Более ста двадцати народов признали над собою власть Римлян и дали заложников. Тогда Сципион, имея более уверенности и в своих сухопутных силах, прошел вперед до Кастулонских гор. Аздрубал отступил в Лузитанию к берегам Океана.
21. Казалось, что остальное время лета пройдет спокойно, так как Карфагеняне имели мало охоты возобновить военные действия. Но сами Испанцы имеют характер склонный к переменам и не любят оставаться в покое. Мандоний и Индибилис — последний был прежде царьком Илергетов — когда Римляне от Кастулонских гор отступили к берегам моря, бросились опустошать земли народов, бывших в союзе с Римлянами. Против них Сципион послал военного трибуна с отрядом легковооруженных воинов. Не трудно им было восторжествовать над нестройною шайкою грабителей; они их разбило с большою потерею убитыми и ранеными; остальные побросали оружие. Впрочем это обстоятельство вызвало Аздрубала, отступившего было к берегам океана по ту сторону Ибра, для защиты союзников. Карфагенское войско стояло лагерем в земле Илеркаонцев, а Римское у урочища, называемого Новый флот. Вдруг, по полученному известию, война приняла другое направление. Цельтиберы еще прежде отправили послами к Сципиону своих старейшин и дали ему заложников. Теперь, возбужденные к войне гонцом, присланным от Сципиона, Цельтиберы взялись за оружие, и с сильным войском напали на владения Карфагенян: они приступом взяли три города и имели два блистательных сражения с самим Аздрубалом, в котором положили на месте пятнадцать тысяч человек из его войска, а четыре тысячи человек и много военных знамен взяли в плен.
22. В таком-то положении были дела в Испании, когда П. Сципион прибыл в эту провинцию. Его прислал сюда сенат, продлив ему власть консульскую, с двадцатью длинными судами, с восьмью тысячами воинов и большим количеством запасов разного рода. Флот Римский, вследствие множества транспортных судов, издали казался весьма большим; он вошел в Тарраконский порт к большой радости граждан и союзников. Высадив здесь войско, Сципион выступил в поход и соединился с братом; с этого времени они вели военные действия с общего совета и единодушно. Итак, между тем как Карфагеняне заняты были войною с Цельтиберами, они, немедля переходят Ибр и не видя перед собою неприятеля, направляют путь в Сагунт, где по слуху находились заложники всех народов Испании, оставленные здесь Аннибалом под охранением не весьма значительного отряда. Это-то обстоятельство еще несколько удерживало в верности Карфагенянам умы народов Испании, склонявшихся более на сторону Римлян; они опасались, как бы не заплатить за измену кровью детей своих. Впрочем, нашелся человек, снявший с Испанцев это опасение поступком не столько честным, сколько обнаружившим в нем большую ловкость. В Сагунте находился один благородного происхождения Испанец, по имени Абелукс; дотоле он не раз доказал свою верность делу Карфагенян. Теперь же, по привычке, свойственной людям непросвещенным, он решился употребить свою верность в пользу тех, на чьей стороне было счастие. Хорошо он знал впрочем, что перебежчик, не оказавший важной услуги той стороне, к которой пристает, сам своею особою не составляет для него важного приобретения и остается у нее же в пренебрежении; а потому он старался быть сколько возможно полезнее своим будущим союзникам. Вникнув хорошенько в те дела, которые от него сколько-нибудь зависели, он решился постараться о том, как бы вручить Римлянам находившихся в Сагунте заложников, и тем склонить в пользу Римлян всех старейшин Испании. Зная, что без приказания Бостара префекта ничего не сделают сторожа, караулившие заложников, Абелукс попробовал хитростью подействовать на самого Бостара, Бостар стоял в лагере на самом берегу вне города, чтобы к нему заградить доступ Римлянам. Отозвав Бостара в сторону, Абелукс говорит ему по секрету, как о вещи ему еще не известной, о настоящем положении дел: «доселе — таковы были слова Абелукса — страх еще удерживал Испанцев в повиновении, так как Римляне были еще далеко; теперь лагерь Римский по сю сторону Ибра представляет безопасное и крепкое убежище для всех Испанцев, ищущих перемены. А потому там, где страх уже бессилен, надобно действовать благодеяниями и мерами кротости.» С удивлением слушал такие речи Бостар и выразил свое неудомение, чем можно задобрить умы Испанцев. На это ему отвечал Абелукс: «отошли заложников к их родным. Это весьма полюбится как их родственникам, пользующимся сильным влиянием на умы соотечественников, так и вообще самим народам. Каждый желает, чтобы ему верили, и часто доверие, оказанное к кому-нибудь, обяжет и его быть верным. Возвратить заложников по домам, беру я на себя, как для того, чтобы мне же привести в исполнение мною же поданный совет, и чтобы дело само по себе приятное, осуществить, сколько от меня будет зависеть, так, чтобы оно казалось еще приятнее.» Верно Бостар не был довольно искусен в обмане, наука которого столь свойственна его соотечественникам; как бы то ни было, он согласился с мнением Абелукса. Тот в следующую же ночь явился на аванпосты Римлян, и переговорил с никоторыми знакомыми ему Испанцами, находившимися в рядах союзных войск Римских. Они его привели к Сципиону, которому он и изложил в чем дело. Скрепив взаимными обещаниями союз дружбы, Абелукс и Сципион расстались условивясь о времени и месте выдачи заложников, затем Абелукс, возвратился в Сагунт, где и провел следующий день с Бостаром, выслушивая от него приказания по этому делу. Будучи отпущен Бостаром, он предположил отправиться в путь ночью, будто бы для того, чтобы легче избегнуть неприятельских разъездов. В час, условленный с караульщиками молодых людей, он их разбудил и повел в засаду, им же самим приготовленную; они отведены в Римский лагерь. Прочее все относительно возвращения заложников в их родину исполнено так, как Абелукс говорил с Бостаром, только с той разницей, что сделано было это от имени Римлян. Да если бы оно было сделано и от имени Карфагенян, то оно не могло бы принести им столько пользы, сколько принесло Римлянам в глазах Испанцев. Карфагеняне в цветущее время своих дел и могущества были высокомерны и угнетали Испанцев; потому такой поступок принят был бы с их стороны, как несоответствующий их характеру и вынужденный крайностью их положения. А Римляне, только что пришед в страну, им неизвестную, ознаменовали свое прибытие поступком милосердия и благодушия. Да и Абелукс, слывший у своих соотечественников за человека очень умного, не без основания по их мнению перешел от Карфагенян на сторону Римлян. А потому весьма единодушно Испанцы стали готовиться к общему восстанию, и они тотчас взялись бы за оружие, если бы не наступила зима, которая заставила и Римлян, и Карфагенян удалиться на постоянные квартиры.
23. Вот что делалось в Испании во второе лето Пунической войны, в которое, благодаря осторожности Фабия, Римляне в Италии несколько отдохнули от неоднократных поражений. Аннибал напротив был неприятно озабочен, что наконец-то Римляне выбрали полководцем человека, который рассчитывал в ведения войны более на благоразумие, чем на слепое счастие. Но самая эта медленность и осторожность навлекла презрение Фабию не только от его воинов, но и от мирных сограждан. Это презрение еще усилилось, когда, вслед за отъездом Фабия, предводитель всадников имел счастливо кончившуюся (благополучною назвать ее не могу) схватку с неприятелем. Общее нерасположение к диктатору усиливалось вследствие двух обстоятельств: первое — вследствие коварства и хитрости Аннибала. Узнав от перебежчиков о месте, где находились поля диктатора, он не тронул их, кругом опустошив все огнем и мечом и сравняв все с землею, как бы давая тем знать о существовании какого-нибудь тайного соглашения между ним и диктатором. Был еще и поступок диктатора, который сначала могли толковать так и сяк вследствие того, что он не дожидался на этот предмет согласия Сената; но впоследствии, когда все это объяснилось, он принес великую честь диктатору — этот поступок относился к размену пленных. Оба вождя, Римский и Карфагенский, заключили между собою условие, по примеру подобного условия, существовавшего в первую Пуническую войну, что, в случае размена пленных, та сторона, которая получит больше, приплачивает другой за каждого воина по 2½ фунта серебра. Фабий получил от Аннибала пленных 247 человек более, чем ему отдал; долго об этом толковали в Сенате, а Фабий все не докладывал ему об этом, и дело тянулось. Между тем диктатор послал в Рим сына своего Квинция продать его собственные земли, пощаженные неприятелем, и внес свои деньги, вместо общественных на выкуп пленных. Аннибал находился в постоянном лагере перед стенами Герония; он город этот сжег, оставив немного зданий нетронутыми, которые ему служили вместо житниц. Отсюда он посылал две части войска для фуражировки, а с третьей находился сам в лагере, как для его защиты, так и для наблюдения за движениями других частей своего войска, чтобы в случае нужды быть им защитою.
24. В это время Римское войско находилось на Ларинатском поле. Им начальствовал, по случаю отъезда диктатора в Рим, о котором мы говорили выше, предводитель всадников Минуций. Тотчас же лагерь перенесен с возвышенного и безопасного места, на котором он дотоле находился, на ровное место. Нетерпеливый дух главного вождя замышлял более смелые предприятия: он хотел или напасть на неприятелей, рассеявшихся для фуражировки, или на самый лагерь, остававшийся под малочисленным прикрытием. Аннибал тотчас же понял, что вместе с переменою вождя Римского переменился и образ ведения войны, и что неприятель станет действовать с большею смелостью, чем обдуманностью. Несмотря на то он что почти не вероятно — имея неприятеля перед собою, отправил третью часть воинов на фуражировку, а с двумя третями остался в лагере. Не замедлил он его перенести еще ближе к неприятелю на возвышенный холм, находившийся в 2-х милях от Герония. Этим движением Аннибал хотел показать Римлянам, что он намерен защищать своих фуражиров в случае, если бы они вздумали на них напасть. Вблизи от позиции, занятой Аннибалом, находилось возвышение, командовавшее над самим лагерем Римлян. Днем занять его Аннибалу нельзя было; Римляне предупредили бы его ближайшим путем. Ночью украдкою посланы были Нумиды, которые и заняли это возвышение. Римляне на другой же день без труда, презирая малочисленность неприятелей, сбросили их с холма, сами заняли его и перенесли туда лагерь. Место, находившееся между обоими враждебными лагерями, было весьма не обширно и почти все было покрыто полками Римлян; а из лагеря Римского, находившегося в тылу у Аннибала, конница с легковооруженною пехотою бросилась на фуражиров и далеко распространила смерть и бегство в рядах рассеянных неприятелей. Аннибал не решился принять сражение в открытом поле; по малочисленности своих сил, он имел их едва достаточно, чтобы отразить неприятеля в случае, если бы он учинил приступ к лагерю. Так как часть войска его находилась в отлучке, то он прибегнул к образу действий Фабия; он вел войну, оставаясь на одном месте и медля; а потом он удалился в свой прежний лагерь, находившийся перед стенами Герония. Некоторые писатели впрочем говорят, что дело доходило до открытого боя. При первой схватке Карфагеняне были сбиты и преследуемы до лагеря; но оттуда сделали нечаянную вылазку, распространившую ужас в рядах Римлян. Впрочем прибытие Самнита Нум. Децимия восстановило равновесие боя. Этот Децимий был первым по богатству и знатности рода не только в Бовиане, где он родился, но и во всем Сзмние. По приказанию диктатора он вел в его лагерь восемь тысяч пехоты и пятьсот всадников. Когда он показался в тылу Аннибала, то обе сражающиеся стороны сочли, что это подкрепление, идущее из Рима с диктатором К. Фабием. Аннибал, опасаясь какой-либо военной хитрости со стороны неприятеля, отвел войско в лагерь. Римляне его преследовали и при помощи прибывшего Самнитского подкрепления овладели в этот день двумя крепостями неприятеля. У неприятеля урон простирался до шести тысяч человек, выбывших из строя. Несмотря на то, что потеря с обеих сторон была почти одинакова, тщеславный предводитель всадников счел это дело блистательною победою и как о таковой написал пышное донесение в Рим.
