1. Наступивший год ознаменован был нововведениями; один из консулов был человек незнатного происхождения и явилось две новых должности, присвоенных патрициям, а именно преторство и едильство курульное. Чернь избрала консулом Л. Секстия, так как он же предложил этот закон; а сенат назначал претором Сп. Фурия, сына М. Камилла. Эдилями избраны Кн. Квинкций Капитолин и П. Корнелий Сципион, люди знатного происхождения Они одолжены выбором главное влиянию сельского населения. Товарищем Л. Секстию из, патрициев назначен Л. Эмилий Мамерцин. Сначала году пронесся было слух о том, будто Галлы, рассеявшиеся по Апулии, снова собираются и будто Герники замыслили измену. С умыслом сенат оставил без внимания эти слухи, не желая дать пищу деятельности плебейского консула; вследствие этого господствовало совершенное спокойствие, и самые дела как будто были прекращены. Трибуны, впрочем, не скрывали своего неудовольствия на то, что патриции, уступив одно консульское место плебеям, вместо того три заняли лицами из своего сословия. Одетые в претексты, сидя в курульных креслах, эти должностные лица казались тремя консулами. Действительно претор пользовался властью почти консульскою, оказывая суд и расправу в городе, и был избираем при одних и тех же священных обрядах. Сенат сам посовестился определить законом, чтобы курульные эдили избирались из патрициев; а положено было сначала, чтобы через год чередовались эдили обоих сословий; а потом, чтобы избирались пополам из того и другого сословия. В следующем году были консулами Л. Генуций и К. Сервилий. Спокойствие господствовало и внутри государства и извне, но казалось для того чтобы напомнить ему мысль об опасности, открылось моровое поветрие. Жертвами его были цензор, курульной эдил и три трибуна народных; граждане умирали в соразмерности. Самою замечательною жертвою заразы был М. Фурий Камилл; хотя смерть его нельзя назвать раннею, но тем не менее она возбудила большое сожаление. Он был человек великий и в счастье и в несчастье. Еще и до отправления в ссылку он не имел себе подобного в делах как войны, так и мира. Но особенно славен он стал со времени ссылки, когда отечество сознало само в нем надобность. Счастие сопровождало его во всех делах так, что, возвращенный в отечество, он его восстановил из крайнего упадка на прежнюю степень могущества. И в последствии, в течение двадцати пяти лет, он постоянно оказывал себя достойным заслуженной славы и удостоился получить наименование второго после Ромула основателя Римского могущества.
2. И в этом году и в следующем, при консулах К. Сульпицие Петике и К. Лициние Столоне, в Риме свирепствовала моровая язва. В это время особенно замечательного ничего не было; только, для умилостивления богов, в третий раз от построения Рима было совершаемо постилание лож. Видя, что все средства остаются без пользы и что боги не внимают мольбам, умы граждан предались суеверию. Гнев богов думали умилостивить, прибегнув к сценическим зрелищам, еще не виданным для Римлян, все внимание которых обращено было на войну; до этого времени были одни зрелища цирка. Вначале, как обыкновенно случается во всем, эти сценические зрелища были очень не сложны и не обработаны; притом они иноземного происхождения. Не было тогда еще ни правильного размера стихов, ни соответствующих им движений актеров; так-то актеры были приглашены из Этрурии; они плясали под музыку по Этрускому обычаю, и движения их были довольно приятны для глаз. Молодые люди из Римлян стали им подражать, во время пляски перебрасываясь друг с другом шуточными и насмешливыми изречениями, и самые движения старались согласовать со словами. Мало-помалу занятие это сделалось любимым молодежи Римской и вследствие частого употребления стало принимать другой вид. Нашим домашним актерам дано название гистрионов от Этруского слова гистер, означающего актера. Мало-помалу место белых стихов, напоминавших Фесценнинские, грубых и необделанных, стали употреблять стихи правильного размера, сатирического содержания, звуки которых соответствовали музыке. Несколько лет спустя, Ливий первый дерзнул дать правильное содержание и форму комедии дотоле отдельным сатирическим стихам. Он, как и все сочинители сценических пьес того времени, был вместе сам и актером. Говорят, что раз он столько раз был вызываем для повторения, что потерял было голос. Вследствие этого он получил позволение зрителей на то, чтобы впереди его играл музыкант. Тогда, щадя уже свой голос, покрываемый музыкою, он мог представить лучше и выразительнее. С того времени голос актеров сопровождается музыкою, и только монологи оставалось им произносить одним голосом. Таким образом мало-помалу то, что вначале было пляскою и шуткою, приняло вид правильного сценического искусства. Тогда молодежь, предоставив это занятие Гистрионам, продолжала свои забавы, во время которых менялись шуточными изречениями и стихами по древнему обыкновению; в последствии названы они экзодиями; содержание их по большей части заимствовано из Ателланских басен. Заимствовав эту забаву от Этрусков, молодые люди благородного происхождения сделали ее исключительно своею, не допуская гистрионов принимать в ней участие. Вследствие этого лица, участвующие в представлении Ателланских басен, не считаются принадлежащими к сословию актеров; они не подвергаются исключению из триб и могут служить в военной службе. Я счел долгом между прочим изложить начало сценических зрелищ. Скромные и незаметные сначала, теперь достигли они такого размера и такой безумной роскоши, что, несмотря на процветание государства, становятся не под силу его доходам.
3. Впрочем, учреждение новых зрелищ оказалось бессильным, как исцелить умы от суеверных опасений, так и тела от заразы. А когда во время самих игр Тибр, вышед из берегов наполнил водою цирк и тем остановил совершение игр, то граждане пришли еще в больший ужас, воображая видеть в этом доказательство, что богам не угодны средства, употребленные к их умилостивлению. Вследствие этого, и при новых консулах Кн. Генуцие и Л. Эмилие Мамерцине, вторично избранном умы граждан более страдали суеверными опасениями и изысканием средств помочь горю, чем тела от болезни. Старики припомнили, что некогда зараза кончилась, когда диктатор вбил гвоздь в стену. Сенат, вследствие итого мнения, определил назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором избран Л. Манлий, по прозванию Повелитель; предводителем всадников он назначил Л. Пинария. Старинный закон, написанный древними буквами и выражениями, гласит: «главный начальник должен вбить гвоздь во время ид сентября месяца.» Гвоздь вбит в стену храма Юпитера на правой стороне, к храму Минервы. Полагают, что в древние времена, когда употребление письмен было весьма редко, этими вбитыми гвоздями вели летосчисление. Потому и самый закон находится в храме Минервы, что «число» посвящено этой богине. Цинций писатель, которого особенно интересуют эти подробности, утверждает, что в городе Вольсиниях, в храме Норбы, Этрусской богини, эти вбитые гвозди означают прошедшие года. Консул М. Гораций, вследствие изданного в то время закон, освятил храм Юпитера на другой год после изгнания царей. Впоследствии обязанность вбивать гвозди перешла от консулов, к диктаторам, власть которых, усвоив все права консулов, еще превосходила их. Вследствие долговременного неупотребления обычай этот пришел в забвение и потому-то при восстановлении его сочли нужным нарочно на этот предмет назначить диктатора. Л. Манлий казалось забыл, что он избран только для исполнения священного обряда и стал делать приготовления к войне Герниками. При производстве набора поступал он жестоко и насильственно. Народные трибуны все до одного восстали на диктатора, и он наконец, или усовестясь сам, или уступая силе, сложил с себя власть диктатора.
4. Несмотря на то, в начал следующего года; при консулах К. Сервилие Агале и Л. Генуцие, М. Помпоний, трибун народный, позвал на суд Л. Манлия, бывшего диктатора. Он обвинял его в строгости при производстве набора: тут он наказывал розгами и сажал в тюрьму граждан, которые не отвечали на вызов их по именам. это сделало ненавистным Манлия простому народу, но особенно неприятен был ему его крутой нрав, заслуживший ему название повелительного, ненавистное в вольном государств. Оно само говорит о жестокости того, к кому причиняется. Жестокость эту Манлий показывал не только на чужих, но на близких своих, и на самих детях. Между прочими обвинениями трибун ему ставил в вину то: «что он своего родного сына безо всякой вины удалил из Рима и из своего дому; лишил его общества сверстников, возможности на форуме участвовать в исполнении обязанностей гражданина; вместо того заточил его в деревню и заставил исполнять самые низкие работы наравне с последним из своих невольников. Там сын бывшего диктатора постоянными лишениями и беспрерывными страданиями платит за несчастье родиться от отца, прозванного повелительным. Вся вина этого несчастного молодого человека заключается в том, он не свободно владеет языком, и не умеет красно выражаться. Не должен ли был отец стараться другими средствами помочь недостатку своего сына, а не наказывать его за вину, которая не зависит от его воли? Дикие звери и те ласкают и любят своих детенышей, хотя бы они имели недостатки от природы. А Л. Манлий, наказывая сына, хочет строгостью подавить в нем и последний остаток рассудка; живя в обществе рабов своих и животных, молодой человек совершенно огрубеет от такой тяжкой и уединенной жизни.»
5. Обвинения Постумия произвели на всех более сильное впечатление, чем на того, в чью пользу по-видимому они были сделаны. Молодой Манлий не только не был доволен тем, что он ему служил поводом к обвинению отца, но и хотел показать и богам и людям, что он готов скорее помочь отцу, чем его врагам, и потому решился на отчаянный поступок, который, если нельзя одобрить в нем как в гражданине, но показавший в нем доброе сердце и сильную любовь к родителю. Никому ничего не сказав, молодой Манлий взял с собою нож и рано утром пошел в Рим. Тут он прямо от городских ворот направил шаги свои к дому М. Постумия, трибуна народного. Привратнику он, сказал, что ему непременно нужно видеться с его господином по весьма важному делу и велел сказать о себе, что он Т. Манлий, сын Л. Манлия. Трибун приказал его немедленно ввести к себе, полагая, что он вероятно в гневе на отца хочет что-нибудь на него показать, или вообще поговорить об этом деле. После обычных взаимных приветствий, Т. Манлий сказал трибуну, что имеет нужду переговорить с ним без свидетелей. Трибун приказал уйти всем домашним; тогда Т. Манлий извлек нож и приставил его к груди Помпония, лежавшего в это время на кровати. "'Гы тотчас умрешь — сказал он — если не дашь клятвы, что впредь ты не будешь перед народным собранием обвинять моего отца.» Трибун в ужасе, видя себя одного и безоружного, а у груди своей чувствуя острие меча в руках смелого и здорового юноши, полного сознания собственных сил, дает клятву, которую с него требовал Т. Манлий. В последствии Помпоний высказал явно, что насилие заставило отказаться от начатого им дела. Впрочем, и чернь, хотя не прочь была изречь суд над гордым и жестокосердым Манлием, но не могла не оценить благородного поступка сына, заступившегося за отца, поступка тем более заслужившего удивления, что отец был в своих действиях несправедлив к сыну. Не только суд над старшим Манлием оставлен, но и поступок сына послужил для него поводом к возвышению. В этом году, в первый раз установлено избирать голосами военных трибунов в легионах (а прежде их, так как и теперь тех, которые называются Руфулами, избирали сами военачальники). При выборе из шести мест Т. Манлий получил второе, несмотря на то, что живя постоянно в деревенской глуши, он не имел никаких ни связей, ни знакомств между гражданами, и не мог представить еще за себя никаких ни военных, ни гражданских подвигов.