25. Об этом события толковали много как в сенате, так и в народном собрании. Граждане все радовались; один диктатор не верил ни молве, ни письмам. — «Пусть все это и правда — говорил он — но для нас счастливые действия должны внушать более опасений, чем несчастные» — На это М. Метилий, народный трибун, сказал: «По истине долее этого равнодушно выносить невозможно. Не только находясь при войске, диктатор постоянно препятствовал удачно вести войну; но он является ненавистником счастливого военного дела, в его отсутствии совершенного. С умыслом продолжает он время в ведении войны для того, чтобы долее оставаться в должности и пользоваться одному нераздельно властью как в Риме, так и в войске. Один консул пал в сражении, другой, под видом преследования Карфагенского флота, услан далеко от Италии. Два претора заняты Сицилиею и Сардиниею, между тем как ни та, ни другая провинция не нуждается в настоящее время в преторе. М. Минуций, предводитель всадников, отдан почти под стражу из опасения, чтобы он не сошелся как с неприятелем и не сделал бы чего хорошего на поле битвы. А это-то и причина, что не только Самний уступлен Карфагенянам в их полное распоряжение, как бы земля по ту сторону Ибера; но и уже разорены поля Кампанские, Каленские и Фалернские. А диктатор между тем сидит спокойно в Казилине, прикрывая свое поле легионами народа Римского. Войско, жаждущее битвы и предводитель всадников, почти силою удержаны за лагерными окопами; у них вынуто из рук оружие, как бы у пленных врагов. Наконец, по удалении диктатора, как бы избавившись от осадного положения, войско вышло за окопы и поразило неприятеля. Вследствие всего этого, будь еще в черни Римской остаток того духа, который никогда жил в ней, то он смело предложил бы закон отнять у Фабия вверенную ему власть. Теперь же ограничится он умеренным предложением — сравнять в правах власти предводителя всадников с диктатором. И во всяком случае не прежде надобно отпустить К. Фабия к войску, как когда он выберет преемника вместо убитого К. Фламиния.» Диктатор воздержался оправдываться перед народным собранием, зная, что он не пользуется расположением черни. Да и в сенате его слова слушали с большим неудовольствием, когда он выхвалял неприятельское войско и припоминал поражения прошлых двух лет, коих причиною было с одной стороны незнание дела вождей, с другой их упрямая самонадеянность. Что же касается до предводителя всадников, говорил Фабий, то он должен быть в ответе за то, что смел, вопреки его приказания, вступить в бой с неприятелем. Если только у него Фабия останется власть и главное распоряжение, то он докажет перед лицом всего света, как мало значит военное счастие для хорошего полководца, что благоразумие и сметливость всегда восторжествуют над слепым случаем; и что более славы во время и без урона военной чести уметь сберечь войско, чем положить на месте несколько тысяч неприятелей.» Такие речи диктатора оставались безо всякого действия и он, избрав консулом М. Атилия Регула, ночью отправился к войску, чтобы не присутствовать при обсуждении вопроса о правах его власти, который должен был решаться в народном собрании на другой день. С наступлением дня, когда собрались граждане на форум, все они были предубеждены против диктатора и расположены в пользу предводителя всадников; но недоставало людей, которые взяли бы на себя смелость публично высказать то, что составляло общее желание. Предложенный вопрос как ни нравился народу, но не было человека, который поддержал бы его своим влиянием. Только один нашелся голос в пользу проекта закона; то был К. Теренций Варрон, бывший в прошлом году претором, человек рода не только незнатного, во даже низкого. Отец его, говорят, был мясник и сам продавал свой товар, а сына употреблял на посылках по своему рабскому промыслу.
26. Он-то, пришедши в лета возмужалости, благодаря состоянию, которое оставил ему отец, нажив его таким низком промыслом, хотел облагородить себя, подвизаясь на другом поприще. Таковым избрал он форум и там, облекшись в тогу, он принимал под свою защиту иски людей самих низких и презрительных против людей богатых и достойных уважения. Таким образом он приобрел известность в народе и мало-помалу достиг почестей. Он был квестором и эдилем как плебейским, так и курульным; наконец претором, а теперь цель его честолюбия была — сделаться консулом. Весьма ловко умел он воспользоваться общим нерасположением граждан к диктатору и, действуя против него, заслужить благорасположение черни, которое и снискал, взявшись один провести проект закона. Все граждане, как находившиеся в Риме так и в войске, и те, которые держались справедливого образа мыслей, и бывшие в заблуждении поняли, что закон этот направлен против диктатора с целью унизить его. Один диктатор по-видимому не замечал этого и с тем же величием духа, с каким выслушивал речи, в которых чернили его перед народным собранием, встретил и новую обиду, нанесенную ему согражданами, несправедливо на него восставшими. Дорогою получил он декрет сената, по которому предводитель всадников облечен равною с ним властью. Оставался он при своем убеждении, что не во власти сената и народа, сравняв власть, уравнять и военные дарования каждого из них и возвратился к войску с духом, который не уступил ни врагам, и несправедливым требованиям сограждан.
27. Минуций, и прежде благоприятствуемый счастьем и расположением народа, был несносен; а теперь он неумеренно и нескромно более хвалился победою над К. Фабием, чем над Аннибалом: «Так вот тот вождь, которого одного сочли достойным быть им в крайних обстоятельствах и соперником Аннибала, теперь, чего не сохранила нам память людская ни в одной из летописей, по приказанию народа в правах власти уравнен со своим подчиненным в том же самом государств, где предводители всадников привыкли страшиться секир и розог диктатора. Вот до какой степени стали очевидны — его счастие и добродетель; а потому намерен он следовать указаниям своего доброго гения, буде диктатор станет упорствовать в своей медлительности и бездействии, заслуживших осуждение богов и людей.» Вследствие этого Минуций, в первый же раз как увидался с Фабием, сказал: «прежде всего надобно определить, как пользоваться властью, для того и другого равною. Он Минуций считает за лучшее, чтобы полная власть принадлежала каждому из них поочередно или поденно или на более продолжительные сроки. В таком случае он будет равен неприятелю не только военными соображениями, но и силами, если случай представится удачно действовать.» Фабий не одобрил такое предложение Минуция; он говорил: «в таком случае все, что будет в руках его товарища, сделается жертвою слепого случая и его самонадеянности. Если равная власть дана и его товарищу, то это еще не значит, чтобы она была отнята от него; а потому он никогда добровольно не откажется от той части в управлении делами, которая должна принадлежать ему. Не согласен он разделить время или дни власти, а разделят они меж себя войско и таким образом он будет иметь возможность спасти если не все, то по крайней мере часть его.» Таким образом он настоял, что между им и предводителем всадников разделены легионы по обычаю, бывшему у консулов; первый и четвертый достались Минуцию; второй и третий Фабию. Точно также между двумя вождями распределены поровну всадники и вспомогательные войска союзников и Латинского племени. Предводитель всадников захотел со своими войсками стать отдельным лагерем.
28. Аннибал радовался вдвойне; ничто из того, что делалось у неприятеля, не было для него скрыто: многое давали гнать перебежчики, а остальное он узнавал через своих лазутчиков. Аннибал надеялся найти случай воспользоваться самонадеянностью Минуция, которому были развязаны руки; опасный же для него Фабий потерял половину сил. Между лагерями Карфагенян и Минуция находились возвышения; та из враждующих сторон, которая заняла бы его, имела бы в свою пользу условия местности. Аннибал домогался не столько овладеть без боя этим важным пунктом, что впрочем уже само по себе было довольно важно, — сколько вызвать на бой Минуция, который, как он уверен был, не уступил бы ему этой позиции без спору. Пространство земли, находившееся между обоими войсками, с первого взгляда не допускало и мысли о засаде; не только не было лесу, но даже нигде ни одного кустика, который скрывал бы местность; на деле же сама природа назначила его быть местом для засады, тем более, что по-видимому менее всего следовало опасаться в равнине, со всех сторон открытой; кое-где были в скалах большие расселины; некоторые из них могли вмещать до 200 человек вооруженных воинов. Сюда-то скрыл Аннибал до пяти тысяч человек пехоты и конницы, соображаясь с вместимостью каждой из этих расселин. А чтобы при открытой местности не обнаружилась прежде времени воинская хитрость или по стуку оружия или вследствие необдуманного движения кого либо из воинов, который мог выйти из засады, Аннибал на рассвете послал небольшой отряд занять возвышение, о котором мы говорили выше, с целью обратить в ту сторону все внимание неприятеля. Малочисленность Карфагенского отряда, занявшего возвышение, была предметом презрения для Римлян; на перерыв вызывались охотники сбить оттуда неприятеля. Минуций во главе самих ярых приверженцев боя, сам зовет всех к оружию — отнять у неприятеля занятую им позицию; не щадит он угроз врагу, впущенных самонадеянностью. Сначала посылает он против неприятеля легковооруженную пехоту, потом кавалерию всею массою; а наконец, видя, что неприятель беспрестанно посылает своим подкрепления, двинулся вперед сам с легионами, устроенными в боевом порядке. Аннибал, видя, что бой разгорается, везде, где замечал своих теснимыми неприятелем, посылает им на помощь пехотинцев и всадников, и мало-помалу вводит все свои силы в дело; тогда с обеих сторон бой сделался общим. Сначала легкая пехота Римлян, силясь от подошвы холма сбросить неприятеля, находившегося вверху, сама была опрокинута; бросившись бежать, она распространила ужас и смятение в следовавшей за нею коннице, и искала убежища под самыми знаменами легионов. Среди общего смятения невозмутима оставалась одна пехота, и нет сомнения, что при равных условиях боя, сумела бы она оказать сопротивление неприятелю: до того ободрилась она духом вследствие последнего удачного дела. Как вдруг неприятель вышел из засады и действуя с обоих флангов и с тылу, распространил в Римском войске такое смятение и ужас, что не доставало у них ни смелости бороться оружием, ни надежды спастись бегством.
29. Фабий слышал сначала крика воинов, пришедших в робость, потом издали видел, как войско пришло в смятение. Тогда, обратясь к окружавшим, он сказал: «незамедлило случиться то, чего я опасался, а именно, что судьба казнит самонадеянность. Вождь, в правах власти сравненный с Фабием, должен убедиться, что Аннибал превосходит его и доблестью и счастием. Но будет еще время для упреков и обвинения друг друга, а теперь выносите знамена за лагерные окопы. Исторгнем у неприятеля победу, а у наших сограждан сознание их вины». Таким образом, когда на поле битвы воины Римские одни гибли под мечом неприятеля, другие искали спасения в бегстве, вдруг является туда стройное войско Фабия, как бы помощь, посланная с неба Римлянам. Еще не подошло оно к неприятелю на расстояние пущенной стрелы и не вступило в дело; а уже Римляне оставили мысль о бегстве, и неприятель перестал их горячо преследовать. Воины Римские, дотоле бывшие в беспорядке, — ряды их расстроились — со всех сторон стекались к стройным рядам Фабиева войска, толпы бегущих обращались снова лицом к неприятелю и, стеснясь в кружок, медленно стали отступать и даже останавливались, собираясь в более и более значительные кучки. Уже побежденное войско и вновь прибывшее составили одно целое; оно двинулось вперед к неприятелю. Аннибал велел играть отбой, сознаваясь, что, победив Минуция, он побежден Фабием. Таким образом большая часть дня уже прошла в таких переходах военного счастия, когда войска возвратились в лагери. Тогда Минуций, созвав воинов, сказал им: «Не раз слышал и — воины, что первым по уму считается тот, кто сам найдется сделать лучшее при каких-либо обстоятельствах. Второй после него бывает тот, кто внимает благоразумному совету. Последнее место занимает тот, кто не умеет ни сам продумать умного своего, ни слушаться чужого благоразумного распоряжения. Что же касается до нас, то хотя судьба и отказала нам в первой и лучшей доле ума, будем довольствоваться второю и среднею, и пока научимся повелевать, возьмем за правило повиноваться людям, которые умнее нас. Соединим наш лагерь с лагерем Фабия, понесем знамена к его палатке, и там я назову его отцом моим — это название он вполне заслуживает как своими высокими достоинствами, так и последним благодеянием, в отношении нас оказанным. А вы, воины, его воинов, которые недавно защищали вас силою своих мышц и оружия, приветствуйте названием патронов. Пусть этот день взамен всякой другой славы даст нам сознание, что мы умели быть благодарными».
30. По данному знаку воины уложили свой багаж; правильным строем выступили они в поход, направляя свое движение к лагерю диктатора, чем не мало удивили, как его самого, так и тех, которые находились около него. Когда знамена были водружены перед трибуналом Фабия, предводитель всадников выступил вперед, приветствуя Фабия именем отца, между тем как его воины единогласно приветствовали воинов Фабия названием патронов. При этом случае Минуций сказал диктатору: «Родителям моим, диктатор — с ними сравнил я тебя потому, что выше почтить тебя не нашел и приличного слова — обязан я только жизнью; а тебе и жизнью и военною честью как своею, так и всех своих воинов. А потому я первый отменяю определение народного собрания, послужившее мне более в тягость, чем в честь, и возвращаюсь добровольно под твою власть и начало, — да будет это в счастливую минуту как для тебя, так и для твоего войска, сохранившего и себя и нас. Вот тебе возвращаю знамена и легионы. Тебя же прошу об одном только снисхождении ко мне, как к предводителю всадников; а воинам этим укажи каждому его место.» Воины с радостью жали друг другу руки; знакомых и незнакомых ласково и приветливо звали они к себе в гости. День, начавшийся печально и угрожавший иметь исход самый пагубный, окончился радостно. Молва об этом достигла в Рим; она была подтверждена не только письмами вождей, но и самих воинов из того и другого войска, — и Максима стали все в Риме превозносить похвалами до небес. Равную славу стяжал он у Аннибала и Карфагенян; они только теперь поняли, что имеют дело с Римлянами и в Италии. В истекшее двухлетие, они до того возымели презрение к вождям и воинам Римлян, что им не верилось: с тем ли это народом имеют они дело, о котором грозные воспоминания переданы им от их отцов. Молва сохранилась до нас, что Аннибал, возвращаясь с поля битвы сказал: «вот та туча, что привыкла всегда ходить по высям гор, наконец разразилась грозою и дождем».