6. В этом же году или вследствие землетрясения, или другой какой причины образовался, так рассказывает предание — почти на самой середине форума страшной глубины обвал. Никакие усилия горожан, таскавших в него землю, не могли его завалить. Голос богов повелел бросить туда, обрекши богам подземным то, что составляет основание силы и могущества народа Римского. Это по сказанию богов бессмертных необходимо должно было быть сделано для того, чтобы могущество Римлян было вечно. Тогда — так рассказывает далее предание — один молодой человек, отличавшийся силою и военными подвигами, М. Курций с упреком сказал гражданам: может ли кто сомневаться в том, что основание Римского могущества есть храбрость и сила оружия. Среди всеобщего молчания окружавшей его несметной толпы граждан, М. Курций в последний раз простился глазами с храмами богов бессмертных, окружавшими форум, взглянул на Капитолий и, простирая руки то к небу, то к разверзшейся под ногами бездне, жилищу богов подземных, обрек себя на искупительную жертву за спасение Рима. В полном вооружении, сидя на коне, которого он убрал сколько мог богаче, М. Курций бросился в пропасть. Граждане обоего пола бросали вслед за ним дары разного рода и плоды. Таким образом утверждают, что Курциево озеро получило наименование от этого М. Курция, а не от древнего Курция Метия, воина Тациева. Конечно нельзя с полною уверенностью сказать, чтобы это было непременно так; впрочем, по отдаленности времени, надобно ограничиться тем, как говорит предание. Притом же более чести носить озеру название от славного подвига Курция, более близкого к нашему времени. Когда забота о случившемся чудесном явлении таким образом прошла, то в том же году предложено на обсуждение сената дело о Герниках; из него видно было, что посыланные к ним фециалы возвратились без успеха и потому сенат определил: немедленно вопрос о войне с Герниками предложить народному собранию. Огромным большинством голосов народ определил объявить войну Герникам; по жребию досталось вести ее консулу Л. Генуцию. Все граждане были в ожидании, каковы будут действия на войне первого консула из плебеев. Результат их должен был иметь и на будущее время влияние на мнение граждан относительно обобщения почестей между патрициями и плебеями. Случилось так, что Генуций, увлеченный неумеренным рвением, попал в засаду. Легионы, при виде неожиданной опасности, расстроились и обратились в бегство; в происшедшем беспорядке консул убит неприятелем, не знавшим кто он. Когда получено было об этом известие в Риме, то патриции не столько были огорчены несчастьем общественным, сколько рады были, что первое плебейское консульство имело такой несчастный исход. Торжествуя, они твердили повсюду: «Пусть и на будущее время избирают консулов из черни, отдавая все священное на поругание! Легко было черни насилием вытеснить патрициев из мест, по праву им принадлежащих; но не так легко было, поправ закон, установленный по внушению богов, остаться без наказания? Они — боги — отмстила за пренебреженные — их величие и волю. Как только тот, кому по закону не следовало, коснулся места, которое должно быть освящено благословением богов, то целое войско Римское с вождем погибло. Пусть, по крайней мере, этот случаи послужит спасительным примером на будущее время.» Так говорили патриции и в здании сената, и на общественной площади. Консул Сервилий избрал диктатором Ап. Клавдия, который и прежде противился закону о выборе консулов из плебеев и теперь указывал на последствия пренебреженного совета им данного. Объявлен набор и прекращение гражданских дел.
7. Еще до приходу диктатора и вновь набранных легионов, легат К. Сульпиций имел случай к блистательному военному делу. Герники, возгордясь смертью Римского консула, самонадеянно и с пренебрежением приступили к Римскому лагерю, считая его как бы своею верною добычею. Войны Римские, полные озлобления и жажды мщения против врага и поддерживаемые в этих чувствах речами легата, сделали против неприятеля вылазку. Герники были так расстроены и смяты, что потеряли надежду овладеть Римским лагерем. С прибытием диктатора новое войско присоединилось к старому; таким образом численные силы наши удвоились. Диктатор осыпал похвалами легата и воинов, отличившихся в деле при обороне лагеря, и тем поощрил одних к дальнейшим подвигам, а других к соревнованию им. Неприятель со своей стороны всеми силана готовился к войне. Он хотел поддержать славу полученного прежде успеха и ввиду умножения наших сил увеличил и свои. Сделан поголовный призыв ко всем Герникам, способным носить оружие. Набрано восемь когорт по четыреста человек каждая; в состав их поступил цвет молодежи Герникского народа. Этим воинам, полным сил и мужества, назначено двойное жалованье, и тем дано им поощрение к подвигам. Они были уволены ото всех лагерных и полевых работ для того, чтобы свежие силы свои они могли употребить во время битвы. При расположении войск к бою, эти когорты были поставлены отдельно для того, чтобы мужество их было на виду. Площадь в две мили ширины находилась между лагерем Римлян и Герников. Оба войска встретились почти на половине этого расстояния. Сначала победа долго оставалась переменною; все усилия всадников Римских сбить неприятеля с позиции, были тщетны. Видя, что напрасны все их труды, всадники посоветовались с диктатором и, с его позволения спешившись, с громкими воинскими кликами устремились вперед, возобновив битву. Против натиска их неприятель никак не устоял бы, если бы не ввел в дело свои отборные когорты, воины которых кипели мужеством и избытком сил телесных.
8. Таким образом с обеих сторон сразился цвет юношества и того и другого народ. Жертвы войны, падавшие во время боя, были значительны не только числом, но и знатностью рода. Простые воины обоих народов, передав участь боя благородным юношам, смотрели с участием, какой будет его результат, зависевший теперь от храбрости других. Многие пали с обеих сторон, еще более переранено. Римские всадники с упреком говорили друг другу: «чего же им теперь ждать, если они, и сражаясь с коней, не могли сбить неприятеля и, спешившись, имели успех не лучший? На какой же еще третий способ сражения могут они теперь рассчитывать? К чему повело то, что они, присвоив себе обязанности других, сражались в первых рядах?» Поощряя друг друга такими речами, испустив вновь воинские клики, всадники наши напрягли последние усилия и наконец сбили неприятеля, теснили его и заставили его совершенно обратить тыл. Какое обстоятельство, при равных силах и равном мужестве обеих сторон, склонило успех на нашу — трудно решить. Надобно верить, что счастие, постоянно служившее народу Римскому, удвоило на этот раз мужество его войска, ослабив храбрость неприятельского. Римляне преследовали бегущих Герников до их лагеря; но не приступали к нему на этот день потому, что оставалось его очень немного. Так как жертвы долго не представляли условий нужных к успеху, то диктатор не мог дать сигнала к сражению ранее полудня и вследствие этого-то бой продолжался до самой ночи. На другой день оказалось, что Герники бежали и из лагеря, оставив там несколько человек раненых. Когда бегущие остатки войска Герников проходили в беспорядке мимо города Сигна, то жители его сделали против них вылазку, разбили их и заставили рассеяться по полям. Римлянам победа стоила довольно дорого; четвертая часть воинов пала в бою и — потеря эта была столь же ощутительна как и первая; несколько всадников было убито.
9. В следующем году консулы К. Сульпиций и К. Лициний Кальв, отправясь в землю Герников и не найдя неприятеля в открытом поле, взяли у него приступом город Ферентин. На обратном пути жители города Тибура заперли перед ними ворота. Давно уже были с обеих сторон жалобы; но в следствие последнего поступка Римляне требовали удовлетворения через Фециала и, не получив его, объявили Тибуртинцам войну. Положительно известно, что диктатором в этом году был Т. Квинкций Пенн, а предводителем всадников Сер. Корнелий Малугиненз. Историк Мацер Лициний пишет, что консул Лициний, видя, что товарищ его, оставив попечение о войне, только и думает о выборах, желая продолжить свою власть, назначил диктатора именно с целью противодействовать гибельному честолюбию своего товарища. В этом случае не совсем можно верить Лицинию, который мог быть пристрастен в том, что касалось собственно его предков. Показание его не подтверждается свидетельством древнейших летописей, и я скорее полагаю, что диктатор был набран вследствие слуха о приближения Галлов. В этом году, по достоверным сведениям, Галлы остановились лагерем по ту сторону моста на реке Ание, у третьего милевого камня по Саларской дороге. Вследствие тревоги, происшедшей в Риме с приближением Галлов, диктатор, объявив прекращение гражданских дел, привел к присяге всех молодых людей. С огромным войском выступил он из Рима и расположился против неприятеля по сю сторону реки Ания. Мост соединял обе стороны; но ни Галлы, ни Римляне не решались первые разрушить его, чтобы не обнаружить тем робости. Много схваток происходило между обеими сторонами за мост, который та и другая старались удержать за собою. Трудно было решить при неизвестности сил, на чьей стороне будет успех. Тут один Галл, отличавшийся необыкновенным ростом и силою телесною, выступил на спорный мост, ни кем не занятый, и громким голосом сказал: «Римляне! Пусть храбрейший из вас выступит на единоборство со мною и пусть исход боя между нами покажет, который из двух народов должен уступить, другому первенство на воине.*
10. Долго на вызов этот молодые люди знатных фамилий наших отвечали молчанием. Стыдно было и высказать свое нежелание сражаться, и никому не хотелось идти на встречу почти верной гибели. Тогда Т. Манлий, сын Л. Манлия, тот самый, который защитил отца от преследований трибуна, оставив свой пост, пошел прямо к диктатору и сказал ему следующее: «Военачальник! Никогда не осмелюсь я вступить без твоего позволения в бой с неприятелем, хотя бы и наверное был убежден в успехе. Но, если ты позволишь, то я покажу этому чудовищу, что так дерзко впереди рядов неприятельских насмехается над нами, что я потомок того Римлянина, который сбросил Галлов с вершины Тарпейской скалы.» Диктатор в ответ на это сказал: «Мужайся, Манлий; любовь твоя к отечеству равна с тою, которую ты уже доказал к отцу. Иди на бой и при помощи богов докажи, что Римляне непобедимы.» Сверстники снаряжают на бой молодого Манлия. Он берет щит, какой носят пехотинцы и опоясывается Испанским мечом, который способнее для рукопашного боя. Когда Т. Манлий оделся и вооружился, товарищи повели его против Галла, который по преданию предавался неумеренной радости и (даже это обстоятельство сохранило нам предание) дразнил Римлянина языком. Потом Римляне воротились на свое место, и на поле битвы остались только два соперника; казалось, вышли они на показ, а не на бой, до того по-видимому несоразмерны были их рост и силы. Галл отличался громадностью тела; одежда на нем была разноцветная, оружие разукрашено и отделано золотом. Римлянин, скрывая гнев в груди и не давая ему взрыва до минуты боя, молчал; не было слышно от него песен; не гремел он в угрозу и в похвальбу своим оружием. Самая наружность его была скромная, и ничего в нем не бросалось в глаза. Он был росту среднего, и оружие на нем, хотя не отличалось блеском, но было удобно к бою. Со страхом и ожиданием смотрели оба враждебные войска на обоих соперников. Галл первый подал знак к битве. Наклонясь вперед всею массою своего тела, как бы собираясь ею раздавить противника, левою рукою он выставил вперед щит, а правою опустил меч на Манлия; но удар не мог нанести вреда Римлянину, сокрушась об его вооружение. Тогда Манлий выхватил меч и, щитом своим снизу приподняв щит Галла, ловко подвернулся под него как под защиту, и два раза вонзил меч Галлу в самую нижнюю часть живота. Огромною массою свалился неприятель на землю. Манлий оставил труп неприятеля безо всяких надругательств; он снял с него только одно ожерелье и надел его на себя, как оно было, запачканное кровью. Удивление и ужас овладели сердцами Галлов. Римляне с радостью бросились на встречу победителю и с торжеством проводили его к диктатору. При этом случае, по военному обыкновению, произносили они грубосложенные стихи в честь Т. Манлия, которому от ожерелья (torques), отнятого у неприятеля, придали наименование Торквата, которое, как почетное, перешло для рода Манлиев и в потомство. Диктатор дал Манлию в награду за его подвиг венок золотой и отозвался о нем в самых лестных выражениях перед собранием воинов.
11. Событие это имело такое важное влияние на весь ход войны, что Галлы в последовавшую за тем ночь, поспешно оставили лагерь и двинулись сначала к Тибуру. Заключив оборонительный и наступательный союз с его жителями, и получив от них помощь припасами разного рода, Галлы потом перешли в Кампанию. Потому-то в следующем году, когда одному консулу, М. Фабию Амбусту, досталось по жребию вести войну с Герниками, то другому, К. Пэтелию Бальбу, народ поручил вести войско против Тибуртинцев. На помощь им поспешили Галлы из Кампании; они опустошили совершенно поля Лавиканские, Тускуланские и Албанские; нет сомнения, что в этом случае проводниками им служили Тибуртинцы. Если против Тибуртинцев Римляне считали достаточным иметь вождем консула, то, по случаю приближения Галлов, обнаружилась надобность в диктаторе. Им избран К. Сервилий Агала, предводителем всадников назначил он Т. Квинкция и с согласия сената дал обет, в случае благоприятного окончания войны, праздновать большие игры. Диктатор отдал приказание прежнему войску, состоявшему под начальством консула, оставаться на своем месте, чтобы запять Тибуртинцев войною в их собственных пределах; а сам собрал новое войско, обязав военною присягою всех молодых людей без всякого с их стороны сопротивления или отказа. Неподалеку от Коллинских ворот все силы нашего города сразились с Галлами. Зрителями сражения были отцы семейств, матери и дети; если только память о них придаст мужества в минуту битвы, то личное ох присутствие должно было воспламенить еще более сердца воинов. Бой был самый кровопролитный и потеря с обеих сторон велика; но, наконец, Галлы вынуждены были уступить и обратить тыл. Они искали убежища в Тибуре, который так сказать был главою всей этой войны. Консул Пэтелин настиг бегущие остатки Галлов у самого Тибура и с большою для них потерею втоптал их в город вместе с его жителями, вышедшими было на помощь Галлам. Таким образом действия как диктатора, так и консула, увенчались полным успехом. Консул Фабий сначала поражал Герников в небольших схватках; а потом, когда они вышли к нему на встречу со всеми силами, разбил их на голову в большом сражении. Диктатор осыпал похвалами действия консулов в своих речах и перед сенатом и к народу, и всю честь даже собственных действий предоставил им. За тем он сложил с себя власть диктатора. Пэтелий удостоился почестей двойного триумфа за поражение Галлов и Тибуртинцев. Фабий вошел в город с почестями малого триумфа (овации). Тибуртинцы с насмешкою отзывались о триумфе Пэтелия: «в каком месте — спрашивали они — встретились они с ним в открытом бою? Некоторые из их сограждан, увлеченные любопытством, вышли простыми зрителями за ворота города посмотреть на бежавших в беспорядке Галлов. Опасаясь подвергнуться одной с ними участи, они поспешно возвратились в город. Неужели это подвиг, достойный почестей триумфа? А чтобы Римляне не считали чем-то значительным произвести тревогу в городе, они не замедлят увидеть ее же и в своих собственных стенах.»