31. Между тем как в Италии происходили вышеописанные события, консул Кн. Сервилий Гемин с флотом, состоявшим изо ста двадцати кораблей, обошел берега Сардинии и Корсики и, взяв заложников из этих обеих провинций, перешел в Африку. Не делая еще вылазки на твердую землю, консул опустошил остров Мениге и взял с жителей Церцины окупа десять талантов серебра с тем, чтобы оставить их остров невредимым; затем он пристал к берегам Африки и высадил там войска. Отсюда он двинулся с ними, — к ним пристали еще нестройные толпы матросов, — опустошать неприятельские поля с такою беспечностью, как будто имеет дело с едва населенными островами. Нечаянно наткнулись Римляне на засаду, и как пришлось иметь дело рассеянным с дружными массами и незнающим местности с теми, которые сроднились с нею, то и вынуждены были Римляне после кровопролитного побоища спасаться постыдным бегством к судам. В этом деле потеряло они тысячу человек убитыми и квестора Семпрония Блеза. Флот Римский поспешно снялся с якорей в виду неприятелей, многочисленными толпами покрывавших берег, и поплыл к берегам Сицилии. Здесь в Лилибее консул передал его претору Т. Отацилию и поручил легату П. Суре отвести его в Рим; а сам пеший перешел через Сицилию и переправился на ту сторону пролива в Италию. Его и товарища его, другого консула, М. Атилия Фабий звал письмами принять от него войска, так как шестимесячный срок его начальства уже приходил к концу. Почти все летописи согласны в том, что Фабий диктатором вел войну против Аннибала. А Цэлий даже утверждает, что Фабий был первым диктатором, который избран был голосами народа. Впрочем и Цэлий и другие забыли по-видимому то обстоятельство, что тогда оставался только один консул Кн. Сервилий, да и тот находился в отдаленной от Рима провинции Галлии; а он один только имел право назначить диктатора. Медлить долее нельзя было государству, находившемуся еще под влиянием страшного поражения; а потому-то и прибегли к голосам народа, чтобы он избрал сановника, который был бы за диктатора. Весьма естественно, что мало-помалу совершенные Фабием подвиги, стяжавшие ему бессмертную славу и лесть потомства, исказившая правду в подписях его изображений, были причиною, что Фабия, выбранного за диктатора, стали называть прямо диктатором.
32. Консул Атилий принял то войско, которым начальствовал Фабий, а Гемин Сервилий бывшее Минуциево. Они заблаговременно укрепили зимние квартиры (осень приближалась к концу) и весьма единодушно повели воину, взяв за образец Фабия. Лишь только Аннибал выходил в поле за провиантом, они весьма кстати являлись в разных местах, тревожили его войска и забирали отсталых. До генерального боя, которого более всего добивался неприятель, они никак не доводили дела. Нужда до того теснила Аннибала, что, не опасайся он прослыть трусом и беглецом, он удалился бы в Галлию. Не было для него никакой надежды прокормить войско в этих местах в случае, если бы и следующие консулы руководствовались тем же образом действий, как и их предшественники. Когда, вследствие наступления зимы, военные действия приостановились под стенами Герония, Неаполитанские послы пришли в Рим. Они принесли в Сенат сорок чаш золотых, весьма тяжеловесных и сказали следующее: " Знают они, что Римское казнохранилище истощено воинскими издержками. А так как кровь льется вместе и за города и земли союзников, и за Рим, столицу и оплот Италии, за его существование и власть, то Неаполитанцы считают справедливым помочь Римлянам как золотом, которое служило у них для украшения храмов, так и тем, которое им предки оставили про черный день. С тем же усердием предлагают они всякое другое вспомоществование, какое только зависит от них. Народ и Сенат Римский сделают для Неаполитанцев только приятное, если все имущество их будут считать своею собственностью и удостоят их принять дар, незначительный сам по себе, но великий по усердию и любви тех, которые его предлагают». Послам высказана благодарность как за их усердие, так и за щедрый дар, а принята от них только одна чаша, притом та, которая заключала в себе наименее весу.
33. В это же время захвачен в Риме Карфагенский шпион, который скрывался здесь в течение двух лет; ему отрубили обе руки и в этом виде отослали к Аннибалу. Еще распяты на крестах двадцать пять человек рабов за то, что они сделали заговор на Марсовом поле. Доносчику дана свобода и двадцать тысяч медных монет. Отправлены послы к Филиппу царю Македонскому с требованием выдачи Деметрия Фаросского, который ушел к нему, претерпев поражение на войне. Еще послы отправлены в землю Лигуров требовать удовлетворения, так как они оказали пособие Карфагенянам людьми и припасами, и вместе вблизи разузнать о том, что происходит у Бойев и Инсубров. Еще отправлены послы к царю Пинею в землю Иллиров требовать дани, которой срок истек, и для принятия заложников в случае, если бы царь захотел продлить перемирие. Таким образом Римляне, несмотря на то, что грозная война свирепствовала у них дома, не теряли из виду заботиться об интересах своего государства и в самих отдаленных краях земли. Возникло религиозное опасение по тому случаю, что храм Согласия, воздвигнуть который дал обет два года тому назад претор Л. Манлий в Галлии по поводу возмущения воинов, еще и начат не был. А потому М. Эмилий, претор города Рима, выбрал на этот предмет двух особенных сановников Кн. Пуния и К. Квинкция Фламинина; они положили основание храму в ограде Капитолия. Тот же претор, вследствие сенатского декрета, написал к консулам, чтобы один из них, которому свободнее, приехал в Рим для выбора консулов; а он претор объявит выборы к назначенному дню. Консулы на это отвечали: «без ущерба для интересов государства невозможно ни одному из них удалиться от войска; а потому пусть лучше выборы произведут временные правители, чем которого-нибудь из них консулов отвлекать от военных действий.» Сенату впрочем заблагорассудилось, чтобы консул назначил диктатора для управления выборами. Диктатором избран Л. Ветурий Филон; к себе в начальники конницы взял он М. Помпония Матона. Так как в этот выбор вкралась какая-то неправильность, то вновь избранные сановники должны были сложить с себя власть на четырнадцатый день после выбора и прибегли снова к назначению временных правителей.
34·. Власть консулов продолжена еще на год. Сенатом избраны были во временные правители К. Клавдий, сын Аппия, Центо, а потом П. Корнелий Азина. При этом последнем были выборы, ознаменованные ожесточенною борьбою патрициев и черни. Простой народ всеми силами старался доставить консульство К. Теренцию Варрону, заслужившему известность происками и осуждением аристократов; ему ставили в похвалу то, что диктаторство Фабия послужило к его разорению, и таким образом он опирался на обиды, сделанные другим. Патриции старались всеми силами воспрепятствовать искательству Варрона, не желая приучить граждан осуждением лиц своего сословия снискивать права на известность. Трибун народный, К. Бэбий Геренний, родственник К. Теренция, не щадил обвинений не только для сенаторов, но и для авгуров за то, что они не допустили диктатора произвести выборы и таким образом, черня других, снискивал расположение черни тому кандидату, которого взял под свою защиту. Он говорил: «Аристократы, в продолжении многих лет искавшие войны, привели Аннибала в Италию, и имея возможность окончить воину одним ударом, нарочно ее тянут. Что с четырьмя легионами воинов можно бы с успехом действовать против неприятеля, видно уже из удачного дела, которое имел с ним М. Минуций в отсутствии Фабия. Два легиона подставлены были на жертву неприятелю и потом спасены от гибели, чтобы доставить почетное прозвание отца и покровителя тому, кто прежде удержал Римлян быть победителями, чем спас их, когда им угрожало поражение. И после Фабия консулы длят воину, действуя по его методе, тогда как ее скоро можно бы кончить. Все аристократы действуют между собою за одно. Война окончится не прежде, как выберут консула из рядов простого народа, одним словом человека нового. Что же касается до облагородившихся плебеев, то они заразились тем же духом аристократии через участие в одних и тех же священных обрядах и стали презирать чернь с той же минуты, когда перестали сами быть предметом презрения для патрициев. Но ясно ли для каждого, что если дело дошло до временного правления, то побудительною целью действия было: — выборы поставить в зависимость от власти патрициев. Потому-то оба консула остались при войске; потому и после, когда назначен был диктатор не в духе патрициев, настояли они, что авгуры назвали выбор неправильным. Как бы то ни было — добились они временного правления; но право назначать консула зависит от одного народа Римского; а потому пусть он своими свободными голосами вручит власть тому, который за лучшее предпочтет разом победить неприятеля, чем долго держать власть в руках.»
35. Чернь была в высшей степени возбуждена такими речами, и вследствие этого несмотря на то, что консульства искали три патриция: П. Корнелий Меренда, Л. Манлий Вульсон и М. Эмилий Лепид и два плебея уже благородных семейств этого сословия: K. Атилий Серран и К. Элий Пет, из коих первый был первосвященником, а второй авгуром, консулом избран один К. Теренций и ему поручено производство выборов другого консула. Аристократия, убедясь в бессилии соперников Теренция, уговорила искать консульства Л. Эмилия Павлла, весьма дурно расположенного к плебеям; он и по сие время взбешен был результатом своего первого консульства, когда он служил с консулом М. Ливием и едва избег осуждения, которое и постигло его товарища; с трудом уступил он общим убеждениям и согласился искать консульства. В последовавший за тем день выборов все те, которые оспаривали консульство у Варрона, отказались, и Л. Эмилий Павлл сделался не столько товарищем, сколько готовым ожесточенным противником другого консула. Вслед за тем были произведены выборы в должности преторов, каковыми назначены М. Помпоний Матон и П. Фурий Фил. Филу досталось по жребию право судопроизводства городского, а Помпонию разбирательство дел между гражданами Римскими и чужестранцами. Прибавлены два претора М. Клавдий Марцелл в Сицилию и Л. Постумий Альбин в Галлию. Все эти лица находились в отсутствии; и не было ни одного из них кроме Теренция, который бы не исправлял прежде вверенную ему должность; а потому пожертвовали некоторыми достойными людьми, не желая в такое время вверять должности людям, еще неопытным.
36. Самые войска усилены; но в каком именно размере прибавлены пешие и конные войска, писатели до того разнообразят свои показания относительно числа и рода войск, что трудно утвердить что-нибудь за положительно верное. Одни говорят, что набрано десять тысяч воинов в подкрепление уже существовавшему войску. Другие утверждают, что набраны четыре новых легиона и что с этого времени уже восьмью легионами вели Римляне войну. Утверждают, что и существовавшие уже легионы усилены каждый тысячею человек пехоты и сотнею всадников, так что каждый легион отныне состоял из пяти тысяч человек пехоты и трехсот всадников. Союзники должны были выставить двойное против прежнего число вспомогательной пехоты и конницы. Некоторые писатели утверждают, что в сражении при Каннах Римляне имели в строю восемьдесят семь тысяч двести человек вооруженных воинов. Одно только верное можно сказать, что в этот год противу прежних употреблено большее напряжение сил вследствие того, что диктатор подал мысль о возможности победить неприятеля. Впрочем, прежде чем новым легионам выступить из города, децемвирам велено посоветоваться со священными книгами, так как умы граждан были встревожены некоторыми чудесными явлениями. Получено известие, что в одно и то же время в Риме на Авентине и в Ариции шел каменный дождь; что в земле Сабинов на многих статуях богов показался кровавый пот и воды источников сделались горячими. Это явление именно потому и внушало большой ужас, что в последнее время стало часто повторяться. На Форникатской дороге, ведущей к Марсову полю, несколько человек были убиты громом небесным. Против этих чудесных явлений были приняты меры, указанные священными книгами. Послы из Пэста принесли в Рим в дар золотые сосуды; их отблагодарили, как и Неаполитанцев, а золота не приняли.
37. Около этого времени прибыл в Остию флот царя Гиерона, богато нагруженный. Послы Сиракузские, быв введены в Сенат, сказали следующее: «Царь Гиерон с таким огорчением услыхал о гибели консула К. Фламиния и его войска, что никогда еще ни одна собственная беда не была ему так чувствительна. Хотя он вполне убежден, что величие Римлян только растет при несчастье и еще более заслуживает удивления при неблагоприятных обстоятельствах, чем при благоприятных; однако счел долгом послать им все то, чем обвыкли помогать верные и добрые союзники друг другу на войне. Усердно просит он сенаторов не отказаться принять приношение. Во первых в знак благоприятного предзнаменования приносят они золотое изображение победы весом в триста двадцать фунтов. Пусть примут ее сенаторы, и пусть останется она вечною и неотъемлемою собственностью Рима. Еще провезли они триста тысяч мер пшеницы и двести тысяч мер ржи. Сколько бы ни понадобилось еще хлеба, они доставят, куда будет им велено. Знают они, что Римляне не употребляют в дело других войск, кроме своих и Латинского племени; но легковооруженные вспомогательные войска видали они в лагере Римском и других народов. А потому царь Гиерон посылает тысячу человек стрелков и пращников, войско, весьма полезное против Мавров и Балеарцев и других народов, привыкших действовать метательными снарядами издали.» Кроме даров царь Гиерон счел нужным подать полезный совет: «Претор, которому достанется в управление Сицилия, пусть перейдет с флотом в Африку для того, чтобы неприятель имел войну в собственных пределах и потому менее возможности посылать подкрепления Аннибалу.» Сенат дал такой ответ царю: «Гиерон всегда был отличным человеком и примерным союзником и с той минуты, как вступил в дружественный союз с народом Римским, соблюдали его свято, при всяком случае и во всякое время стараясь быть полезным Римлянам. Народ Римский не может не быть признательным к столь верному союзнику. Не принял он золота, принесенного в дар некоторыми городами Италии; но для царя принимает победу, присланную с добрым словом и местопребыванием богине назначает Капитолий, храм Юпитера всемогущего и всеблагого. В священной крепости города Рима пусть она пребывает, благосклонная и благоприятная, и пусть пребывание её будет прочно и твердо.» Пращники, стрелки и хлеб переданы консулам. К Флоту, находившемуся в Сицилии под начальством пропретора 'Г. Отацилия, прибавлены двадцать пять квинкверем (судов о пяти рядах весел) и ему дозволено, буде он признает нужным для интересов отечества, перейти в Африку.
38. Когда набор был произведен, консулы несколько дней оставалась еще в Риме, дожидаясь прибытия союзников Латинского племени. Тут воины были приведены военными трибунами к присяге — чего дотоле никогда не бывало, что они соберутся по приказанию консула и не разойдутся без его соизволения. До того времени воины давали только торжественное обещание и когда сходились по своим десятням и сотням, то сами меж себя по добровольному согласию — всадники по десятням, а пехотинцы по сотням — давали друг другу взаимную клятву не оставлять друг от друга от робости для бегства и не выходить из рядов разве для того, чтобы поразить неприятеля или подать помощь своему согражданину. Эти добровольные взаимные обещания обращены трибунами в обязательную воинскую присягу. Варрон, прежде чем знамена были вынесены из города, говорил неоднократно речи к народу в самом самонадеянном и пылком тоне. Он высказывал: «что война, аристократами занесенная в Италию, оставалась бы навсегда в недрах отечества, если бы все выбирали вождей, подобных Фабию; но он окончит ее в первый же день, как встретится лицом к лицу с неприятелем.» Другой консул Павлл говорил только раз к народу перед отъездом. Речь его, полная истины, не нравилась черни, хотя он ничего обидного для Варрона не говорил; только высказал он свое удивление: «как военачальник, не видав еще ни своего, ни неприятельского войска, не имея понятия о местности, с какою ему придется иметь дело, не снимав мирной одежды и находясь в городе, может знать вперед, как ему придется поступить с оружием в руках и как он может предсказать самый день свой бранной встречи с неприятелем. По крайней мере, что до него Павлла касается, то он не может заблаговременно предсказать свой образ действий, зная, что обстоятельства должны руководить соображениями людей, а не их соображения обстоятельствами. Желает он, чтобы все, что будет предпринято по указаниям осторожности и благоразумия, имело счастливый исход. Самонадеянность и дерзость не показывают ума в человеке, и по сие время были всегда достойно караемы судьбою.» Ясно было, что Павлл предпочитал осторожный образ действий поспешному; а желая еще более утвердить его в этом намерении, К. Фабий Максим сказал ему следующее перед его отъездом:
39. «Нечего было бы мне говорить, будь твой товарищ что было бы весьма желательно, похож на тебя, или если бы ты имел несчастье походить на него. Два благонамеренных консула, и в том случае если бы я молчал, сделали бы все то, чего требуют интересы отечества; а будь два дурных консула, то слух их остался бы глух для слов моих, и умы их для моих советов. Но теперь, так как я хорошо знаю и тебя и товарища твоего, то к тебе моя речь: к сожалению вижу я, что твои свойства хорошего человека и гражданина останутся без пользы. Если в твоем сотоварище отечество будет иметь плохого слугу, то к несчастью одна и та же власть будет для исполнения как хороших намерений, так и дурных. Был бы ты, Л. Павлл, в заблуждении, если бы ты не предвидел, что тебе предстоит более ожесточенная борьба с К. Теренцием, чем с Аннибалом. Трудно решить, кто окажет более вражды, сотоварищ ли твой или враг? С последним тебе придется иметь дело только в открытом поле, а с первым предстоит иметь столкновение во всякое время и на всяком месте. Сражаясь против Аннибала и его полков, ты за себя будешь иметь твои пешие и конные войска; но Варрон вооружает против тебя твоих же воинов. В добрый час для отечества да будет далеко от нас воспоминание о К. Фламиние! Впрочем он, уже сделавшись консулом, уже вступив в управление провинциею и войском, отступил от правил, внушаемых благоразумием, и неистовствовал прежде, нежели стал искать консульства, потом когда его домогался; да и теперь сделавшись уже консулом, не быв еще в лагере и не видав неприятеля, он и тут не следует советам благоразумия. Да если он теперь, находясь среди мирных граждан, дышет одним воинственным духом, мечтает только о битвах и кровопролитии, то чего же ждать, когда он очутится посреди вооруженной молодежи и там, где исполнение тотчас следует за делом? Но если только исполнит он то, что здесь хвалится сделать, а именно тотчас вступит в бой, то или я вовсе не знаю ни военного искусства, ни неприятеля, с коим имеем дело, ни образа ведения войны, или еще будет местность, которая заслужит нашим поражением более печальную известность, чем самый Тразимен. Не кстати было бы мне теперь хвалиться перед тобою одним, да и довольно я доказал, что скорее простер до крайности презрение к славе, чем гонялся я за нею. Но самое дело доказывает одно: что только есть один удачный образ действия против Аннибала, а именно тот, которому я следовал. И не один только опыт это доказывает; не благоразумно было бы руководствоваться одними его указаниями; но самый рассудок говорит все то же, принимая в расчет обстоятельства, которые и теперь и остаются и останутся все те же, какие были. Мы ведем воину в Италии на нашей родной, неизменяемой почве; мы находимся в кругу наших сограждан и союзников; они нам помогают и будут помогать оружием, людьми, лошадьми и припасами; верность свою они нам доказали при наших крайних обстоятельствах. Время только делает нас лучше, благоразумнее, постояннее. Со всем не таково положение Аннибала: находится он в стране враждебной, где все и все против него, вдали от родины, от отечества. Везде и на суше, и на море видит он врагов; ни один город его не принимает, нет стен, за которыми бы он нашел защиту. Нигде не видит он ничего своего и живет со дня на день грабежом. Едва у него осталась третья часть того войска, с которым он перешел Ибр; не столько воинов его погибло от меча неприятельского, сколько от голоду; да и немногие оставшиеся терпят крайнюю нужду в продовольствии. Итак усомнишься ли ты, что нам остается только, сложа руки. смотреть как неприятель дряхлеет со дня на день? Неоткуда получить ему ни продовольствия, ни вспомогательного войска, ни денег. Сколько времени сражался он за стены бедного городка Апулия — Герония — с таким упорством, как будто бы дело шло о самом Карфагене? Не стану я перед тобою выхвалять себя. Обрати внимание, как потешились над Аннибалом последние консулы Кн. Сервилий и Атилий. Вот, Л. Павлл, единственный, для тебя спасительный, образ действовать, но опасаюсь, что тут встретишь ты со стороны твоих сограждан более отчаянное сопротивление, чем со стороны врагов. Желания Варрона, консула Римского, с желаниями военачальника Карфагенян Аннибала одни и те же. Итак тебе одному предстоит бороться с двумя вождями, и ты устоишь, если не будешь обращать внимания на пустые толки и молву людскую, если на тебя не подействует ни тщеславие твоего товарища, ни мнимое, угрожающее тебе, бесславие. Справедлива пословица: истина часто страдает, но не гибнет никогда. Только тот может стяжать бессмертную славу, кто не гоняется за нею. Не обращай внимания на толки; пусть твою осторожность называют трусостью, благоразумие — леностью; опытность твою в деле войны пусть сочтут неумением, как действовать. Пусть лучше опасается тебя благоразумный враг, чем хвалят неразумные соотечественники. Если ты будешь действовать смело, то внушишь только презрение Аннибалу; но будешь для него предметом опасения, если будешь руководствоваться советами благоразумия. Не говорю я этим, чтобы ты оставался в бездействии, сложа руки, но хочу, чтобы твоими действиями руководствовал рассудок, а не слепой случай: в таком случае всегда все будет в твоих руках. С оружием в руках будь всегда готов действовать: не пропускай ни одного благоприятного случая, который неприятель тебе даст против него, но ему берегись дать подобный. Когда ты не будешь спешить, то все будешь видеть ясно и отчетливо; а в торопливости человек действует слепо и неблагоразумно.·
40. На эти слова Фабия консул дал ответ невеселый; он сознавался, что все, сказанное Фабием, справедливо, но к осуществлению на деле весьма затруднительно: «если — говорил между прочим Павлл — самому диктатору был невыносим предводитель всадников; то на сколько может достать у консула силы и влияния, чтобы противодействовать беспокойному и самонадеянному товарищу? Он уже итак носит на себе следы народного пожара, от которого он едва ушел полуобгорелый? Одно его желание, чтобы все пришло к лучшему концу; но если случится какое несчастье, то он скорее подставит свою шею мечу неприятельскому, чем еще раз решится отдать себя на произвол несправедливому приговору раздраженных граждан.» Сказав эти слова — так говорит предание — Павлл отправился в путь; его провожали знатнейшие граждане. Консула плебейского провожала приверженная к нему чернь и эта свита его хотя была не очень представительна, за то многолюдна. По прибытии в лагерь, вновь приведенное войско было смешано с прежним и распределено на два лагеря, из которых меньший находился ближе к Аннибалу, а второй заключал в себе большую часть войска и так сказать содержал силу его. Бывшего консула М. Атилия, под предлогом старости желавшего оставить службу, новые консулы отправили назад в Рим. В меньшем лагере они сделали начальником Гемина Сервилия, дав ему под начальство Римский легион и союзного, пешего и конного, войска две тысячи человек. Аннибал весьма радовался случившемуся, несмотря на то, что число неприятельского войска увеличилось на половину. Не только не оставалось у него ничего из прежних запасов, добытых ежедневными грабежами; но уже и грабить было негде, потому что весь хлеб, так как был в опасности на полях, свезен в укрепленные города. Аннибал — как в последствии узнали, дошел до того, что едва на десять дней оставалось продовольствия, и выжди только Римляне еще не много времени, то Испанцы готовы были перейти к ним, вынужденные недостатками всякого рода.
41. Запальчивый и воинственный дух консула Варрона получил себе пищу и поддержки вследствие случайной стычки Римских воинов с воинами Аннибала, вышедшими на грабеж. Здесь не было никакого распоряжения вождей, а одна случайность; впрочем счастье не благоприятствовало Карфагенянам; они потеряли до 1700 человек убитыми, тогда как урон Римлян и их союзников заключался только во ста человеках. Когда Римляне бросились было усердно преследовать бегущих неприятелей, то консул Павлл — он начальствовал в этот день, так как они с Варроном чередовались через день в управлении войском — опасаясь засады, воротил войско к великому неудовольствию пылкого Варрона. Он громко вопиял в негодовании: «вот выпустили неприятеля из рук; можно было бы теперь, не упуская случая, разбить его на голову.» Аннибал не слишком огорчился понесенным уроном; даже отчасти он был доволен, зная, что подал пищу самонадеянности опрометчивого консула и неопытности его вновь набранных воинов. Обо всем, что происходило у неприятелей, Аннибал знал также хорошо, как и о том, что у него самого делалось. Знал он, что вожди имеют и характеры разные и между собою несогласны, а равно и то, что почти две трети войска состоит из новобранцев. Находя и обстоятельства и местность благоприятными для воинской хитрости, Аннибал в следующую же ночь оставил лагерь с воинами при одном только оружии, оставив в лагере все имущество, как общественное, так и частных лиц. За ближайшими горами скрыл он в засаду по левую сторону пешие войска, а по правую сторону конные; обозы поместил в центре. Таким образом Аннибал хотел подавить неприятеля в то время, когда он будет грабить лагерь, как бы брошенный Карфагенянами в поспешном бегстве. С умыслом разведены частые огни в лагере, как бы для того, чтобы долее держать Римлян в заблуждении и выиграть время для бегства далее по примеру подобной хитрости, удавшейся ему в прошлом году с Фабием.