12. В следующем году, когда консулами были М. Попиллий Ленат и Кн. Манлий, жители Тпбура при наступлении ночи неприязненным строем двинулись к Риму. Внезапность нападения и особенно ночное время не могли не произвести в Римлянах чувства страха, тем более, что многие не знали, что за неприятель произвел нападение и откуда он. Впрочем, немедленно раздались крики к оружию, и вооруженные граждане запали стены, а городские ворота были укреплены сильными караулами. С наступлением дня Римляне увидели, что имеют дело с одними Тибуртинцами, и что силы неприятеля весьма не велики. Тогда оба консула, вышед из разных городских ворот, ударили на неприятеля, собиравшегося уже приступать к стенам Рима. Тут обнаружилось, что Тибуртинцы рассчитывали на успех только в надежде на нечаянность нападения; они не выдержали первого натиска Римлян. Внезапное нападение Тибуртинцев было еще полезно нам в том отношении, что ввиду угрожавшей опасности, столь нечаянной и близкой, патриции и чернь забыли свои взаимные несогласия, начинавшие было между ними разгораться. Явился еще неприятель, но нашествие его грозило не столько городу, сколько его области. Жители города Тарквиниев опустошили значительную часть полей Римских, особенно тех, которые лежали по соседству с Этруриею. Требования Римлян относительно удовлетворения остались без уважения и потому вновь избранные консулы, К. Фабий и К. Плавтий, по приказанию народа Римского, объявили войну жителям Тарквиния. Вести ее досталось Фабию, а Плавтию поручена война с Герниками. Носились слухи, все более и более получавшие достоверности, об войне, угрожавшей со стороны Галлов. Среди таких опасений весьма отрадным событием было примирение с Латинами вследствие их просьбы. В силу старинного договора, не исполнявшегося в течение длинного ряда годов, Латины дали Римлянам сильный вспомогательный отряд войска. При таком умножении сил, Римлянам не так страшно было слышать, что Галлы приблизились к Пренесту и остановились лагерем около Педума. Диктатором назначен К. Сульпиций; для назначения ею был призван консул К. Плавтий. Предводителем всадников сделан М. Валерий. Они повели против Галлов отборное войско, составленное из обоих войск, бывших под начальством консулов. Впрочем, война тянулась слишком медленно и несоответственно желанию обеих сторон. Сначала только Галлы жаждали боя; но скоро Римляне в нетерпении и горячности превзошли их. Диктатору же казалось совершенно ненужным искушать счастие, вступая в бой с неприятелем, силы которого с каждым днем слабели. Галлы вели войну на чужой стороне, не были обезопашены правильным подвозом провианта и не имели укреплений. Притом самый характер народа таков, что он способен к великим подвигам только при первом воодушевлении; а как оно прошло, то он равно падает и духом и силами телесными. Понимая все это, диктатор с умыслом не приступал ни к каким решительным военным действиям, и отдал приказание, чтобы никто под 355 г. страхом строжайшего наказания не дерзал вступать в бой с неприятелем без его диктатора позволения. Волны наши с неудовольствием встретили это приказание диктатора, на караулах и постах сходясь вместе, они не щадили порицаний для диктатора. Доставалось и сенату за то, что он отнял ведение этой войны у консулов. «Прекрасного — говорили воины, избрали нам вождя с неограниченною властью! Он кажется ждет, что между тем как он не будет ничего делать, победа для него спадет с неба прямо ему на колени!» Мало-помалу толки эти становились громче и смелее. Воины грозили: «что они, или без дозволения диктатора вступят в бой с неприятелем, или пойдут назад в Рим.» Сотники разделяли расположение умов простых воинов, а воодушевление их росло более и более. Собравшись толпами, они, уже около претория, кричали отовсюду: «надобно немедля идти к диктатору. Желание войска пусть выскажет Секст Туллий; право это заслужил он своею доблестью.»
13. В седьмой уже раз Туллию приходилось командовать первым батальоном. Во всем нашем войске не было человека, заслужившего подвигами более славную известность. Впереди огромной толпы воинов он подошел к месту, где сидел диктатор. Сульпиция не столько удивило волнение воинов, столько то обстоятельство, что в главе его стоял Туллий, бывший всегда примером повиновения. Приблизившись к диктатору, Туллий стал говорить следующее: «Да будет известно тебе диктатор, что все войско, сетуя, что ты осудил его на бездействие и как бы за какое-нибудь позорное деяние обезоружил, избрало меня для того, чтобы защищать перед тобою его дело. Если бы даже в открытом бою мы и отступили перед неприятелем, если бы обратили тыл, если бы ты со справедливым упреком мог указать нам на потерянные военные значки, то и тут следовало бы тебе дать нам случаи загладить нашу вину и покрыть славою последующих наших подвигов то, что в первых наших действиях было достойно осуждения. Потерпев под влиянием какого-то безотчетного страха поражение на берегах Аллии, легионы наши, выступив из Вейи, мужеством своим спасли отечество, которое погубили было своею робостью. Что же касается до нас, то, по милости богов бессмертных, а твоим и народа Римского счастием, — слава наша не получила еще ни малейшего пятна. Но напрасно употребил я слово «слава»; ему вряд ли приличное место там, где мы ежеминутно должны выносить насмешки врага, что мы, как толпа бессильных женщин, прячемся за окопами. А всего прискорбнее нам то, что ты, вождь наш, считаешь нас лишенными и бодрости духа и силы в руках, не способными владеть оружием. Ни разу еще не испытав сил наших в деле, ты уже осудил нас, как толпу людей бессильных и калек. Другой причины мы не можем и предположить тому, что ты, муж испытанной храбрости, совершивший прежде столько походов, сидишь в бездействии, так сказать сложа руки? Что бы ни было, но скорее мы усомнимся в собственных силах и доблести, чем допустим сомнение в твоих. Но, может быть, это не твой образ действий, а внушенный тебе сенатом; может быть патриции составили заговор: под предлогом Галльской войны держать нас вне города, вдали от домов наших? В таком случае то, что я скажу теперь, будет не от лица воинов вождю, но от лица простого народа патрициям. Вы действуете по своему благоусмотрению, и мы отныне станем действовать по своему. И что обидного, если мы напомним, что мы воины, но не рабы ваши? Что мы вышли из Рима на войну, а не в ссылку? По данному от вождя сигналу мы построимся в боевой порядок и сразимся как следует мужам, носящим славное имя Римлян. Если же нет надобности в нашей силе, то лучше свободное время будем мы проводить в Риме, чем в лагере. Вот что простой народ скажет сенату. Тебя же, вождь наш, мы воины твои просим: дай нам позволение сразиться с неприятелем. Мы горим желанием победить, и победить под твоим начальством: увенчать тебя лавровым венком, которого ты достоин и вместе с тобою войти в Рим с почестями триумфа. Мы пойдем следом за твоею победною колесницею к храму Великого и Всемогущего Юпитера и отблагодарим его за все его к нам милости.» Когда Туллий кончил речь, то все воины присоединили свои мольбы, и громкими криками требовали от диктатора, чтобы он дал сигнал к бою, и отдал приказание браться за оружие.
14. Диктатор, хотя видел в этом пример гибельный для военной дисциплины, но обещал воинам исполнить их желание и потом удалился в свою палатку. Он пригласил туда секретно Туллия, и спросил его, как случилось волнение воинов, и каким образом он явился его главою. Туллий просил диктатора: «не считать его способным забыть когда-нибудь правила военной дисциплины и уважение, должное к сану главного полководца. Если он не отказался быть главою войска в этом случае, то он уступил необходимости, чтобы отказом не побудить воинов выбрать другого, более опасного, начальника. Что касается собственно до него, Туллия, то он ни в чем не выступит из воли главного вождя. Впрочем, он, Туллий, должен представить ему диктатору о необходимости удержать войско в повиновении. Умы воинов до того воспламенены, что нет более времени для размышления. Если они не получат позволения от вождя, то при первом встретившемся случае они слепо бросятся в бой с неприятелем.» В то самое время, когда Туллий так беседовал с диктатором, случилось, что два Римлянина отбили скот, ходивший за валом, и который один Галл стал было загонять к себе. Галлы начали бросать в наших каменьями. Воины наши, стоявшие на ближайшем посте, испустив воинский крик, бросились вперед. Галлы сделали тоже, и завязалось бы настоящее сражение, если бы с нашей стороны сотники не остановили тотчас воинов. Таким образом самое дело доказало диктатору справедливость слов Туллия; а потому диктатор, видя, что откладывать далее сражения нет возможности, велел объявить по лагерю, чтобы воины готовились к бою на завтрашний день. Диктатор, опасаясь, как бы силы не соответствовали усердию, изыскивал все средства к тому, чтобы хитростью вселить ужас в неприятелей. Он придумал наконец военную хитрость, дотоле еще не бывшую в употреблении, но в последствии неоднократно с пользою употреблявшуюся полководцами даже ближайшего к нам времени. Он приказал снять вьюки с мулов, оставив одни стремена; на них он посадил погонщиков, снабдив их оружием, частью взятым у пленных неприятелей, частью у наших воинов, бывших больными. Составив из погонщиков отряд в 1000 человек, диктатор прибавил к ним сотню всадников, и отдал им приказание ночью удалиться на возвышения, скрыться в находившемся там лесе, и не трогаться с места, пока не увидят от него условленного сигнала. С рассветом дня диктатор начал устраивать свое войско в боевой порядок, с умыслом давая ему такое расположение, чтобы неприятель должен был действовать ближе к горам. А там было готово уже средство подействовать на неприятеля страхом, и хитрость эта принесла пользы едва ли не более, сколько и действительные силы. Вожди Галлов сначала никак не думали, чтобы Римляне спустились на ровное место; но, видя, что они двигаются вперед, они и сами, давно уже с нетерпением желая боя, бросились к ним на встречу. Сражение завязалось прежде, чем вожди и с той, и с другой стороны успели дать знак к его началу.
15. Галлы со всего силою ударили на правое крыло нашего войска и оно вряд ли бы выдержало их напор, если бы в этом месте не находился диктатор. Он, обратясь к Сексту Туллию, кричал ему с упреком: «Так-то — обещал он — будут сражаться воины? Где теперь те неистовые клики, с какими они требовали оружия? Где угрозы, что и без дозволения вождя они вступят в бой с неприятелем? Теперь он сам, их главный вождь, громким голосом зовет их на бой, сам с оружием в руках готов их вести вперед. Пусть же последуют за ним теперь те, которые еще так недавно порывались вести других вперед. Или они только храбры в лагере, а в открытом поле робеют.» Воины не могли не сознавать, что все это правда. Чувство стыда до того на них подействовало, что они слепо, забыв о самосохранении, под влиянием одной благородной гордости, бросились грудью на неприятеля сквозь град его стрел. Ничто не могло устоять против столь ожесточенного стремления: неприятельские ряды смешались, а атака конницы нашей довершила их расстройство и заставила их обратить тыл. Диктатор, видя, что успех увенчал его усилия на правом крыле, обратил все внимание на левое, против которого, как он заметил, сосредоточились значительные силы неприятельские. Тут он дал условленный сигнал скрытому в горах отряду. С военными кликами он начал спускаться по скату горы, по направлению к лагерю Галлов. Опасаясь быть от него отрезанными, Галлы оставили мысль о дальнейшем сопротивлении и рассеялись в беспорядочном бегстве по направлению к своему лагерю. Тут они встретили М. Валерия, предводителя всадников. Рассеяв правое крыло неприятельское, Валерий с конницею был уже возле неприятельских окопов. При виде его Галлы изменили направление своего бегства и ударили к горам, покрытым лесом. Туг многие достались в руки нашему отряду погонщиков, поставленному для устрашения неприятеля и рассеявшиеся по лесу Галлы были истреблены по окончании главного сражения. После М. Фурия до К. Сульпиция никто не одерживал такой полной победы над Галлами. Довольно значительное количество золота, взятое в добычу у Галлов, диктатор, заключив в четырехугольный камень, внес как дар богам в Капитолий. Что касается до военных действий консулов в этом году, то они были ведены с разным успехом. К. Плавтий разбил Герников и принудил их к покорности. А другой консул Фабий весьма неосторожно и неблагоразумно вступил в бой с жителями Тарквиниев. Не столько ощутительно было самое поражение, сколько прискорбен результат его. Тарквинийцы уже после боя хладнокровно казнили триста семь Римских воинов. Это событие омрачило военные успехи, полученные нами в этом году, Кроме этого поражения, сначала Привернаны, а потом Велитернцы нечаянным набегом опустошили часть Римских полей. В этом же году получили начало две новые трибы: Помптийская и Публильская. Тогда же отпразднованы игры, по обету, данному еще М. Фурием. По предложению трибуна народного К. Петелия и с утверждения сената, издан закон против происков на выборах. Этим законом думали было положить пределы необузданному честолюбию людей новых, которым все средства были хороши для достижения цели; они заискивали расположение граждан на ярмарках и в других публичных местах.