42. С рассветом, Римляне с удивлением увидали отсутствие неприятельских караулов и, потом приблизившись, заметили мертвую тишину в лагере. Убедясь, что они оставлены неприятелем, воины сбежались к палатке вождей, говоря, что неприятель бежал поспешно, бросив даже палатки расставленными, а, чтобы скрыть бегство, разложил огни. Один консул сам стоял во глав общего движения; а Павлл постоянно твердил, что надобно принять меры осторожности. Видя, что иначе нельзя сохранить порядка, как уступить общему желанию воинов, консул Павлл отправил на рекогносцировку префекта Мария Статилия с отрядом Лукансках всадников. Прискакав к лагерным воротам, Статилий велел сопровождавшим его всадникам остановиться вне лагеря, а сам проник в него, в сопровождении только двух всадников. Тщательно все осмотрев, он возвратился и донес, что это непременно неприятель устроил засаду; что огни разведены в той части лагеря, которая обращена к неприятелю; что палатки открыты и там разложены все цепные вещи; а с целью сильнее соблазнить Римлян приманкою добычи, серебро разбросано местами по дороге. Показания, которые клонились к тому, чтобы образумить воинов, только возбудили их алчность. Они громко кричали: «если нам не подадут сигнала, мы пойдем и без вождей.» В вожде впрочем недостатка не было: Варрон немедленно подал знак к выступлению. Павлл все-таки стоял на своем мнении и как священные птенцы не одобряли выступления, то он дал знать об этом товарищу, когда уже выносили знамена из лагеря. С неудовольствием услышал это Варрон; но еще свежа была в памяти недавняя несчастная участь Фламиния и достопамятное в первую Пуническую войну поражение на море консула Клавдия; а потому подействовало уважение к религии. Боги отсрочили гибель Римлян, все-таки неминуемую, а без того приключившуюся бы в этот день. Случилось, что когда воины отказались было повиноваться Варрону, когда он приказал нести знамена обратно — два невольника, один Формианского, а другой Сидицинского всадника, захваченные в числе фуражиров Нумидами в плен при консулах Сервилие и Атилие, в этот день перебежали опять к своим владельцам. Будучи приведены к консулам, они им дали знать, что все войско Аннибала находится в засаде по ту сторону близ лежащих гор. Этот случай, оправдав консулов в глазах воинов, возвратил им власть над ними, потрясенную было пагубным потворством одного консула.
43. Аннибал удостоверился, что Римляне только сделали неосторожное движение, но не дошли еще с крайней опрометчивости; а потому убедясь, что его хитрость понята, возвратился в лагерь. Долго оставаться ему там нельзя было вследствие недостатка провианта. То и дело зрели новые планы не только в головах воинов, сброду с разных стран света, но и самого вождя. Сначала раздавался глухой ропот; потом войны громкими криками стали требовать заслуженное ими жалованье, жаловались на недостаточность суточного содержания, а наконец и на голод. Наемные воины, преимущественно Испанцы, по слухам замышляли уже явную измену. В такой крайности сам Аннибал, как говорят, готов был, бросив всю пехоту на произвол судьбы, ускакать в Галлию с одною конницею. При таком-то положении дел и настроении умов в войске, Аннибал счел за лучшее двинуться в Апулию, край более теплый и где следственно хлеб был более близок к зрелости. Притом Аннибал имел в виду и то — удалившись от неприятеля сделать затруднительнее измену для тех из своих воинов, которые по легкомыслию готовы были перебежать в Римский лагерь. Аннибал выступил в поход ночью, разложив огни и оставив для виду несколько палаток для того, чтобы по-прежнему опасением военной хитрости задержать наступательное движение Римлян. Когда тот же Лукан Статилий, о котором мы говорили выше, осмотрев все по ту сторону лагеря и горных возвышений, дал знать, что неприятельское войско уже далеко, тогда стали подумывать о том, как бы его преследовать. Из консулов каждый оставался верен своим убеждениям с тою разницею, что все, за исключением одного Сервилия, бывшего в прошлом году консулом, и одобрявшего мнение Павла, были на стороне Варрона; а потому он восторжествовал и войско Римское двинулось вперед для того, чтобы придать своим поражением печальную известность деревушке Каннам. Подле неё расположился лагерем Аннибал так, что ветер Вултурн поднимавший облака пыли с полей, иссушенных зноем, дул ему с тылу. Такое расположение хорошо было и для лагеря, но польза его всего ощутительнее должна была показаться в самом сражении, где Карфагеняне вступили в дело спинами к ветру, столько их прохлаждавшему с неприятелем, которого зрение совершенно затмевалось облаками пыли.
44. Консулы, хорошенько разведав пути, преследовали Карфагенян и наконец пришли к Каннам, где и увидели войско Аннибала. Они здесь расположились в двух лагерях, поставив их в таком же один от другого расстоянии, как то было под Геронием. Река Авфид протекала под темь и под другом лагерем и воины могли из неё легко брать воду, как кому было удобно, хотя и не без боя. Впрочем в меньшем лагере Римском, расположенном по ту сторону Авфида, водопой был безопаснее, так как на противоположном берегу не было в этом месте караулов неприятельских. Аннибал с радостью видел возможность, которую давали ему консулы иметь сражение в местах открытых и так сказать от природы назначенных для действия конницы, а с этою частью войска Аннибал по истине сознавал себя непобедимым. Он вывел войско в поле, а Нумидам велел тревожить неприятеля набегами. Тогда в Римском лагере возникло страшное несогласие между вождями и волнение между воинами. Павлл упрекал Варрона в самонадеянности и опрометчивости, погубивших Семпрония и Фламиния; а Варрон вопиял против Павла, что одна трусость и леность заставляет его и подобных ему вождей следовать примеру Фабия. «Он призывал и людей и богов в свидетели, что не его, Варрона, вина, если Аннибал хозяйничает в Италии, как у себя дома, что его Варрона товарищ связал по рукам и ногам; что вырывают оружие из рук воинов ожесточенных и жаждущих боя.» На это Павлл отвечал: «если какое несчастье приключится легионам, так легкомысленно и можно сказать изменнически отданным на жертву неприятелю, то, слагая с себя вину в нем, участь их, какова бы она ни была, он разделит. Но посмотрит он и то, так ли быстра и сильна будет в бою рука тех людей, которых язык так дерзок и необдуман в военных советах.»
45. Между тем, как время проходило не в благоразумных совещаниях, а в бесполезных распрях, Аннибал провел большую часть дня, стоя в поле с войском, готовым к бою. Потом он прочие войска увел в лагерь, а Нумидов послал по ту сторону реки для нападения на Римлян, из меньшего лагеря ходивших за водою. Без труда Нумиды, лишь только переправились на тот берег, криками своими и натиском обратили в бегство нестройную толпу Римлян и преследовали ее почти до самых лагерных ворот и поста, стоявшего для их прикрытия. С негодованием Римляне видели, что даже нерегулярные войска неприятельские внушают им ужас, и если только Римляне тотчас не перешли реку и не вступили в бои с неприятелем, то это потому, что в этот день главное распоряжение принадлежало Павллу. А потому Варрон на следующий день, когда право начальства по жребию принадлежало ему, не спросив даже совета у товарища, дал знак к бою и перевел войска свои через реку. Павлл последовал за ним: не одобряя действий товарища, он не мог оставить его совершенно. На той стороне реки Римские военачальники взяли с собою и те войска, которые находились в меньшем лагере. Собрав таким образом все свои силы, они устроили их в боевом порядке: на правом крыле, находившемся ближе к берегу реки, они поставили Римских всадников, а возле них пехоту. Союзная конница составляла крайнее левое крыло; ближе стояла союзная пехота, примыкавшая к пехоте легионов. Первую боевую линию составляли пращники, вместе с другими легковооруженными войсками из союзников. На левом крыле начальствовал Теренций, а на правом Эмилий. Гемину Сервилию вверен центр боевой линии.
46. Аннибал, лишь только рассвело, отправил вперед Балеарцев и легковооруженных воинов, а сам перешел реку; тут войска строил он в боевом порядке по мере того, как они переходили реку. На левом крыле к берегу реки против Римской конницы поставил он Галльскую и Испанскую конницу, а правое крыло составил из Нумидов; центр он укрепил пехотою; таким образом оба крыла состояли из уроженцев Африки, а средину между ними наполняли Галлы и Испанцы. Африканцы совершенно походили наружным видом на Римлян; они имели с ними одинаковое оружие, которое досталось им, как военная добыча, у Требии и Тразимена. Галлы и Испанцы имели щиты почти одинаковой формы; по мечи, которыми они были вооружены, далеко не походили друг на друга. У Галлов были длинные и без острия на верху; а у Испанцев, которые в битве привыкли более колоть, чем рубить с плеча, короткие и острые. Как Галлы, так и Испанцы, производили на зрителя впечатление ужаса как своим наружным видом, так и особенностью их костюма: Галлы были обнажены до пояса, а Испанцы были одеты в белые одежды, вышитые красным; издали их одежды как бы блистало, вследствие ослепительной белизны. По мнению современников число сил, бывших в строю у Аннибала, простиралось до сорока тысяч пехоты и десяти конницы. Левым крылом начальствовал Аздрубал, а правым Магарбал; центр занимал сам Аннибал с братом Магоном. Так как Римляне стояли лицом к полудню, а Карфагеняне к северу, то свет солнечных лучей — падал на них — что было для последних весьма благоприятным обстоятельством — с боку; а ветер, называемый туземцами Вултурном, гнал облака пыли прямо в лицо Римлянам, так как он дул против них.
47. После первых воинских кликов, вспомогательные войска выступили вперед, и вступили в бои сначала легковооруженные войска. Вслед за тем левое крыло Испанских и Галльских всадников сразилось с правым крылом Римским; но сражение здесь менее всего походило на дело конниц. Всадникам можно было действовать против фронта; развернуться же и пораспространить фронт было невозможно; с одной стороны была река, а с другой ряды пехоты позволяли коннице действовать только напротив себя. Лошади вынуждены были остановиться, а скоро и сжаты были в происшедшей тесноте; воин хватался за противника и стаскивал его с коня. Таким образом схватка конниц стала скоро походить более на дело пехоты. Сражение было упорное, но не продолжительное; всадники Римские были оттеснены и обратили тыл. Когда дело конниц стало подходить к концу, сразились обе враждебные пехоты. Сначала ряды Галлов и Испанцев храбростью и силами не уступали Римлянам; наконец Римляне, после неоднократных усиленных нападений, своим густым и прямым строем сломили неприятеля, которого ряды были не очень густы и притом, что уже ослабляло им силы, выдавались вперед клином против расположения прочих войск. Когда неприятель, уступая Римлянам, поспешно и в беспорядке стал отступать, Римляне преследовали его по пятам и в этом натиске поспешно прошли по рядам бежавшего неприятеля, не помнивших себя от страха, самый центр его позиции и остановились, не встречая нигде сопротивления, не прежде, как наткнувшись на резерв Африканцев: он стоял в вид полукружия в обе стороны, растянув свои крылья; только центр, состоявший из Галлов и Испанцев выдавался вперед. Когда он, потерпев поражение, в бегстве поравнялся с фронтом Африканцев, а потом вдался даже в глубину составленного им полукружия, то Африканцы стали растягивать крылья, и когда Римляне опрометчиво зашли в средину, они обошли их кругом и с тылу преградили им возможность отступления. Таким образом бой, который Римляне считали уже поконченным, оказался бесполезным, и Римляне, оставив Галлов и Испанцев, которых задним рядам нанесли они страшное поражение, должны были начать новый бой против Африканцев. Бой этот не мог быть равен: обойденные кругом, Римляне должны были со всех сторон делать отпор окружавшим их неприятелям и притом, утомленные прежним боем, иметь дело со свежими и нетронутыми силами неприятеля.