16. С меньшим удовольствием видели патриции, что в следующем году, когда консулами были К. Марций и Кн. Манлий, по предложению трибунов народных, М. Дуилия и Л. Мения, принят закон о проценте одного со ста. Но народ с радостью встретил это предложение, и поспешил его утвердить. В числе явных врагов, обнаружившихся еще в предыдущем году, присоединились Фалиски. Вина их заключалась в следующем: первое — их молодежь помогала Тарквинийцам в военных против нас действиях, и во вторых, они не выдали нам по требованию Фециалов, воинов наших, которые после поражения искали убежища в Фалерах. Кн. Манлию досталось вести войну с Фалисками; а Марций повел войско в область Привернатов, неистощенную вследствие продолжительного мира. Воины Римские получили здесь большую добычу. Консул заслужил расположение воинов щедростью: желая помочь им, как людям небогатым, он изо всей добычи ничего не отделил в общественную казну. Привернаты стояли в сильно укрепленном лагере перед своим городом. Созвав воинов, консул сказал им: «воины! Город неприятелей и лагерь его, который вы видите перед собою, отдаю вам в добычу; но дайте мне слово, что вы в битве употребите все усилия, и будете думать не столько о добыче, сколько о победе.» В ответ на это воины единодушными криками требуют, чтобы их вели тотчас в дело. Исполненные отваги и мужества, они ударили на неприятеля. Впереди всех Секст Туллий, о котором говорено выше, воскликнув: «посмотри, вождь, как твое войско сдерживает данное тебе слово» отбросил дротик и, схватив меч, бросился грудью на неприятеля. За Туллием последовали наши передние ряды, неприятель не выдержал первого натиска наших, и бегством искал спасения в город. Наши преследовали ею по пятам и приставили уже к стенам лестницы, когда жители города изъявили покорность. За победу над Привернатами консул удостоен почестей триумфа. Другой консул не сделал ничего замечательного. Только он вздумал было — чего дотоле не бывало — в лагере у Сутрия пустить на голоса воинов, спрошенных по трибам, закон о вносе в общественную казну двадцатой части цены невольников, отпущаемых на волю. Закон принят и получил утверждение сената, который очень доволен был найти средство, и довольно значительное, к пополнению общественной казны, страдавшей безденежьем. Но трибуны народные с неудовольствием смотрели на такое нововведение, которое могло иметь самые гибельные последствия. Воины, раз дав присягу консулу, могли, по его предложению, принять законы, пагубные для вольности народа. А потому трибуны народные законом определили смертную казнь тому, кто дерзнет спрашивать граждан по частям о мнении и вне города. В этом году, по предложению М. Попиллия Лената, К. Лициний Столо присужден к штрафу в девять тысяч асс в силу собственного закона за то, что он вместе с сыном имел тысячу десятин земли, отделив сына для того, чтобы избежать применения закона.
17. Избранные на следующий год консулами, М Фабий Амбуст во второй раз и М. Попилий Лен во второй раз, распределили между собою ведение двух предстоявших войн. С Тибуртинцами, доставшаяся Лену, была окончена скоро и без труда. Он опустошил поля неприятеля и принудил его искать убежища за стенами города. Фалиски и Тарквинийцы при первой встрече обратили в бегство войско другого консула. Успехом своим они обязаны были тому, что впереди их войск шли их жрецы с зажженными факелами и змеями. Видя перед собою толпу людей, как бы одержимых безумием, устрашенные невиданным дотоле зрелищем Римляне, под влиянием безотчетного и суеверного страха, искали убежища за своими окопами. Когда здесь консул, легаты и трибуны стали упрекать воинов, говоря, что их, как детей, можно попутать всякого рода страшилищами, то стыд мало-помалу заменил чувство робости. Воины возвратились на поле битвы и, очертя голову, бросились на встречу того, что вселило было в них ужас. Как дым рассеялись страшные признаки, и когда наши стали иметь дело с неприятельскими воинами, то они без труда обратили их в бегство на всех пунктах. В тот же день овладели они неприятельским лагерем, где взяли огромную добычу и возвратились в свой лагерь победителями, сами же издеваясь над своею минутною трусостью и неудачною затеею неприятеля. Вслед за тем вооружились против нас все племена Этрурии; войско их, которому путь указывали Фалиски и Тарквинийцы, пришло к Салинам. Тут избран диктатором в первый раз человек простого сословия К. Марций Рутил; предводителя всадников он назначил себе также из простого народа — К. Плавтия. С большим негодованием смотрели патриции на то, что и самый сан диктатора сделался доступен простому народу. Сенат употреблял все меры, чтобы новому диктатору во всем препятствовать и не давать средств к ведению воины. Тем с большим усердием простой народ доставил и сделал все, что было нужно. Из Рима диктатор повел войско по обоим берегам Тибра, с помощью плотов сосредоточивая его туда, где в нем открывалась вдруг надобность; таким образом он захватил врасплох и истребил многие неприятельские отряды, рассеявшиеся для грабежа. Неприятель не ждал, когда диктатор произвел нападение на его лагерь: при этом взято в плен восемь тысяч неприятелей; прочие или истреблены, или бежали из Римской области. Вследствие этой победы диктатор удостоился почестей триумфа по определению народа, без утверждения Сената. Так как сенат не соглашался ни на то, чтобы выборами управлял диктатор из простого народа, и не хотел предоставить этой чести и консулу Петелию (другой же консул, Фабий, был занят войною), то дело дошло до назначения временного правления. Правителями были один за другим К. Сервилий Агала, М. М. Фабий, Кн. Манлий, К. Фабий, К. Сульпиций, Л. Эмилий, К. Сервилий и М. Фабий Амбуст. При втором правителе произошел спор вследствие того, что он назначал обоих консулов из патрициев. Трибуны народные противились этому; но правитель М. Фабий указывал на закон десяти таблиц, где сказано; «последняя по времени воля народа, облеченная в силу закона, отменяет прежнюю.» Противоречие трибунов только тянуло время выборов. Наконец консулами избраны два патриция К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерий Публикола; в тот же день вступили они в отправление должности.
18. Таким образом, на четырехсотом году после построения Рима, на тридцать пятом после взятия его Галлами, право простого народа на участие в консульстве через одиннадцать лет после того, как оно им исторгнуто — было нарушено, и в должность консульскую вступили, по назначению временного правителя, оба консулы патриции — К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерии Публикола. В этом году у Тибуртинцев отнят Эмпул после компании, неознаменованной ничем замечательным. Некоторые писатели говорят, будто оба консула участвовали в этом походе. Но скорее надобно полагать, как утверждают другие историки, что в то время, когда Валерий повел легионы против Тибуртинцев, Консул Сульпиций опустошил поля Тарквинийцев. Внутри государства затеялись большие волнения по поводу вопроса о консульстве между патрициями и простым народом, во главе которого стояли, как и всегда, трибуны. Представителями интересов патрициев явились консулы: они считали своею обязанностью власть, ими принятую, передать обоим лицам из одного с ними сословия. Скорее — говорили они — согласятся они: пусть лучше уже оба консула будут плебеи, чем они допустят чернь к участию в наследии, которое они нераздельным получили от предков. Граждане из сословия простого народа говорили: «зачем же жить им, зачем именоваться гражданами, если не для каждого из них будет доступно то, что облечь в силу закона стоило таких напряженных усилий Л. Секстию и К. Лицинию. Скорее согласны они видеть власть в руках царей или децемвиров или повелителей еще худших (если только можно найти хуже), чем согласятся, чтобы патриции присвоили себе исключительное право пользования консульством. Нужно, чтобы каждый гражданин сознавал, что повинуясь он может вместе и быть главою государства, а патриции хотят большую часть народа держать под своею постоянною опекою, как бы рождением уже, по их мнению, обреченную оставаться на век у них в порабощении.» Трибуны, как и всегда, стараются поддержать расположение умов граждан и, управляя всем, делать вид, будто они только следуют воле народа. Несколько раз народные собрания для выборов расходились без пользы, и много дней прошло в бесполезных спорах. Наконец консулы твердостью и упрямством взяли верх. Видя себя побежденными, трибуны воскликнули: «погибла вольность! Нужно покинуть не только место выборов, но и самый город, где патриции хотят господствовать, как неограниченные победители!» С этими словами трибуны оставили форум и за ними последовала большая часть граждан, весьма огорченная поражением. Консулы, несмотря на малочисленность оставшихся на форуме граждан, отбирают голоса и производят выборы. Консулами избраны оба патриции: М. Фабий Амбуст в третий раз и Т. Квинкций; вместо Т. Квинкция в некоторых летописях нахожу консулом на этот год М. Попиллия.
19. В этом году две войны окончились счастливо; а Тибуртипцы вынуждены к совершенной покорности. У них отнят город Сассула, и все их города подверглись бы той же участи, если бы весь народ, положив оружие, не отдался в полное распоряжение консула. Он за побъждение Тибуртинцев получил почести триумфа. В других местах Римляне везде кротко пользовались своею победою; с одними Тарквинийцами поступлено строго. Урон их в битве был весьма велик, но число пленных нам доставшихся еще более. Из них выбрано триста пятьдесят восемь человек из лучших семейств; они отосланы в Рим; прочие пленные умерщвлены без всякого сострадания. Народ Римский не менее строго поступил и с теми пленными, которые были присланы в Рим: они были предварительно наказаны розгами и потом им отрублены головы. Все это было в возмездие за Римлян, казненных Тарквинийцами у них на форуме. Такие успехи Римлян на войне были причиною, что Саммиты стали искать их дружбы. Послы их получили от сената весьма ласковый ответ, и с ними заключен дружественный договор. Впрочем дела внутри государства не были в таком цветущем положении, как вне. Хотя законом о проценте одного со ста и уменьшены злоупотребления роста, но самые суммы долгов были так велики, что граждане были совершенно ими обременены. А потому чернь до того была удручена своими грустными домашними обстоятельствами, что равнодушно смотрела на выбор обоих консулов из патрициев, мало принимала участия в выборах и других общественных делах. Оба консула опять избраны из патрициев; то были К. Сульпиций Петик в четвертый раз, и М. Валерий Публикола во второй. Внимание правителей было обращено на войну с Этрусками: пронесся слух, что жители Цер оказывали содействие родственному народу Тарквинийцев. Между тем послы Латинов обратили внимание консулов и на Вольсков, которые, по их словам, собрали и вооружили войско и уже угрожают их пределам, а потом неминуемо внесут опустошение и в Римские пределы. Сенат был того мнения, что ни ту, ни другую войну ненадобно оставлять без внимания; он определил собрать два войска, и консулам по жребию разделить между собою провинции. Опасность обнаружилась более значительная со стороны Этрурии. Консул Сульпиций, которому досталось ведение войны с Тарквинийцами, дал знать письменным донесением, что сделан грабительский набег около Римских Салин и часть добычи, по дошедшим к нему сведениям, отвезена в Церы, так что сомневаться невозможно, что молодежь Церитов принимала участие в набеге. Вследствие этого, сенат тотчас призвал консула Валерия, стоявшего лагерем у Тускуланских границ, против Вольсков, и приказал ему назначить диктатора. Им сделан Т. Манлий, сын Л. Манлия. Он назначил себе предводителем всадников, А. Корнелия Косса и, довольствуясь консульским войском, объявил войну Церитам с согласия сената и по определению народа.
20. Только тут опомнились Цериты, как бы видя в словах врагов более повода к действительной войне, чем в своих собственных неприязненных действиях, вызвавших Римлян на воину. Цериты понимали очень хорошо, что война, которую они накликали на себя, им не по силам: горько раскаивались они в произведенном ими набеге и осыпали проклятиями Тарквинийцев, склонивших их к измене. Граждане не думали о военных приготовлениях, а требовали, чтобы немедленно отправлены были послы в Рим просить прощения в сделанном ими проступке. Сенат послов Церитских, по их прибытии, отослал к народу на его благоусмотрение. Послы, обратясь к богам бессмертным, которых святыне они дали у себя приличное убежище во время Галльского нашествия, молили их, чтобы они вселили в сердца Римлян, теперь благоденствующих, тоже самое чувство сострадания, которое они Цериты обнаружили к ним в то время, когда они были жертвою бедствий. Особенно послы отдавались под покровительство Весты, указывая на благочестие и усердие, с какими приютили они у себя Фламинов и весталок. Смотря на храм её, послы Церитов говорили: «можно ли было подумать, что, после такой с нашей стороны услуги Римлянам, мы можем сделаться их врагами? Если они Цериты и сделали что-либо враждебное, то не скорее ли принять, что так они поступили по какому-то безумному увлечению, чем по обдуманному плану? А иначе могли ли они свои услуги, оказанные народу столь умеющему быть благодарным, испортить столь ветренным поступком? Могли ли они, быв верными союзниками Римлян, когда те были в бедственном положении и всеми оставлены, дерзнуть поднять на них руку теперь, когда они сильны и могущественны? Итак, да не приписывают их умыслу того, что было сделано по необходимости и как бы по неволе. Тарквинийцы, проходя неприязненною толпою их пределы, требовало от них одного лишь свободного пропуска, но по дороге увлекли за собою несколько поселян, которых поступки ставятся теперь в вину целому народу. Но они готовы или их выдать, если так будет угодно народу Римскому, или казнить по его приказанию. А потому они заклинают народ Римский богинею Вестою и другими небесными силами — пощадить войною город Церы, ни в чем невиновный, а служивший некогда убежищем для всего, что есть священного народу Римскому и для служителей богослужения.» На народ Римский подействовало не столько оправдание, представленное Церитами, сколько воспоминание о заслуге, прежде ими оказанной; а народ Римский всегда охотнее помнил сделанное ему добро, чем зло. Потому даровано прощение народу Церитов и по сенатскому определению заключен с ними союзный договор на сто лет. Мщение народа Римского обратилось на Фалисков, виновных также в измене; но войско наше нигде не встретило неприятеля в открытом поле; к осаде же городов оно не приступало. Затем легионы наши возвратились в Рим и остальное время года употреблено на возобновление городских стен и башен. Тогда же посвящен храм Аполлону.
21. В конце года наступление консульских выборов послужило знаком к ожесточенной борьбе между патрициями и простым народом. Трибуны утверждали, что они не допустят состояться консульским выборным, если не будет исполнен закон Лициниев. Диктатор со своей стороны упорствовал и кажется скорее согласился бы на совершенное уничтожение консульской власти, чем на раздел её между патрициями и чернью. В таких спорах выборы были отлагаемы со дня на день; наконец диктатор сложил с себя власть и учреждено временное правление. При ожесточении черни против патрициев одиннадцать временных правителей сменилось один за другим, не успев ничего сделать по случаю временных несогласий обоих сословий. Трибуны согласились в своих притязаниях на закон Лициниев; ожесточение простого народа, главною причиною имело обременение его долгами, домашние заботы отражались неприятно и в общественных делах. Наконец сенат, наскучив продолжительною и бесплодною борьбою, приказал временному правителю, Л. Корнелию Сципиону, произвести консульские выборы с соблюдением Лициниева закона. Таким образом вместе с П. Валерием Публиколою избран консулом из простого народа К. Марций Рутил. Умы граждан были расположены к примирению и новые консулы поставили себе первою обязанностью заняться решением затруднительного вопроса о долгах, правительство взяло на себя это дело и учреждена на этот предмет особая комиссия из пяти членов, получивших от раздачи денег название столовых (mensarii); избранные в члены этой комиссии люди в вопросе столь затруднительном и щекотливом действовали с такою умеренностью и вместе ловкостью, что имена их всех, несмотря на отдаленность, сохранились для потомства. То были К. Дуилий, П. Деций Мус, М. Патриций, К. Публилий и Т. Эмилий. Они поступали так, что исполнили желание одной стороны, не раздражив другой и без особенного ущерба казны общественной, употребляя в дело не столько деньги, сколько кредит государства. Дела многих должников были запущены не столько вследствие невозможности им выйти из затруднительного положения, сколько вследствие их собственной неаккуратности и небрежности. На форуме стояли столы с деньгами для удовлетворения кредиторов; а у состоятельных должников имениям их производилась правильная оценка, по которой они и поступали на удовлетворение кредиторов. Вообще не было упущено из виду ничего к облегчению положения простого народа. Таким образом огромная масса частных долгов была погашена не только без обиды какой-либо стороны, но даже не было ни одной жалобы. Пронесшийся слух, оказавшийся в последствии неосновательным, будто все двенадцать народов Этрурии взялись за оружие, побудил избрать диктатора. В лагере (туда к консулам был отправлен сенатский декрет для исполнения) избран диктатором К. Юлий, назначивший себе предводителем всадников Л. Эмилия. Впрочем спокойствие государства извне в этом году нарушено не было.
22. В Риме диктатор прилагал все усилия, чтобы оба консула были выбраны из патрициев; вследствие этого дело дошло опять до временного правления. Два временных правителя, бывшие один за другим, К. Сульпиций и М. Фабий успели в том, чего тщетно добивался диктатор: простой народ, довольный уменьшением тяготивших его долгов, согласился на то, чтобы оба консула были выбраны из патрициев. Консулами вследствие этого назначены К. Сульпиций Петик, бывший перед тем временным правителем и Т. Квинкций Пенн, некоторые придают Квинкцию название Кезона, другие Кая. Оба консула выступили в поход: Квинкций против Фалисков, а Сульпиций против Тарквинийцев. Ни тот, ни другой не встретил неприятеля в открытом поле; но оба ограничились опустошением неприятельской земли. Тогда Фалиски и Тарквинийцы, доведенные опустошениями наших войск до крайности, отложили свое упорство и прислали послов к консулам, а с их позволения в сенат, прося перемирия. Оно и даровано им сроком на 40 лет. Таким образом с окончанием этих двух войн, извне водворилось спокойствие. Этим отдыхом положено было воспользоваться, чтобы произвести перепись граждан и оценку их собственности, так как вследствие уплаты долгов многие имущества перешли из одних рук в другие. Когда назначены были выборы в должность цензора, то в числе кандидатов явился первый, бывший из среды простого народа, диктатор К. Марций Рутил и тем нарушил бывшее дотоле согласие между сословиями. Казалось, он избрал время неудачное для своей попытки: оба консула были тогда патриции, они говорили, что не допустят Марция быть цензором. Впрочем К. Марций твердостью своею достиг цели; его поддерживали сильно трибуны, жалевшие об утрате прав простого народа на консульство. Да и не было той почести, которой К. Марций не был бы достоин по своим личным достоинствам и заслугам. Притом чернь была такого мнения, что человек, открывший дорогу простому сословию к месту диктатора, с большим правом может занять и место цензора. Выборы цензорские состоялись в таком смысле и товарищем Манлию Каю дан К. Марций. В этом году был назначен диктатором М. Фабий не ввиду какой-либо опасности, но для того, чтобы не дать привести в действие Лициниев закон на консульских выборах. Предводителем всадников при М. Фабие был К. Сервилий. Впрочем и власть диктатора не придала больше силы патрициям на консульских выборах, сколько они имели и на цензорских.
23. Консулом из сословия простого народа назначен М. Попиллий Лен, а из патрициев Л. Корнелий Сципион. Действия первого, так угодно было судьбе, увенчались большею славою. Получено известие, что сильное войско Галлов остановилось лагерем в Латинской области. Так как Сципион был сильно болен, то Попиллию не в очередь поручено ведение войны с Галлами. Консул тотчас приступил к набору. Он приказал, чтобы все молодые люди явились с оружием в руках за Капенские ворота к храму Марса и чтобы туда квесторы вынесли знамена. Тут консул из явившихся молодых людей составил четыре легиона. Излишек воинов, затем оставшийся поручил он претору П. Валерию Публиколе, присоветовав сенату сформировать еще войско в городе на всякий непредвидимый случай. Изготовив все в надлежащем порядке, консул двинулся на встречу неприятелю. Желая, прежде чем попытать счастия в решительном бою, узнать хорошенько силы неприятеля, консул занял холм, ближайший к позиции Галлов и стал на нем укрепляться. Галлы, народ в порывах храбрости необузданный и горячий, приготовились было к сражению, которого с нетерпением дожидались, еще издали увидев Римские значки. Когда же они заметили, что Римляне не спускаются вниз и, не довольствуясь естественною защитою, возводят еще вал, то Галлы сочли это за признак трусости и потому с ужасными криками бросились на Римлян, считая минуту для нападения, тем более благоприятною, что наши были усердно заняты работами. Римляне, не прекращая работ (ими занималась третья линия или резерв) двумя первыми линиями (т. е. гастатами и принципами), стоявшими наготове перед укреплениями, встретили неприятеля. Завязался бой. Все выгоды были на нашей стороне; по возвышенности места ни одна из наших стрел не пропадала даром: летя с верху, они ударяли с большею силою. А потому Галлы осыпаны были нашими дротиками и стрелами: многие из них были переранены, а у других щиты были обременены попавшими в них стрелами, что по крутости места тащило их назад. Галлы остановились; их нерешительность уменьшила их собственное мужество и придала более духу неприятелю, который стал теснить их грудью. Тогда Галлы не выдержали и, обратив тыл, бросились назад. Смятение было страшное: слепо стремясь вперед, они давили друг друга в замешательстве. Более их погибло в тесноте один от другого, чем от нашего оружия: задавленных было гораздо более, чем убитых.
24·. Впрочем победа Римлян была еще неполная. Опустясь с горы, они должны были иметь дело с новыми силами неприятеля. Войско Галлов было так многочисленно, что прежняя потеря была для него почти неощутительна. Совершенно свежее войско встретило и остановило Римлян победителей в их движения вперед. Уже утомленное от прежнего боя, войско Римское должно было выдержать новый. Притом консул, неосторожно обращаясь в первых рядах, был равен на вылет дротиком в плечо и потому должен был на время удалиться с поля сражения. Уже победа при бездействии нашего войска стала было переходить на сторону неприятеля, когда консул, перевязав рапу, возвратился на место битвы: «Воин, что ты стоишь? — говорил он — вспомни, что ты дело имеешь не с Латинами и Сабинцами; победив их, ты из неприятелей делаешь их себе друзьями. Теперь же мы обратили мечи на чудовищ. Испить их кровь нам нужно, или свою им отдать. Вы отразили неприятеля от своего лагеря, сбросили его с возвышения, куда было он взобрался; преследуя его, вы устлали дорогу трупами неприятеля и теперь вы стоите на его костях. Довершите же в поле поражение неприятеля, начатое вами на горе. Напрасно вы будете дожидаться, чтобы неприятель от вас побежал, если вы сами не двинетесь вперед и не станете его теснить.» Под влиянием убеждений консула, воины наши бросились вперед и сбили передние ряды Галлов; потом они колоннами ворвались в густоту его задних рядов. Тогда Галлы расстроились и обратили тыл. Действуя без вождей и всякого соображения, они стали сами теснить своих. Они рассеялись по полям и, пробежали даже мимо своего лагеря, ища убежища на самом высоком и неприступном из Альбанских холмов. Консул не преследовал неприятеля далее его лагеря, как потому что страдал от раны так и потому, что он не хотел усталое войско подвергать возможности нового сражения. Добыча, найденная в лагере, была вся предоставлена воинам, и консул возвратился в Рим с войском, обогащенным достоянием Галлов. Вследствие раны консул не мог немедленно по возвращении воспользоваться триумфом. Та же причина понудила сенат назначить диктатора: по болезни обоих консулов некому было управлять выборами. Диктатором сделан Л. Фурий Камилл, а предводителем всадников П. Корнелий Сципион. Диктатору удалось возвратить на этот раз патрициям нераздельное пользование консульством. Патриции так были довольны диктатором, что за то употребили все усилия избрать его консулом, в чем и успели. Товарищем ему, по его назначению, сделан Ап. Клавдий Красс.