48. Уже и на львом крыле Римском, где союзная конница поставлена была против Нумидов, загорелся бой; сначала шел он довольно вяло; но скоро ознаменован он был коварным поступком, достойным Карфагенян. Около пятисот Нумидов, кроме обыкновенного оружия, припрятав под панцири мечи, закинув щиты за плечи, прискакали в виде перебежчиков к Римским рядам. Соскочив с коней, щиты свои и дротики бросили к ногам противников; их пропустили в середину строя и в самом тылу велели им спокойно дожидаться окончания боя. Они действительно не трогались с места, пока бой разгорался по разным пунктам. Когда же глаза и внимание всех были поглощены сражением, мнимые перебежчики, схватив щиты, во множестве валявшиеся в кучах мертвых тел по месту сражения, напали с тылу на ряды Римлян. Поражая их в спины и по нотам, они нанесли страшный им урон, но еще более причинило страху и замешательства. Уже почти везде в рядах Римлян господствовали ужас и бегство; кое где только продолжалась еще упорная борьба, но уже с почти исчезавшею надеждою на успех. Аздрубал, имевший в этой стороне главное начальство, вывел из средины боя Нумидов, замечая, что они начинают уже слабеть в сражении с противниками и послал их преследовать бегущих; а Галльскую и Испанскую пехоту подвинул на помощь Африканцам, выбившимся из сил не столько сражаться с неприятелями, сколько убивать их.
49. На другой стороне поля битвы консул Павлл, хотя в самом начале сражения тяжело раненный ударом пращи, не раз бросался в самую середину схватки с воинами Аннибала и таким образом не раз восстановлял бой под прикрытием Римских всадников. Наконец они вынуждены были сойти с коней, так как у консула не доставало более сил управлять лошадью. Говорят, что Аннибал, когда ему донесли, что консул велел спешиться своим всадникам, сказал: «это все равно, чтобы он их отдал со связанными руками и нотами.» Бой спешившихся всадников был таким, какого ожидать надобно было при видимой уже победе неприятеля. Они предпочитали умирать на своем посте, чем бежать. Победители же в негодовании на замедление победы, безжалостно рубили тех, которых не могли согнать с места. Наконец удалось им обратить противников в бегство, когда их оставалось уже немного, да и те выбились из сил от утомления и ран. Тут все рассеялись и, которые могли, спешили снова садиться на коней, чтобы скорее бежать. Кн. Лентулл, военный трибун, скакал на коне. Увидев сидевшего вблизи на камне покрытого кровью консула, он сказал ему: «Л. Эмилий! Боги должны были бы уважить в тебе человека, который один не виновен в несчастном событии нынешнего дня. Возьми моего коня: пока есть в тебе еще остаток сил, я могу тебя поднять и защищать. Не делай этого поражения печально знаменитым смертью консула: и без этого будет довольно слез и плача!» Консул на это отвечал ему: «Мужайся в доблести, Кн. Корнелий! Берегись, как бы в бесплодном обо мне сожалении не истратил ты немногих минут, которые остались тебе на то, чтобы уйти от неприятеля. Беги, возвести всенародно сенаторам, чтобы они приняли меры к защите города и стены его снабдили защитниками прежде, чем подойдет к городу враг победитель. А от меня частным образом скажи К. Фабию, что Л. Эмилий всегда имел в памяти при жизни его наставления и умирает им верен. А мне дай не пережить такого страшного побоища моих воинов! Не хочу я ни снова быть обвиненным по выходе из консульства, ни обвинением товарища моего — доказать свою невинность, обличив преступление другого.» Пока они это говорили, нахлынула толпа беглецов, а вслед за нею и неприятелей: они осыпали стрелами консула, не зная, кто он, а Лентул в происшедшей суматохе одолжен был спасением быстроте коня. Бегство Римского войска сделалось общим. Семь тысяч воинов ушли в малый лагерь, десять в большой, а две тысячи искали убежища в самой деревне Каннах. Эти последние тотчас сделались добычею Карталона и его всадников, так как Канны не были прикрыты ни какими укреплениями. Другой консул или случайно, или с целью, не последовал ни за одним отрядом бегущих, а с семидесятые всадниками убежал в Венузий. Говорят, что в этом сражении Римляне потеряли сорок пять тысяч человек пехоты и две тысячи семьсот всадников, половина на половину граждан и союзников. В числе погибших были оба консульские квестора Л. Атилий и Л. Фурий Бибакул, двадцать один трибун военный; много бывших консулов, преторов и эдилей, в числе их Кн. Сервилий Гемин и М. Минуций; последний был в прошедшем году предводителем всадников, а за несколько лет перед тем консулом. Кроме того погибло восемьдесят человек частью сенаторов, частью людей, отправлявших такие должности, которые дают право на вход в сенат: все они добровольно записались на службу в легионы. В плен досталось неприятелю — как говорят — до трех тысяч человек пехоты и триста всадников.
50. Таково было сражение при Каинах, достойное стать наравне с поражением при Аллии. Впрочем последствия его были менее важны, так как неприятель остался в бездействии; но потеря людьми была больше и чувствительнее. Бегство войска на берегах Аллии предало Рим врагу, но спасло войско; под Каннами едва семьдесят человек последовали за бежавшим консулом. Остальное почти все войско погибло вместе с другим консулом. Полувооруженные толпы воинов без вождей наполняли оба лагеря. Находившиеся в большем лагере послали сказать бывшим в меньшем: «чтобы они, пользуясь утомлением неприятелей, сначала вследствие боя, а потом вследствие пиров, которым они предались от радости, ночным временем перешли бы к ним; а потом вместе они одною колонною двинутся в Канузий.» Некоторые совершенно отвергли это предложение: «почему же те, которые их приглашают, сани не сделают первого шага вперед, когда от них самих зависит соединиться с ними вместе? Конечно потому, что все поле наполнено неприятелями, а они предпочитают лучше других, чем самих себя, подвергнуть опасности.» Другие и одобрили это предложение, но недоставало у них духу его исполнить. П. Семпроний Тудитаи, военный трибун, сказал воинам: «Итак, вы предпочитаете сделаться добычею кровожадного и корыстолюбивого врага, быть свидетелями, как будут ценить ваши головы и требовать от вас выкупа, спрашивая Римский ли ты гражданин или Латинский союзник? Захочешь ли ты, воин, своим позором и бедствием дать повод натешиться врагу твоему и снискать в них себе славу? Конечно, нет, если вы, воины, достойны назваться согражданами консула Л. Эмилия, который предпочел славный конец бесславной жизни и стольких тысяч храбрейших мужей, тела которых лежат в кучах около тела консула. Не дожидаясь наступления дня, для нас тягостного, и того, когда более многочисленные полчища врагов преградят нам путь, проложим себе путь сквозь нестройные и беспорядочные толпы врагов, теснящихся у наших ворот. Смелость и меч откроют нам дорогу и в самих густых толпах неприятельских. Итак, свернувшись в колонну, мы свободно и беспрепятственно пройдем сквозь беспорядочные и несплошные ряды неприятелей. А потому, пусть последуют за мною все те, которым дорога собственная жизнь и спасение отечества.» Сказав это, он извлек меч и, образовав из своих воинов колонну, двинулся в середину врагов. Так как Нумиды поражали наших воинов стрелами преимущественно с правого боку как открытого, то они надели щиты на правые руки и, в числе шестисот, достигли большего лагеря. Отсюда они, нисколько не медля, составив один отряд, всею массою благополучно достигли Канузия. Все это делалось у побежденных более по собственному побуждению, какое давали им характер или обстоятельства, чем по обдуманному намерению или по чьему либо распоряжению.
51. Вожди окружили Аннибала, поздравляя его с победою; они убеждали его, после столь решительного успеха, остаток дня и следующую ночь и самому отдохнуть и дать утомленным воинам собраться с силами. Магарбал, начальник конницы, был того мнения, что не нужно медлить ни минуты. «Если ты хочешь знать — говорил он Аннибалу — последствия нынешнего сражения, то знай, что на пятый отныне день ты будешь ужинать победителем в Капитолие. Последуй за мною: а я отправлюсь вперед с конницею; надобно нам нашим прибытием опередить слух о нашем приближения.» Аннибалу мысль эта показалась слишком смелою и вместе столь блистательною, что он с разу не мог ее обнять. Он отвечал Магарбалу: «что отдает должную похвалу его готовности; но что надобно время, обсудить его предложение.» Магарбал сказал ему на это: «вижу, что боги всего не дают одному человеку. Ты, Аннибал, умеешь побеждать, но не умеешь пользоваться победою.» Многие того мнения, что отсрочка одного дня, сделанная Карфагенянами, спасла и Рим и с ним Римскую державу. На другой день с рассвета Карфагеняне занялись собиранием добычи и как бы находили наслаждение всматриваться в следы ужасного побоища, понесенного Римлянами. Там и сям лежали тысячи Римских тел, как пехотинцев, так и всадников в том порядке, как их распределила судьба — товарищами битвы или бегства. Инде, из среды мертвых тел. приподнимались те, раны которых сделались чувствительнее от утреннего холода; их неприятель прикончил. Некоторые найдены были еще живыми, хотя у них жилы под коленками были подрублены; они обнажали шею и умиляли неприятеля испить остаток их крови. Некоторые — как оказалось по ближайшему осмотру, — старались зарыться с головою в землю и таким образом прервав дыхание полагали конец своим страданиям. Особенно обратило на себя внимание всех то, что под трупом мертвого Нумида нашли живаю Римлянина с растерзанными ушами и носом: Нумид, чувствуя, что руки отказываются ему служить, в бешенстве злобы испустил дыхание, терзая противника зубами.
52. После того как значительная часть дня прошла со стороны Карфагенян в грабеже убитых, Аннибал повел свои войска к приступу меньшего Римского лагеря. Он начал с того, что окопом отделил Римлян от реки и преградил им водопой. Впрочем осажденные, изможденные ранами, беспрерывными трудами и бодрствованием, сдались скорее, чем даже ожидали того их противники. Условлено было: побежденные должны были выдать коней и оружие, заплатить за каждого Римлянина по триста монет квадригат, за союзника по двести и за раба по сто; уплатив этот выкуп, они могли удалиться в одной только одежде. На этом условии побежденные приняли неприятеля в лагерь; тотчас они были отведены под стражу, но особо граждане Римские и особо их союзники. Пока Карфагеняне теряли здесь время, из большего лагеря все воины, не утратившие еще сил и мужества, в числе четырех тысяч человек пехоты и двух сот всадников, ушли бегством в Канузий, частью одною сплошною массою, частью каждый отдельно, рассеявшись по полям, что было не менее безопасно. Лагерь же отдан неприятелю на тех же условиях, как и меньший, оставшимися в нем ранеными и трусами. Добыча, здесь найденная, была очень велика и вся, кроме людей, коней и серебра (оно преимущественно находилось на лошадиной сбруе, столового же у воинов было весьма не мною) отдана воинам на разграбление. Потом Аннибал велел собрать в одно место тела павших его воинов для погребения их; как говорят их оказалось до восьми тысяч и притом то были храбрейшие воины. Некоторые писатели утверждают, что и тело Римского консула было найдено и предано погребению. Остаткам Римского войска, ушедшим в Канузий, жители его доставили только кров и убежище; но одна женщина, Апулийская урожденна, по имени Буза, отличавшаяся знатностью рода и богатством, снабдила Римских беглецов хлебом, одеждою и вообще всем, в чем они имели нужду. За такую щедрость, по окончании войны, Сенат оказал Бузе особенные почести.
53. В числе ушедших было четыре трибуна военных: из первого легиона Фабий Максим, которого отец в прошлом году был диктатором, из второго легиона Л. Публиций Бибул и П. Корнелий Сципион и из третьего Ап. Клавдий Пульхер, тот самый, который только что перед тем был эдилем. С общего согласия начальство вверено П. Сципиону, несмотря на его раннюю молодость, и Ап. Клавдию. В то время, когда они, в немногочисленном собрании, советовались о том, как поступить при столь крайних обстоятельствах, к ним явился П. Фурии Фил, сын бывшего консула.· «вотще питаете вы себя — сказал он им — обманчивою надеждою; отечество навсегда и безвозвратно погибло. Некоторые молодые люди знатнейших фамилий, и во главе их Л. Цецилий Метелл, полагают все свои надежды на море и на суда; они хотят, оставив Италию, искать убежища на службе какого-нибудь царя.» Эта печальная новость, и после стольких еще свежих несчастий, была поразительна; ужас и удивление изобразились на лицах всех и сковали им уста. Наконец лица, находившиеся в собрании, предложили иметь рассуждение о столь важном предмете. Молодой Сципион. которого судьба приготовила быть вождем для приведения к концу этой войны, сказал: «при таком множестве обрушившихся на нас зол, некогда нам рассуждать, и надобно действовать и действовать смело и решительно. Пусть те, коим дорого спасение отечества, последуют за мною тотчас с оружием в руках. Там-то и есть настоящий лагерь врага, где зреют подобные замыслы.» Сципион тотчас отправился в сопровождении не многих, на квартиру Метелла. Действительно нашел он там сборище молодых людей, рассуждавших о том, о чем ему было донесено. Обнажив меч над головою заговорщиков, Сципион произнес: «по моему убеждению буду изменником отечеству не только, когда сам изменю ему, но и тогда если дозволю хоть одному гражданину изменить ему. Если я говорю неправду, то пусть Юпитер всемогущий и всеблагий погубит самым страшным образом меня, семейство мое и все, что мне принадлежит. Л. Цецилий и вы, сколько вас здесь ни есть, клянитесь за мною теми же словами; а кто замедлит, тот будет иметь дело с этим обнаженным мечом.» Оробев, как бы видя перед собою самого победителя Аннибала, все присутствующие клянутся вслед за Сципионом и отдаются добровольно ему под стражу,
54·. В то время, когда это происходило в Канузие, к консулу в Венузий явилось до четырех с половиною тысяч воинов пеших и конных из числа тех, которые в бегстве рассеялись по полям. Их жители Венузия разделили между собою по домам, ласково приняли и заботились о них с большим усердием. На каждого всадника дали они по верхней одежде, по рубашке и по 25 монет называемых квадригаты; а на пешего воина по 40 монет и оружие тем, которые его не имели. Вообще жители Венузия не щадили ничего, что только может сделать общественное и частное гостеприимство; одно их старание было — не дать себя победить великодушием Канузийской женщине. Бузе все тяжелее и тяжелее становилось оказанное ею гостеприимство, вследствие постоянно увеличившегося числа беглецов; их собралось тут уже до 10 тысяч человек. Аппий и Сципион, получив известие о том, что другой консул остался невредим, тотчас отправили гонца к нему — донести, сколько с ними пеших и конных сил и вместе спросить — прикажет ли он это войско отвести в Венузию или оставаться ему в Канузие? Варрон сам с войском, при нем находившимся, перешел в Канузий. Уже явилась некоторая надежда на сформирование войска, достойного носить название консульского; уже оно по-видимому было в состоянии отбиться от неприятеля, если не в открытом поле, то хоть из-за стен города. В Риме не знали, что эта часть войска граждан и союзников уцелела; туда пришло известие, что оба консула погибли с обоими войсками и, что никто не уцелел от побоища. С тех пор, как Рим стоял благополучно, не были еще стены его свидетелями подобного ужаса и смятения. Перо мое без сил исполнить здесь свою обязанность и, что бы я ни написал, все будет далеко ниже действительности. Еще недавно, только в прошлом году, у Тразимена погиб консул с войском; теперь это не был урон за уроном, но совокупность нескольких несчастий: слух говорил, что погибли оба консула с обеими консульскими армиями; что вотще стал бы кто-нибудь искать места лагеря Римского, вождей Римских и их воинов; что во власти Аннибала Апулия, Самний и почти вся Италия. По истине можно сказать, что мощь каждого другого народа сокрушилась бы под бременем стольких несчастий. Могло ли идти в сравнение поражение, понесенное Карфагенянами на море у Эгатских островов, после которого сразу упав духом, они уступили Сицилию и Сардинию и решились сделаться нашими данниками? Или неудачный бой в Африке, в котором сам Аннибал был побежден? Ничего не представляют они общего и перенесены были теми, до кого касались, с гораздо меньшею твердостью.
55. Преторы П. Фурий Фил и М. Помпопий созвали сенат в Гостилиеву курию, чтобы иметь рассуждение о мерах к защите города. Все были того мнения, что, истребив войска Римские, неприятель поспешит осадить Рим — последний военный подвиг, который ему оставался. Так как никто не знал в точности сколь велико последнее несчастье, то трудно было принять какое-нибудь нужное решение. Голоса сенаторов заглушал крик и плачь женщин, окружавших курию; так как подробностей побоища не знали, то во всех домах оплакивали вместе и умерших и тех, которые были в живых. Тогда К. Фабий Максим подал от себя такое мнение: «надобно тотчас отправить налегке всадников по Латинской и Аппиевой дороге и приказать ни спрашивать тех, которые будут попадаться им на встречу, (а нет сомнения, что все-таки были беглецы, которым удалось уйти с места сражения) что случилось с обоими консулами и с их войсками. Если же боги в своем милосердии не до конца истребили все, что носило имя Римлян, то где находятся остатки войска? Куда девался Аннибал после сражения, что он делает и что намеревается делать? Для того, чтобы получить обо всем этом верные и подробные сведения, надобно поручить это дело деятельным и сметливым молодым людям. Вследствие малочисленности сановников, находящихся в городе, сами сенаторы должны взять на себя обязанность — восстановить порядок в городе, положив конец смятению и страху; женщинам приказать сидеть по домам и не являться в публичные места; положить конец всеобщим воплям; восстановить в городе тишину; гонцов с разными донесениями препровождать прямо к преторам; жители же пусть по домам ждут решения их участи. У ворот городских расставить стражу, которая не дозволяла бы никому выходить из города. Надобно, чтобы граждане не искали спасения нигде, кроме стен города и в оружии. По восстановлении порядка и прекращении смятения, сенаторы должны собраться в курию для того, чтобы иметь совещание о принятии мер к защите города.»
56. Мнение Фабия заслужило единодушное одобрение сенаторов. Сановники тотчас очистили форум от народной толпы и сенаторы разошлись по разным частям города для восстановления порядка. Тут только получены письма консула Теренция следующего содержания: «Л. Эмилий консул и войско его погибли; он сам находится в Канузие, собирая к себе остатки войска, как бы обломки судна, потерпевшего крушение. Около него теперь до десяти тысяч воинов, но нестройных и безо всякого порядка. Аннибал все еще стоит у Канн и, забыв как обязанности великого вождя, так и одержанную им победу, занимается продажею рабов и прочей добычи.» Тут только семейства вполне узнали свои потери. Общий вопль был так велик, что ежегодное празднество Цереры было оставлено; принимать в нем участие запрещалось лицам, находившимся в трауре, а тогда не было ни одной Римской женщины, которая не имела бы оплакивать какую-нибудь потерю. Сенат, чтобы таким образом и другие священные празднества не были прерваны, ограничил своим декретом время траура тридцатидневным сроком. Когда, по восстановлении тишины в городе, сенаторы собралось в курию, туда принесено было донесение Т. Отацилия, исправлявшего в Сицилии должность претора; оно содержало в себе следующие известия: «флот Карфагенский опустошает владения Гиерона. Он — Отацилий — хотел было идти на защиту их, но получил известие, что другой флот неприятельский, совсем снаряженный и готовый, стоит у Эгатских островов; он дожидается только, чтобы флот Римский пошел на защиту Сиракузского берега, и тогда ударит на Лилибей и прочие владения Римские в Сицилии. Вследствие этого, чтобы вместе и защитить союзного царя и оберегать берега Сицилии, нужен еще флот.»
57. По прочтении писем консула и претора. Сенат определил: М Клавдия, начальствующего над флотом, стоящим у Остии, послать к войску в Канузий. Консулу написать, чтобы он тотчас, как сдаст войско претору, ехал в Рим, как только позволят интересы отечества. Умы были поражены, кроме случившихся бедствий, разными сверхъестественными случаями: в этом году две Весталки, Опимия и Флорония, уличены в нарушении обетов целомудрия: одна по закону зарыта живая у Коллинских ворот, а другая сама себя лишила жизни. Л. Кантилий, один из письмоводителей первосвященника, ныне называемых младшими первосвященниками, будучи уличен в любовной связи с Флорониею, был засечен до смерти розгами на комицие главным первосвященником. Это происшествие, вследствие случившихся бедствий, отнесено к разряду чудесных явлений и духовным сановником коллегии десяти велено посоветоваться со священными книгами. В Дельфы отправлен послом К. Фабий Пиктор — спросить тамошнего оракула: какими молитвами и жертвами умилостивить богов, и когда-то будет конец стольким бедствиям. В ожидании ответа, по указанию роковых книг, сделаны некоторые особенные жертвоприношения. На рынке, где продают быков, в месте, обставленном огромными камнями, зарыты живыми в землю Галл и Галльская женщина, Грек и Гречанка. Место это и прежде было орошено кровью человеческих жертв — актом богослужения не-Римским. Когда таким образом боги были, по общему мнению, умилостивлены достаточно, М. Клавдий Марцелл отправил в Рим для его защиты полторы тысячи человек, набранных было им для флота. А сам он послал флотский легион — то был третий легион — с военными трибунами в Теан Сидицин; флот же передал П. Фурию Филону своему товарищу; потом, спустя немного дней, отправился поспешно в Канузий. Сенат назначил диктатором М. Юния, а предводителем всадников Ти: Семпрония и издал декрет о наборе молодых людей от семнадцатилетнего возраста и некоторых даже еще носивших претексту. Этот набор доставил четыре легиона и тысячу всадников. Отправлены послы принять вспоможение воинами, как от Латинян, так и от других союзников, сколько следовало по положению. Сделано распоряжение о заготовлении оружия и всего нужного; храмы и портики обнажены от древних трофеев неприятельского оружия. Малочисленность граждан и крайние обстоятельства отечества заставили прибегнуть к небывалому дотоле набору: до 8000 молодых рабов отобраны, изъявивших добровольное желание вступить в военную службу; они выкуплены у их владельцев и снабжены оружием. Государство предпочло прибегнуть к этой мере, чем выкупить у неприятеля пленных, хотя бы это обошлось дешевле.
58. Что касается до Аннибала, то он, после столь блистательного успеха, полученного под Каннами, озабочен был более тем, как воспользоваться победою, чем дальнейшим ходом войны. Он осматривал пленных и отобрав тех из них, которые были из союзных Риму племен, ласково говорил с ними и отпустил без выкупа, как то и прежде он сделал у Требии и Тразименского озера. Он призвал к себе, чего дотоле еще ни разу не делал, — Римских пленных, и сказал им довольно снисходительно: «ведет он войну с Римлянами, не с тем, чтобы истребить их всех до одного, а состязается он с ними о первенстве и владычестве. Предки Карфагенян должны были уступить Римскому мужеству; теперь цель усилий его, Аннибала, чтобы признали превосходство Карфагенян и в храбрости и в счастии. Впрочем, он предлагает пленным возможность выкупиться; цена выкупа для всадника пятьсот монет квадригат, для пешего триста, а для раба сто.» Хотя для всадников выкуп и был увеличен против уговорного при капитуляция; несмотря на то, пленные рады были каким бы то ни было условиям помилования. Они между собою положили выбрать десять уполномоченных и отправить их в Рим к Сенату. Вместо всякого залога победитель удовольствовался клятвенным обещанием уполномоченных — возвратиться назад. Вместе с Римскими депутатами послан Карфагенянин знатного рода, по имени Карталон — с условиями мира на тот случай, если бы он заметил в Римлянах готовность заключить его. Когда Римские депутаты вышли из лагеря, один из них решился на поступок, недостойный Римлянина: под предлогом, что он забыл что-то взять с собою, он вернулся в лагерь, чтобы освободиться от обещания, данного под клятвою. Когда в Риме получено известие о приближении депутатов, то на встречу им послан ликтор объявить Карталону приказание диктатора, чтобы он прежде наступления ночи оставил Римские владения.