25. Еще прежде чем вновь избранные консулы вступили в отправление должности, Попиллий имел торжественный вход в Рим, вследствие победы над Галлами, к великому удовольствию простого народа. В толпе слышались голоса: «есть ли повод раскаиваться в выборе консула из сословия простого народа?» Осуждали диктатора за то, что он как бы в награду за нарушение Лициниева закона, обнаружив позорное честолюбие и презрение к доброму мнению граждан, нарек сам себя из диктаторов консулом. Год этот ознаменован был многими беспокойствами. Галлы не долго оставались на Альбанских горах; не выдержав стужи, они рассеялись по полям, преимущественно приморским, и опустошили их. На море не было безопасно от Греческих морских разбойников; они грабили по Антиатскому берегу, к стороне Лаврента и около устьев Тибра. Грабители, морские и сухопутные, сошлись вместе и вступили в бой. Он остался нерешенным; обе стороны приписывали себе победу; но Галлы возвратились в лагерь, а Греческие пираты к своим кораблям. Между тем возникло опасение, гораздо более важное: дошли слухи, что Латинские племена собираются на совещание у Ферентинской рощи. А когда Римляне послали к ним с требованием выставить вспомогательное войско по договору, то Латины дали ответ, не оставивший никаких сомнений об их настоящих намерениях. Ответ заключался в следующем: «пусть Римляне погодят еще отдавать приказания тем, в чьей помощи они сами нуждаются. Что же касается до них, Латинов, то они, если и нужно обнажить меч, охотнее сделают это за свою собственность, чем в угоду честолюбия других.» Таким образом при двух войнах, уже угрожавших, видя отпадение союзников, сенат озаботился привести в движение все силы государства, и потому предписал консулам произвести усиленный набор. Оставалось страхом удержать тех, на кого не действовала святость договоров. При шатком расположении умов союзников, нужно было полагать всю надежду на войско, составленное из собственных граждан. А потому призваны были к действительной военной служб молодые люди, не только находившиеся собственно в Риме, но и принадлежавшие к сельскому народонаселению. Таким образом сформировано десять легионов, каждый в четыре тысячи двести человек пехоты и триста всадников. И теперь, в случае надобности, тот самый народ Римский, силы которого едва вмещает обитаемая земля, едва ли может выставить собственно из среды себя такое войско. До того ясно, что мы преуспели только в одном, что впрочем и составляет главную цель наших стремлений — в богатствах и роскоши. К печальным событиям этого года относится и то, что один из консулов, Ап. Клавдий, среди самых приготовлений к войне умер. Главою правительства остался один Камилл. Несмотря на то патриции не сочли за нужное назначить диктатора, или считая Камилла наравне с обстоятельствами времени, или находя, что самое имя, носимое им, есть уже хорошее предзнаменование в предстоящей войне с Галлами. Консул оставил два легиона в Риме для обережения города, а восемь разделил себе и преторию Л. Пинарию. Стараясь быть достойным славшего имени отца, Камилл взял на себя без очереди ведение Галльской войны; а претору поручил оберегать приморье, и защищать его от набегов Греческих пиратов. Пришед в Помитинскую равнину и не желая, без особенной крайности, вступать в бой с неприятелем, Камилл избрал удобное место для лагеря и укрепился там. Он основательно рассуждал, что самое лучшее средство обессилить неприятеля, живущего грабежом, заключается в том, чтобы не допускать его грабить.
26. Между тем как оба войска оставались в бездействия, выступил вперед один Галл, привлекавший на себя особенное внимание огромным ростом и блестящим оружием. Ударяя мечом о щит, он показывал, что хочет что-то сказать. Когда водворилось молчание, то Галл вызывал на единоборство кого-либо из Римлян. Соревнователем славы Торквата явился молодой военный Трибун М. Валерий. Испросив соизволение консула, он вышел вооруженный на встречу к Галлу. Впрочем, здесь было менее места усилиям человеческим, при явном содействии богов. Когда Римлянин приготовлялся вступить в бой с Галлом, вдруг явился ворон и сел у него на шлеме, обратясь к неприятелю. С радостью, как явную помощь свыше, принял это трибун и, помолясь богам бессмертным, он произнес: «кто из богов или из богинь, принимая в нем участие, послал к нему исполнителя своей воли, тот пусть не откажет ему в помощи до конца.» И чудное дело! Не только птица не слетела со своего места, но как только начался бой, она бросилась в лицо Галлу, и носом и когтями терзала его лицо и особенно глаза. Смущенный таким необыкновенным явлением и вместе лишенный возможности видеть, Галл без труда быль умерщвлен Римлянином. Тогда ворон, размахнув крыльями, улетел к востоку. Оба войска оставались в покое, но, когда трибун начал снимать оружие убитого неприятеля, Галлы бросились к месту единоборства; а Римляне опередили их. Завязался упорный бой около тела убитого Галла. Мало-помалу, не только вблизи стоявшие отряды, но и все силы обеих сторон вступили в дело. Камилл отдает приказание воинам идти в бой; а те двинулись, исполненные надежды вследствие победы трибуна и явного содействия богов. Указывая на М. Валерия, украсившего себя оружием убитого неприятеля, Камилл говорил воинам: «Возьмите вот его себе в образец, воины. Пусть на труп убитого вождя лягут еще кучи Галльских тел!» Силы человеческие и высшие были на нашей стороне и потому результат боя не мои быть сомнителен. Случившееся перед тем единоборство приготовило уже с обеих сторон умы к тому, что должно было случиться. Только первые ряды Галлов, сначала вступившие в дело, и сражались упорно, а остальные, почти не приблизясь на полет стрелы обратились в бегство. Сначала Галлы рассеялись по земле Вольсков и Фалернским полям; а оттуда обратились в Апулию и к Нижнему морю. По окончания сражения, консул перед собранием воинов осыпал похвалами трибуна Валерия, и дал ему в награду золотой венок и десять волов. Потом Камилл, получив от сената приказание озаботиться приморскою войною, соединил свое войско с войском претора. Видя, что дело идет вдаль, вследствие нежелания Греков вступить в бой, консул, по приказанию сената, назначил диктатором для управления консульскими выборами Т. Манлия Торквата. Новый диктатор назначил себе предводителем всадников А. Корнелия Косса. На консульских выборах, Т. Манлий Торкват, к особенному удовольствию народа, назначил, соревновавшего его Торквата, славе М. Валерия Корва (Ворона — такое с тех пор получил он прозвание) за одно; М. Валерий имел тогда от рождения всего двадцать три года. Товарищем Корву из простого народа дан М. Попиллий Лен, уже в четвертый раз избираемый в консулы. С Греками Камилл не имел военных действий достойных памяти: Греки не хотели драться на суше, а мы не могли с ними сразиться на море. Наконец пираты, стесненные нашим войском в своих грабительских набегах и терпя нужду во всем, даже в свежей воде, удалились на корабли и оставили берега Италии. К какому именно народу Греции принадлежали эти пираты — достоверно сказать нельзя. Полагаю, что то были подданные разных мелких Сицилийских владельцев. Что же касается до собственно так называемой Греции, то в это самое время она, истощенная междоусобной войною, была угрожаема силами Македонии.
27. Войска был распущены: извне государства господствовал мир, и внутри было спокойствие вследствие согласия между сословиями. Такое счастливое стечение обстоятельств омрачило начавшееся моровое поветрие. Вследствие этого, сенат поручил дуумвирам посоветоваться с Сибиллинскими книгами. По их-то указанию было совершено постилание лож. В том же году Антиаты выслали поселение в Сатрик, и возобновили этот город, разрушенный было Латинами. В Рим прибыли послы Карфагенян, прося нашего союза и дружбы; с ними заключен дружественный договор. При последовавших за тем консулах — Т. Манлие Торквате и Ц. Плавтие — то же спокойствие господствовало и извне государства и внутри его. В это время процент из одного убавлен еще на половину, и уплата долгов рассрочена по ровным частям на три года; только четвертая должна быть уплачена тотчас. Хотя и это распоряжение все еще было тяжело для некоторой части простого народа, но сенат главное имел в виду не столько облегчение затруднительного положения некоторых частных лиц, сколько поддержание общественного кредита. Исполнение этого постановления для простого народа было много облегчено тем, что в этом году не было собираемо поголовной подати, и не было произведено набора. На третий год после того, Сатрик возобновлен Вольсками; в этом году консулами были избраны М. Валерий Корв вторично и К. Петелий. Слух пришел из Латинской земли, что послы из Анция обходят народы Латинского племени, возбуждая их к восстанию. Консул получил, вследствие этого слуха, от сената приказание — немедленно, чтобы не дать врагам нашим возможности соединить свои силы, двинуться против Вольсков. М. Валерий пошел к Сатрику. На встречу ему поспешили Антиаты и остальные Вольски (войска их совершенно были изготовлены на случай нападения из Рима). При взаимной ненависти обеих сторон, враждебные войска, как сошлись, так вступили в бой. Здесь обнаружилось, что Вольски лучше умеют бунтовать, чем сражаться. Разбитые в сражения, они в поспешном бегстве устремились в Сатрик. Видя, что стены города не слишком надежная защита (Римляне, окружив город со всех сторон, приставляли к стенам лестницы), Вольски сдались. В городе оказалось четыре тысячи воинов, не считая безоружных граждан. Город разрушен и сожжен; только оставлен неприкосновенным храм матери Матуты. Добыча вся предоставлена воинам, исключая четырех тысяч пленных, взятых с оружием в руках. При торжественном вшествии консула в Рим, они со связанными руками шли перед его колесницею; потом они были проданы и значительная сумма, за них вырученная внесена в общественную казну. Некоторые писатели утверждают, что то были невольники. Это мнение должно быть справедливо, потому что вряд ли бы военнопленных, добровольно положивших оружие, продали в рабство.
28. Вслед за этими консулами были избраны М. Фабий Дорз и Сер. Сульпиций Камерин. При них была война с Аврунками вследствие опустошительного набега, сделанного ими в наши земли. Сенат, опасаясь, чтобы отпадение Аврунков не было сигналом к восстанию всего Латинского племени (в страхе ему казалось, что уже все Латины взялись за оружие) — счел нужным тотчас назначить диктатора. Им избран Л. Фурий, а предводителем всадников он взял себе Кн. Манлия Капитолина. Тогда, как обыкновенно бывает ввиду большой опасности, объявлено прекращение гражданских дел и произведен общий набор безо всяких исключений. Легионы, как можно поспешнее, двинулась в землю Аврунков. Здесь оказалось, что неприятель силен только в грабительских набегах, но не в открытом поле. В первом же сражении он разбит на голову. А диктатор, видя, что неприятель и сам был зачинщиком войны и не уклоняясь принял бой, счел нужным призвать на помощь содействие высших сил, и в пылу битвы дал обет воздвигнуть храм Юноне Монет. Связанный этим обетом, он сложил с себя власть диктатора, когда возвратился в Рим победителем. Сенат повелел назначить комиссию из двух членов на предмет построения храма, который соответствовал бы величию народа Римского. Под храм отведено в Капитолие то место, на котором стоял дом М. Манлия Капитолина. Консулы приняв после диктатора начальство над войском, отправились на войну с Вольсками и нечаянным нападением овладело городом Сорою. Через год после произнесения обета диктатором, освящен храм Монеты, при консулах К. Марцие Рутиле избранном в третий раз и Т. Манлие Торквате во второй. За освящением храма тотчас последовали чудесные явления, напомнившие древнее чудо, случившееся на Альбанской горе. Шел каменный дождь, и среди дня сделалась темнота, подобная ночной. Посоветовались со священными книгами, и так как все граждане были исполнены суеверных опасений, то сенату заблагорассудилось назначить диктатора для особенных религиозных празднеств. Диктатором избран был П. Валерий Публикола; а предводителем всадников Р. Фабий Амбуст. Не только трибы Римские, но и соседственные народы, призваны к участию в празднествах; сделано было расписание, в какой день какой народ должен был участвовать в богослужении. В этом году простой народ сделал несколько ожесточенных приговоров против ростовщиков, которые были призваны на суд эдилями. Кроме того не было ничего особенно замечательного; только наконец учреждено временное правление. При нем избраны оба консула из патрициев (и это объясняет нам назначение временного правления) М. Валерий Корв в третий раз и А. Корнелий Косс.
29. Отселе начинаются войны, более значительные как вследствие того, что с более сильными врагами имели мы дело, так и по отдаленности и обширности места военных действий и по продолжительности времени. В этом году началась война с Самнитами, народом сильным как своею многочисленностью, так и богатствами. За Самнитскою войною, которая шла с переменным счастием, последовала война с Пирром, а потом с Карфагенянами. Какая масса великих событий! И каких напряженных усилий стоили они Римлянам! Сколько раз стояли они по видимому на краю гибели; но наконец возвели они отечество на такую степень величия и могущества, что едва ли есть возможность надолго поддержать его в таком виде. Римляне дотоле жили с Самнитами дружно, и дружбу эту скреплял союзный договор. Причина войны пришла извне: Самниты затеяли несправедливую войну с Сидицинами, народом несравненно их слабее. Видя свою беду, Сидицины отдались под покровительство своих богатых соседей — Кампанцев. Союз с Кампанцами, вследствие богатств и сладострастной жизни отвыкших от употребления оружия, мало принес Сидицинам пользы. Кампанцы разбиты на землях Сидицинов, и вся тяжесть войны обрушилась на них. Самниты, оставив преследовать Сидицинов, обратились на Кампанцев, как на самый оплот взятых ими под свое покровительство соседей. Притом победа над Кампанцами стоила усилий одинаковых, а слава и добыча ожидала их гораздо большая. Сильными отрядами Самниты завяли Тифату и возвышения, господствовавшие над Капуею, и оттуда войском, расположенным в виде четырехугольника, спустились в равнину, расстилающуюся между Тифатом и Капуею. Тут опять дело дошло до сражения. Кампанцы были разбиты и принуждены искать убежища в стенах своего города. Цвет молодежи их погиб на поле сражения; в такой крайности, не ожидая ни откуда помощи, кампанцы вынуждены искать защиты в римлянах.