59. Диктатор созвал сенат для принятия уполномоченных со стороны пленных. Главный из них, М. Юний, сказал: «Почтенные сенаторы! Каждому из нас не безызвестно, что ни одно государство не дорожит так мало своими согражданами, как наше. Впрочем, может быть дело наше нам самим кажется с самой благоприятной точки зрения; но, по нашему убеждению, если какие пленные были достойны вашею внимания и участия, то это именно мы. Мы не выдали оружие неприятелю на поле битвы в припадке панического страха; до самой ночи упорно сражались мы на грудах тел наших сограждан и только с наступлением мрака удалились в лагерь. Следовавшие за тем день и ночь мы защищали лагерные окопы, несмотря на то, что изнемогали от усталости и полученных ран. Вслед за тем победоносный неприятель окружил нас, отрезал нам воду и тут-то, не видя на малейшей возможности пробиться сквозь густые полчища неприятеля, мы не сочли позорным спасти остатки Римского войска, из которого пятьдесят тысяч тел покрывали Каннское поле. Тогда-то условились мы о цене выкупа, под условием которого обещана нам свобода; «оружие, в котором уже не было никакой пользы, выдали неприятелю. Но мы слышали, что и предки наши откупались от Галлов золотом. Да и отцы ваши, столь строгие, и разборчивые относительно условии мира, нарочно отправляли посольство в Тарент для выкупа пленных. А поражение от Галлов при Аллии и от Пирра при Гераклеи размером потерь не может никак сравниться с Каннским побоищем; там господствовали только чувство робости и бегство; а поля Каннские покрыты грудами Римских трупов. Если мы живы, то потому только, что от убийства притупился меч неприятеля и руки отказались ему служить от усталости. Есть из нас и такие, которые чужды и того упрека, что они оставили поле битвы: находясь в лагере для защиты его, они попали в руки неприятеля, когда лагерь был сдан. Не завидую я судьбе своего согражданина и товарища по службе и не хочу себя возвышать, унижая другого. Но разве те (в таком случае быстрота ног при бегстве будет не малым преимуществом), которые, побросав оружие, спаслись бегством в Канузий и Венузий, поступили лучше нас? В праве ли они хвалиться, что отечество нашло в них лучших слуг, чем в нас? Пусть же они исполнят отныне обязанности храбрых и добросовестных сынов отечества. А мы разве не оценим и не заслужим благодеяния отечества, если оно искупит нас для свободы. Теперь, при наборе не обращаете вы внимания ни из лета, ни на состояние набираемых вами воинов; слышно, что вы вооружаете восемь тысяч рабов. Но мы числом им не уступам, а цена выкупа нашего обойдется вам не дороже. Сравнить же качества воинов и тех и других считаю унизительным для Римского имени. Но прошу вас, почтенные сенаторы, обратить внимание ваше (в том случае, если вы будете строже к нам, чем мы того заслуживаем) на то, во власти какого неприятеля вы нас оставляете? Ведь это не Пирр, который обходился с нашими пленными, как с своими гостями, а Карфагенянин, о котором трудно решить, что в нем преобладает: кровожадность ли или корыстолюбие? Если бы вы видели страдания ваших соотечественников, тяжкое и бедственное их положение в рабстве, то зрелище это не менее бы вас тронуло, как и то, где на Каннском поле легли легионы наши. Посмотрите на слезы и горесть наших сродников, наполняющих притвор Сената; лица их озабочены ожиданием ответа вашего. Если они так трепещут за участь нашу и отсутствующих наших товарищей; то каковы должны быть чувства тех, о жизни и свободе которых идет теперь вопрос? Боги мне свидетели, что хотя сам Аннибал, вопреки своему всегдашнему характеру, оказывает нам небывалое снисхождение, но я не приму от него жизни, если вы не сочтете нас достойными выкупа. Возвратились некогда в Рим пленные наши, царем Пирром отпущенные без выкупа, но пришли они вместе с послами, первыми лицами государства, нарочно отправленными для переговоров об их освобождении. А я могу ли возвратиться гражданином того отечества, которое не сочло меня достойным трехсот монет? Почтенные сенаторы, каждый имеет свои убеждения и свой образ мыслей. Знаю, что вопрос идет теперь о моей жизни; но и в этом важнее для меня оскорбление чести, если вы признаете нас недостойными быть выкупленными и тем как бы осудите нас; потому что никто не поверит, чтобы вы пожалели на этот предмет денег.»
60. Когда Юний окончил говорить, то в толпе народа, наполнявшей комиций, раздался вопль и рыдания. Находившиеся там граждане протягивали руки к Сенату, умоляя его возвратить им детей, братьев, сродников. Много и женщин, под влиянием опасений и крайних обстоятельств, замешались в толпу мужчин. Сенат, удалив всех посторонних, начал иметь рассуждение. Тут были поданы разные мнения; одни говорили, что пленных надобно выкупить на общественный счет; другие полагали не тратить на выкуп пленных государственных доходов, но и не препятствовать пленным выкупаться на свои деньги; а тем, у кого в настоящее время нет денег, дать взаймы из казны, взяв с них достаточные залоги и ручательства. Тут Т. Манлий Торкват, человек старинных и — как уже многим тогда казалось — слишком строгих правил, быв спрошен о мнении, сказал следующее: «Если бы послы просили только возвратить свободу посредством выкупа пленным, находящимся во власти неприятеля, то я вкратце высказал бы свое мнение, не касаясь их личности. В этом случаи я просто бы указал вам на пример предков, столь нужный для поддержания военной дисциплины. Но теперь, так как пленные поставили себе почти в заслугу то, что они сдались неприятелю и считают себя лучше не только тех, которые на поле сражения достались в плен неприятелю, но даже и тех, которым удалось уйти в Канузий и Венузий и самого консула К. Теренция; то я считаю долгом своим, почтенные сенаторы, передать вам подробно все это дело, как оно было. Желал бы я то, что сейчас буду говорить, высказать в Канузии перед лицом того самого войска, которое может служить свидетелем храбрости и трусости каждого воина. Но довольно было бы мне здесь и одного П. Семпрония; если бы ты, о которых мы теперь рассуждаем, последовали за ним, то были бы они не пленными рабами победителя, но свободными воинами в Римском стане. Неприятель утомился от боя, отуманен был чадом победы; большая часть его воинов разошлись по своим палаткам. Целая ночь была перед нашими воинами для вылазки; притом, в количестве семи тысяч человек, сколько их было тогда, они могли проложить себе путь и сквозь сплошные ряды неприятеля. Но воины наши и сами не подумали это сделать и не захотели последовать примеру других. Почти в продолжении целой ночи, П. Семпроний Тудитан не переставал их убеждать, чтобы они последовали за ним, пока покой и тишина еще царствовали повсюду, пока ночь своим благодетельным покровом будет содействовать осуществлению их замысла. Прежде наступления дня могли бы они достигнуть места, где были бы в совершенной безопасности, найти убежище в союзных городах. На памяти предков наших так поступил в Самние военный трибун П. Деций. Когда мы были еще в ранней молодости, во время первой пунической войны, Кальпурний Фламма с тремястами волонтеров двинулся сквозь полчища неприятеля для занятия возвышения, сказав своим воинам: «умрем, товарищи, но пусть смерть наша послужит к освобождению легионов наших, обойденных кругом неприятелем.» Говори это Семпроний, и не найди он из среды нас ни одного, который бы послушал его слов, то он признал бы вас недостойными носить имя мужей и Римлян. Но он указывал вам путь вместе и к слав и к спасению жизни; он хотел возвратить вас в отечество, к вашим родителям, женам и детям. У вас недостало духу спасти самих себя? Что же было бы, если бы отечество потребовало бы от вас рискнуть за него жизнью? В этот день легли вокруг вас на поле битвы пятьдесят тысяч человек сограждан и союзников. Если столько примеров доблести и самоотвержения на вас не подействовали, то может ли что-нибудь произвести на вас впечатление? Если такое побоище не заставило вас пренебречь жизнью, то и навсегда останетесь вы при таких чувствах. Отечество вожделенно для вас здравых и невредимых; желайте же его, пока отечество еще существует, пока вы считаетесь его гражданами. Теперь поздно вам вздыхать об отечестве, когда вы утратили свободу, права гражданства, вам, рабам Карфагенян. Вы хотите возвратить себе ценою денег то, что утратили вашею трусостью и низостью? Вы не вняли голосу вашего согражданина П. Семпрония, который просил вас с оружием в руках последовать за ним; а когда вслед за тем Аннибал потребовал от вас, чтобы вы отдали ему лагерь и выдали оружие, то вы тотчас его послушали. Но что же говорить о трусости вас, когда она дошла до степени преступления? Не только не вняли вы благому совету Семпрония и не последовали за ним, но даже хотели силою остановить его, и исполнили бы это, если бы как трусы не отступили перед обнаженными мечами храбрых. П. Семпронию надобно было прежде чем иметь дело с неприятелем, открытою силою проложить себе путь сквозь ряды своих же сограждан В таких-то гражданах отечество будет иметь нужду? Если бы не прочие граждане походили на этих, то в настоящее время мы не имели бы в наличности ни одного из воинов, находившихся под Каннами. Среди семи тысяч воинов нашлось шестьсот, которые решились с оружием в руках свободными вернуться в отечество, и сорок тысяч вооруженных врагов не могли преградить им путь. Из этого можно заключить, какой опасности могла подвергнуться толпа воинов наших, численностью равная почти двум легионам, если бы она захотела двинуться вперед. А в таком случае имели бы вы теперь, почтенные сенаторы, в Канузие до 20000 воинов, испытанного мужества и верности. В каком же смысле могут заслуживать те пленные, о коих идет речь, название добрых и верных слуг отечества (на название храбрых они сами не предъявляют притязаний)? Разве в том, что они силою хотели преградить путь своим соотечественникам, искавшим в оружии спасения? Или не в том ли что, сознавая за собою, что собственная их трусость и низость причиною их постыдного рабства, они не могут скрыть своей зависти к тем, которые храбростью стяжали себе и свободу и славу? Скрывшись по палаткам, наши воины предпочли спокойно дожидаться наступления дня и приближения неприятеля, чем под покровом ночной тишины искать спасения в вылазке. Но может быть не достало у них столько духа искать свободы в открытом поле; для обороны же лагеря тут-то употребили они все усилия. Может быть выдержали они в продолжении нескольких дней и ночей беспрерывные атаки неприятеля, обороняя с оружием в руках лагерные окопы и находя сами за ними защиту. Наконец истощив все средства к защите, вытерпев все, что только человек перенести в силах, изнемогая от совершенного недостатка съестных припасов, не будучи в состоянии в истощенных руках держать оружие, наши воины уступили не столько силе неприятеля, сколько силе обстоятельств и слабостям природы человека. С восходом солнца неприятель подступил к нашему лагерю; двух часов еще не было, как доблестные наши воины, не испытав даже военного счастия, отдались неприятелю и выдали ему оружие. Вот вам верный отчет о подвигах этих исправных слуг отечества в продолжении двух дней. Вместо того, чтобы с оружием в руках биться с неприятелем на поле сражения, они предпочли искать убежища в лагере. Когда нужно было оборонять этот самый лагерь, они отдали его неприятелю, равно гнусные трусы и на поле битвы и за лагерными окопами. Вас выкупать? Но вы медлите в лагере, пока вы могли бы уйти свободными. Оставшись в лагере, вы должны были защищать его с оружием в руках, но вы предпочли выдать и лагерь, и оружие и вас самих во власть врагу! Мое мнение, почтенные сенаторы, таково: пленных также мало следует выкупать, как не следует Аннибалу выдать тех, которые ушли от него с оружием в руках и своею высокою доблестью стяжали себе свободу, а отечеству возвратили верных слуг.»
61. Когда Манлий окончил речь, то сенат, несмотря на то, что почти все члены его имели родных между пленными, предпочел последовать примеру строгости, завещанному предками, всегда не благосклонно смотревшими на участь пленных. Не мог он не иметь в виду при решении этого вопроса и денежных соображений: не хотели ни истощать казны, недавно выдавшей значительную сумму денег на приобретение и вооружение рабов, ни доставить Аннибалу денежных средств, в которых он терпел сильную нужду, как об этом был слух. Грустное решение сената «не выкупать пленных» было причиною большого горя между гражданами; к прежним потерям присоединилась новая, весьма чувствительная, вследствие большего числа пленных. Когда послы отправились в обратный путь, то граждане провожали их до ворот со слезами и воплями. Один из депутатов ушел к себе домой, считая себя освобожденным от клятвы притворным возвращением в лагерь. Слух об этом пронесся и донесено сенату: сенаторы единогласно постановили схватить его и под стражею препроводить к Аннибалу. Есть и другой рассказ о пленных, по которому пришло от них сначала десять послов. Сенат долго сомневался впустить их в Рим; наконец положено пустить их в город; но не в собрание сената. Когда послы пленных сверх чаяния замешкались долго в Риме, прибыли еще три: Л. Скрибоний, К. Кальпурний и Л. Манлий. Только тут один трибун народный, Скрибония родственник, предложил вопрос о выкупе пленных; сенат определил — не выкупать их. Тогда три посла, приехавшие после, вернулись к Аннибалу, а десять прежних остались в Риме. Они считали себя свободными от данной ими клятвы, вследствие того, что они с дороги возвращались в лагерь к Аннибалу под предлогом записать имена пленных. Сильное прение было в сенат о том, выдать их или нет: наконец мнение тех, которые признавали нужным выдать, было отвергнуто самим незначительным большинством голосов. Впрочем при первых, бывших вслед за тем, цензорах — эти люди получили столько признаков бесславия и осуждения, что некоторые сами себя лишили жизни; а другие во всю остальную свою жизнь не только не показывались на форуме, но не выходили вовсе из дому и на улицу. — Тут можно скорее удивляться разногласию летописцев, чем определить причины его и отличить истину. На сколько поражение при Каинах превзошло все прежние потери Римского оружия видно из того, что многие союзные народы, дотоле непоколебимые в верности, теперь, усомнясь в прочности Римского могущества, перешли к неприятелю. Следующие народы изъявили покорность Аннибалу Ателланы, Калатины, Гирпины, часть Апулийцев, Самниты, за исключением одних Пентров, все Бруттии и Луканцы, кроме того Суррентины, все Греки населяющие приморье, Тарентины, Метапонты, Кротонцы, Локры и все Галлы по сю сторону Альпов. Несмотря ни на уроны, ни на отпадение союзников, Римляне не хотели и слышать о мире ни до прибытия консула, ни когда он, приехав в Рим, напомнил всю обширность понесенных потерь. Таково было великодушие граждан того времени, что они без различия сословий всею массою вышли на встречу консулу, возвращавшемуся с такого поражения, которому он сам был главною причиною, и благодарили его, что он не потерял надежду на спасение отечества. Будь же этот консул вождем Карфагенян, то он погиб бы в самых мучительных казнях.