30. Кампанские послы, будучи введены в сенат, говорили в таком смысле: «Достопочтенные сенаторы! Жители Кампании прислали нас просить вашей дружбы навсегда, и защиты в настоящем случае. Если бы просили мы вашего союза при наших цветущих обстоятельствах, то ему менее можно было доверять, как заключенному поспешно. Если бы, при равных условиях с обеих сторон, сделались мы вашими друзьями, то может быть мы чувствовали бы к вам одинаковое расположение, но во всяком случае с нашей стороны было бы менее угодливости и покорности. Теперь же, если мы будем взысканы вашим состраданием и защищены вашею помощью при столь критических наших обстоятельствах, то мы должны будем чувствовать благодеяние, вами оказанное; в противном случае мы прослывем неблагодарными и недостойными вперед заступления ни от богов, ни от людей. То, что Самниты прежде нашего сделались вашими друзьями и союзниками, не должно заставить вас отказать нам в вашем желании. Конечно оно — это обстоятельство — дает Самнитам первое место в вашем расположении; но ведь союзным с ними договором не обязались вы не иметь никого более друзей и союзников. Всегда мы считали первым правом на вашу дружбу то, ежели ее искали. Что же касается до нас собственно и земли нашей, то, хотя мы и не в таких теперь обстоятельствах, чтобы хвалиться чем либо, но справедливость требует сказать, что город наш и обширностью и богатством уступит разве одному вашему. Принятием нас в число союзников, вы не мало увеличите и собственные силы. Вечным вашим недругам, Эквам и Вольскам, если бы только они шевельнулось, мы будем девствовать с тылу. Как вы будете действовать в нашу защиту, так же мы будем трудиться для вашей славы и увеличения вашего могущества. Покорив разделяющие нас народы — а что вы не замедлите сделать это, за то ручается и счастие и доблесть ваши, вы сообщите пределы ваших владений с нашими. Прискорбно и горько сознаться, но крайность нас заставляет: мы доведены до того, что должны сделаться достоянием или друзей или недругов. Если вы защитите нас, то мы будем ваши; но если вы предоставите нас на произвол судьбы, то мы сделаемся собственностью Самнитов. Итак рассудите, кому будут принадлежать силы Кампании — вам или Самнитам. Вы, Римляне, должны служить защитниками и покровителями всех угнетенных; но те имеют особенное право на вашу помощь, кто попал в беду, желая защитить ближнего и несоразмерив свое расположение к нему со своими силами. По-видимому, мы сражались за Сидицин, а на самом деле за нас самих, видя неумеренное стремление Самнитов жить насчет других народов. Мы понимали, что хотя пожар начался и с Сидицин, но огонь не замедлит дойти и до нас. И теперь Самниты разве мстят за причиненное им оскорбление? Нет, они только рады поводу к войне. Если бы только думали они о мести, а не о грабительском присвоении чужого, то разве им мало, что они два раза поразили наши легионы, первый раз на полях Сидицинов, а второй на наших собственных? Неужели они так глубоко оскорблены, что они не насытились нашею кровью, пролитою в двух сражениях. Притом они опустошили поля наши, загнали у нас множество пленных и большие стада скота, предали огню наши села, огнем и мечом разорили все и оставила одни развалины. Неужели всего этого недостаточно для их мщения? Нет! Они не насытили своей алчности; она влечет их к завоеванию Капуи; они хотят или разорить окончательно этот прелестный город, или присвоить его себе. Но пусть лучше. Римляне, достанется он вам за ваше благодеяние, чем будет для них наградою за их злодейства. Мы знаем, что в вас имеем дело с народом, который не откажется от войны, если она справедлива. Впрочем, мы того мнения, что дело обойдется без войны, если только вы сделаете вид, что хотите нам помочь. Самниты презирают нас; но пренебрежение их не простирается на вас. Римляне, достаточно вам прикрыть нас тенью вашей помощи: а за тем все, чем мы будем сами, что будет нам принадлежать, все отдаем вам. Для вас будут возделываться нивы наши; для вас будет существовать наш город: вы нам будете заместо богов домашних, вторыми родителями и построителями нашего города. Ни одной колонии вашей не будет, которая бы превосходила нас верностью и повиновением. Достопочтенные сенаторы, употребите в защиту нашу ваше имя, славное непобедимостью и прикажите нам надеяться, что Капуя будет спасена. Если бы вы знали, какое множество людей разного сословия провожало нас, когда мы шли сюда! Все, кто остались дома, только воздают обеты и проливают слезы. Сенат и народ Кампанские, жены наши и дети, теперь исполнены ожидания. Все они стоят за воротами домов своих — мне кажется я их вижу отсюда, как они не сводят глаз с дороги сюда ведущей, дожидаясь в страхе и нетерпении нас и принесенного нами от вас ответа. В одном случае он дарует нам безопасность, победу, жизнь и свободу; в другом же — но закрываю глаза на страшные последствия. Только помните, что мы или будем вашими друзьями и союзниками, или вовсе перестанем существовать.»
31. Когда послы удалились и сенаторы стали подавать голоса, то, хотя для каждого очевидны были выгоды присоединения одного из обширнейших и богатейших городов Италии и вместе области его, знаменитой своих плодородием и, так сказать, житницы народа Римского; однако уважение к святости договоров восторжествовало над расчетами, и сенатское определение состоялось такого рода: «сенат вас, Кампанцы, признает заслуживающими помощь с его стороны; впрочем, он хочет оставаться с вами в дружественных отношениях так, чтобы это не было ко вреду прежде заключенных им союзов. Римляне с Самнитами связаны мирными договором; а потому они помогут обнажить меч на Самнитов — это значило бы попрать святость клятв и вооружить против себя богов бессмертных. Одно, что они могут сделать для Кампанцев без нарушения договора с Самнитами, это — отправить к этим последним, как союзникам и друзьям, послов и просить, чтобы они не делали Кампанцам насилия.» На это главный посол сказал (такое поручение дано ему было дома): «Итак, если вы не хотите нас и наше достояние защитить от обиды и насилия, то защитите по крайней мере свою собственность. Мы вручаем во власть сената и народа Римского весь народ Кампанский, город Капую, все наши земли, храмы богов, все, что составляет наше достояние по законам божеским и человеческим. Отныне, если мы будем терпеть какое оскорбление, то оно будет нанесено вам в лице нас ваших подданных.» Сказав это, послы пали в слезах на колени в притворе сенатского здания, протягивая руки с мольбою к консулам. Сенаторы были тронуты, видя перед глазами такой поразительный пример непостоянства счастия. Народ, еще недавно столь могущественный, исполненный гордости и предававшийся одним наслаждениям, народ, союза и защиты которого еще недавно искали соседние племена, до того упал духом и силами, что добровольно отдавался в подданство другому народу. С таким оборотом дела сенат Римский стал иначе смотреть на него: было бы постыдно народу Римскому не защитить от обиды своих подданных, а со стороны Самнитов было бы несправедливо теснить народ, принявший подданство Рима, им союзного. А потому положено — тотчас отправить послов к Самнитам; послам велено: «объявить Самнитам о желании Кампанцев, об ответе, данном им сенатом, который внушен одним расположением к Самнитам и наконец о том, что Кампанцы отдались в подданство Рима. А потому Самниты, помня о дружественном союзе с Римом, пусть оставят в покое его подданных, и пусть не входят с оружием в руках в земли, которые отныне сделались достоянием Рима. Если же ласковые слова не произведут действия, то послы должны были объявить Самнитам от имени сената и народа Римского, чтобы они отныне не вступались в город Капую и область Кампанскую.» Самниты не только дали самый грубый ответ послам Римским, объявив им напрямик, что они будут вести войну, но даже правительственные лица, вышед из сената, в присутствии послов Римских, позвали начальников войск, и отдали им приказание немедленно сделать вторжение в область Кампанскую.
32. Когда послы принесли такой ответ в Рим, то сенат, отложив все прочие дела, занялся этим одним. Тотчас отправлены к Самнитам Фециалы — просить удовлетворения по установленному обряду; не получив его, объявили они Самнитам войну. Сенат определил немедленно предложить этот вопрос на обсуждение народного собрания. По его распоряжению оба консула тотчас вышли из города с войском: Валерий двинулся в Кампанию, а Корнелий в область Самнитов. Первый стал лагерем у горы Гавра, а другой у Сатикулы. На встречу Валерию явились легионы Самнитов; они были того мнения, что главная тяжесть войны обрушится на эту сторону. Вместе с тем тут действовало и ожесточение против Кампанцев, которые, как поспешно готовы были сами подавать помощь другим, так скоро и сами умели находить её. Увидя лагерь Римский, воины Самнитов требовали от вождей немедленно сигнала к сражению, утверждая, что Римляне с таким же успехом подадут помощь Кампанцам, с каких те содействовали Сидицинам. Валерий медлил несколько дней, пробуя силы неприятелей в больших схватках; наконец, приготовясь к решительному бою, он счел нужным предварительно сказать несколько слов своим воинам; он им внушал: «чтобы ни новая местность, ни новый неприятель, которого они видят перед собою, не внушали им страха. Чем далее с оружием в руках зайдут они от Рима, тем народы, с которыми они будут иметь дело, менее знакомы с военным искусством. Поражение Сидицинов и Кампанцев пусть не дает им преувеличенного понятия о доблести Самнитов. Каковы бы ни были силы и той и другой стороны, но которой нибудь из них следовало быть побежденное. Притом Кампанцы побеждены не столько открытою силою неприятеля, сколько собственною изнеженностью и роскошью. Притом два успеха, полученные Саммитами, могут ли идти в сравнение с длинным рядом побед народа Римского, который ими считает года своего существования. Все соседние с ним народы Сабины, Этруски, Латины, Герники, Эквы, Вольски, Аврунки испытали на себе силу Римского оружия. Галлы, разбитые в стольких сражениях, вынуждены были искать спасения на море и на кораблях. Воины должны, идя в сражение, сознавать свои собственные силы, храбрость и славу заслуженную на войне; но притом они должны обращать внимание и на характер своего вождя: может быть храбрый на словах, он сам чужд трудов военных, довольствуясь только красноречивыми словами поощрять других к подвигам. Или вождь сам умеет обращаться с оружием, постоянно находиться в первых рядах, и сам принимает деятельное участие в сражении. «Я хочу, воины — продолжал далее Валерий, — чтобы вы увлекались не словами моими, но примером, не учить только вас, но и быть образцом для вас хочу я. Если я третий раз избран консулом и приобрел великую военную славу, то все это заслужено мною собственно, все это стяжала мне эта правая рука, а не интриги и происки, первое средство аристократов к достижению честолюбивых целей. Было время, когда мог бы кто-нибудь еще миге сказать: «потому все это, что ты патриций и потомок тех, кому отечество обязано вольностью. В одном и том же году, и Рим имел первого консула, и избран он из этого семейства. А теперь консульство равно доступно и нам патрициям, и вам плебеям, и достается оно в награду истинной заслуги, а не одной знатности происхождения. А потому, воины, для каждого из вас доступна высшая награда высокой доблести. Если, по воле богов, вы дали мне новое прозвище «Корва», и тем как бы забыли старинное, присвоенное нашей фамилии, прозвание Публиколы, то, что касается до меня, я никогда не забуду ни его, ни обязанностей, которое оно на меня налагает. Всегда и везде, на войне и в мирное время, в частной жизни и в отправлении должностей как важных, так и незначительных, буду ли я трибуном или консулом, но всегда во время всей моей службы консулом, я первою обязанностью имею — уважать во всем народ Римский. Теперь, призвав на помощь богов бессмертных, пойдем на бой, который нас ожидает, и первая победа над Саммитами да будет и самою полною.»
33. Валерий был весьма любим своими воинами. Он делил самые низкие труды с последним из своих воинов. Во время военных игр он принимал участие наравне с прочима воинами, и состязался с ними, как со сверстниками, в быстроте, ловкости и силе. И успех, и поражение он встречал с одинаковым неизменным расположением духа. Ни к кому не обнаруживал он презрения, а каждого считал себя достойным. Добрый и благосклонный в поступках, он в словах умел поддержать свое достоинство, не оскорбляя никого. Но что более всего правилось в консуле народу, так это то, что он те же добродетели, которыми заслужил консульство, показывал и в отправлении должности. Все войско, ободренное словами любимого вождя, с необыкновенным усердием выступило из лагеря. Сражение началось при равных почти с обеих сторон условиях что редко бывает: и та и другая исполнена была сознания и уверенности в собственных силах, и имела уважение к противнику. Самниты воодушевлены были недавними подвигами и двумя победами, одержанными в самый краткий промежуток времени. Римляне надеялись на четырехсотлетнюю свою военную славу и на победу, сроднившуюся с Римом от его основания. Но и та, и другая сторона были озабочены, имея перед собою противника, с которым еще не испытали сил. Самая битва показала храбрость обеих сторон: при первой схватке долго ни та, ни другая не уступала; консул, видя, что открытою силою нельзя сломить неприятеля, хотел привести его в замешательство, и с этою целью приказал коннице произвести атаку на передние ряды неприятеля. Но и конница ничего не могла сделать; как о каменный оплот, удар её сокрушился о стойкость неприятельской пехоты, и она без пользы вертелась в тесном месте между обоими строями, не будучи никак в состоянии проложить себе дорогу в середину неприятельских рядов. Понимая, что надобно употребить последние усилия, консул, прискакав к передним рядам и соскочив с коня, обратясь к воинам, закричал: «воины! это наше дело — пехоты, а не конницы. Смотрите на меня, я пойду вперед и мечом открою себе дорогу среди неприятелей и вы, бросясь вперед, беспощадно убивайте всех, кто попадется на встречу, и вы увидите, как разредеет этот лес копий, который густою массою стоит перед вами.» Сказав это, консул приказал коннице удалиться на фланги, и таким образом очистить легионам дорогу к неприятелю. Консул впереди всех бросился на неприятеля, и убил первого попавшегося ему на встречу. Воодушевленные примером вождя и счастливым началом им сделанным, воины Римские с неописанным ожесточением бросились на неприятеля. Самниты упорно держались на своей позиции, хотя более получали ран, чем сколько сами их наносили. Долго продолжался страшный бой; кучи тел лежали около знамен Самнитских, но никто из неприятелей не помышлял о бегстве; одна смерть могла сломить их непобедимое упорство. Римляне, чувствуя уже усталость и видя, что дня остается немного, как бы вне себя в исступлении гнева собрав последние силы, бросились на неприятеля. Наконец он не выдержал и, уступая мало-помалу, стал склоняться к бегству. Рассеянных неприятелей частью брали в плен, частью убивали. Войско Самнитов было бы все истреблено, если бы наступление ночи не остановило последствий нашей победы. Римляне сознавались, что еще не имели дела со столь упорным неприятелем. Самниты на вопрос: что их после столь упорного сопротивления наконец побудило к бегству? — отвечали: «что они видели, как у Римлян глаза горели каким-то неестественным огнем, лица были искажены бешенством, и вообще они воображали иметь дело с толпою безумных; это обстоятельство более, чем что-либо другое, вселило в них ужас.» Самниты и доказали это не только исходом боя, но и тем, что они в течение ночи поспешно удалились. На другой день Римляне овладели оставленным неприятелем лагерем. К ним явились толпы Кампанцев с изъявлениями радости и благодарности за избавление от Самнитов.
34. Впрочем победа эта едва не была омрачена большим поражением. Консул Корнелий, выступив из Сатикулы, неосторожно завел войско в ущелье, выходившее в глубокую долину, по обе стороны занятое неприятельскими войсками и не прежде заметил консул неприятеля, грозившего ему с окружавших высот, как когда уже невозможно было возвратиться назад с безопасностью. Между тем как Самниты для нападения поджидали, чтобы все наше войско вошло в теснину, военный трибун П. Деций увидал, что самое значительное возвышение, господствовавшее над неприятельскою позициею, не занято неприятельскими войсками; он понимал, что, недоступное для тяжеловооруженных войск, оно без труда может быт занято легкими. А потому, обратясь к обробевшему консулу, он сказал: «Видишь ли ты, А. Корнелий, это возвышение, господствующее над неприятельским лагерем? в нем вся наша надежда на спасение, если мы поспешим овладеть этим возвышением, которое Самниты забыли занять в каком-то безрассудном ослеплении. Дай мне только вооруженные копьями первые ряды одного легиона; с ними я займу эту высоту. Тогда ты смело иди вперед, спаси себя и все войско. Неприятель не посмеет тебя преследовать, видя, что мы всякую минуту будем готовы ударить ему в тыл с возвышенного места; а если тронется с места, то к своей гибели. Что касается до нас, то нас спасет счастие народа Римского и наша собственная доблесть.» Осыпанный похвалами консула, Деций с вверенным ему отрядом тотчас двинулся вперед, скрытый от неприятеля извилинами ущелья и не прежде был замечен неприятелем, как когда приблизился к цели своего похода. Пораженный удивлением, обратя все внимание на движение Деция, неприятель дал время консулу выйти с войском на ровное место и самому Децию занять возвышение. Самниты в нерешительности двигались то туда, то сюда, понимая, что они сделали две ошибки разом. Преследовать консула — значило войти в то же ущелье, из которого он только что выбрался; атаковать Деция в занятой им выгодной позиции было опасно. Впрочем самое раздражение против тех, которые исторгли из их рук победу, которую они считали почти верною, и притом близость Дециева отряда, побудили неприятеля обратить все силы против него. Самниты то хотели окружить войском со всех сторон холм, занятой Децием, и таким образом отрезать его от войска консула, то намеревались проложить себе путь для преследования нашего войска, уже вышедшего в равнину. Ночь застала неприятеля в нерешительности, что делать. Деций всю надежду в случае нападения неприятеля, которого он ожидал с часу на час, полагал в том, что будет сражаться с возвышенного места. С удивлением видел он, что неприятель и не атакует его и в случае, если он отказался от этого намерения вследствие невыгодной для себя местности, не принимает мер к тому, чтобы обнести его рвом и валом, и таким образом отрезать ему возможность уйти. Позвав к себе сотников, Деций сказал: «что за незнание военного дела или леность со стороны неприятеля? Удивляюсь, как эти люди одерживали победы над Сидицинами, или Кампанцами. Вы видели, как они, не зная, на что решиться, то двинутся вперед, то возвратятся назад в лагерь. Они и не начинают еще работ, между тем как они успели бы уже нас обнести окопами. Но и мы, если останемся здесь долее, чем сколько нужно было, будем походить на них. Теперь, пока еще светло, пойдем осмотрим, в каких местах расставят они посты и где удобнее мы можем проложить себе путь.» За тем Деций, в простой солдатской одежде, чтобы неприятель не мог признать в нем вождя, в сопровождении сотников, одетых то же как простые воины, осмотрел все, что было нужно.
35. Расположив сторожевые отряды, Деций отдал приказание всем прочим воинам: «чтобы по сигналу военной трубы, которая даст знать о смене вторых караулов, они все в полном вооружении стеклись к нему.» В глубокой тишине, исполняя приказание Деция, явились к нему воины. Деций стал говорить следующее: «то же молчание, которое теперь вы соблюдаете, должны вы хранить и тогда, когда я стану говорить и ваше согласие не высказывать по обыкновению военными кликами. Когда и выскажу вам свое мнение, то те, которые его одобрят, пусть в молчании перейдут на правую сторону. Дело решится тем, на чьей стороне будет больше голосов, теперь, выслушайте мои мысли: в настоящее время вы окружены неприятелем, но не вследствие нашего поражения или оплошности. Мужеством заняли вы этот пост; нужно мужество, чтобы уйти отсюда с честью. Приходом вашим сюда вы спасли прекрасное войско народа Римского; теперь вам надлежит спасти вас самих уходом отсюда. Достойно вас будет — спасти многих, тогда как вас немного, и теперь спастись самим одними собственными силами без чьего либо содействия. Вы уже видите, с каким неприятелем имеете вы дело. Вчерашний день он имел случай истребить все наше войско, но не воспользовался им по своей недеятельности и нерешительности. Не прежде заметил он о существовании столь важного возвышения, как когда уже оно было в наших руках. Столь превосходными силами он не остановил нас, горсть воинов, в нашем движении. Имея довольно еще времени, чтобы нас на этом холме обнести окопами, он этого не сделал. Если вы обманули неприятеля и играли им, когда он бодрствовал; то теперь остается вам насмеяться над ним, когда он будет предаваться сну; одно это остается вам сделать для полного его унижения. Дела наши в таком положении, что мне остается не советь давать как поступить, а указать вам на необходимость действовать. Не то вам нужно теперь обсудить — оставаться здесь или двинуться отсюда. Вспомните, что судьба оставила нам только одно оружие и дух, помышляющий об одной брани; а потому нам остается умереть с голоду и жажды, если мы будем опасаться меча более, чем сколько это прилично мужам и Римлянам. Вследствие этого нам остается одно средство к спасению — проложить себе отсюда дорогу мечом. Это можем мы сделать или днем, или ночью — хотя последнее вернее. Почему знать, может с наступлением дня неприятель, который теперь только телами своими окружает занятой нами холм, обнесет нас со всех сторон валом и рвом? Притом, если ночь самое благоприятное время действовать; то этот час ночи есть самый лучший. Вы теперь собрались по сигналу второй смены стражи, а в это время самый глубокий сон смыкает обыкновенно вежи смертных. Итак идите, соблюдая молчание, если неприятель нас не заметит; если же он почувствует ваше приближение, то вы испугайте его громкими криками. Последуйте только за мною, за кем привыкли вы следовать. То же счастие, которое привело нас сюда, укажет нам дорогу и отсюда. Кому из вас мой совет кажется спасительным, то те все пусть перейдут на правую сторону.»
36. Все до одного воины перешли на правую сторону, и последовали за Децием через неприятельские посты, выбирая преимущественно те места, где не было караулов. Уже прошли они до половины неприятельского лагеря, когда один воин, наткнувшись на щит заснувшего часового, произвел стук его разбудивший. Встав он, разбудил соседа, а тот еще других; но и, проснувшись, они не знали что подумать и кто это, соотечественники или неприятели, и если Римляне, то Дециев ли это отряд, или консул со всем войском проник в их лагерь. Деций, чтобы не оставить неприятелю времени обдуваться, велел воинам своим испустить обычные воинские клики. Тогда страх поразил неприятеля, еще не совсем опомнившегося от глубокого сна; а потом он не успел ни взяться за оружие, ни воспротивиться Децию, ни преследовать его. Таким образом он, пользуясь смятением и замешательством неприятеля, со своим отрядом, избивая попадавшихся на встречу неприятелей, благополучно достиг до консульского лагеря. Уже он был в безопасном месте, и ночь еще не прошла; тогда Деций сказал своим воинам: «Воины Римские! Приветствую вас, и благодарю за оказанное вами мужество. Ваш поход на возвышение и возвращение оттуда покроют вас славою в самом отдаленном потомстве. Но славные подвиги должны совершаться среди белого дня, и вам не прилично со столь достохвального похода возвратиться в лагерь консула под мраком ночи. Итак спокойно дождемся дня на этом месте.» Слова Деция были охотно исполнены его воинами. Лишь только рассвело, Деций послал гонца в лагерь консула с известием о своем приходе. Прибытие гонца привело в движение весь лагерь. По сигналу, данному трубою о том, что невредимо возвратились те, которые за спасение целого войска добровольно подверглись неминуемой опасности, все воины вышли из консульского лагеря с изъявлениями радости на встречу тех, кого они называли своими избавителями. Они поздравляли их с благополучным возвращением, осыпали их похвалами, благодарили богов за оказанную ими милость, а Деция не знали как и величать достойным образом. Деций вошел в лагерь со своим отрядом, с почестями триумфа. Внимание всех было обращено на него и трибун удостоился чести наравне с консулом. Когда Деций со своим отрядом подошел к преторию, консул велел звуком трубы собрать воинов, и когда они собрались, начал говорить речь в честь достохвального подвига Дециева. Но Деций сам его остановил, говоря, что не надобно терять времени действовать против неприятеля; а потому консул, следуя совету Деция, решился немедленно ударить на неприятелей, находившихся еще под влиянием испытанного в прошедшую ночь страха и рассеянных отдельными отрядами около холма. Деций предполагал, и не без основания, что даже некоторые неприятельские отряды разошлись по горам для его преследования. Легионам отдано немедленно приказание взяться за оружие; они вышли из лагеря, и так как разъезды наши уже хорошо успели познакомиться с местностью, то двинулись прямою дорогою к неприятелю. Они застали его врасплох, не ожидавшего нападения. Рассеянные воины не успели ни собраться вместе, ни взяться за оружие, ни искать убежища за лагерными окопами. Беспорядочными толпами загнали наши легионы неприятеля в его укрепления и, пользуясь его замешательством, тотчас их взяли приступом. Военные клики Римлян огласили холм и принудили неприятеля бежать с занятых им постов. Большая часть неприятелей бежала, не видев в глаза Римлян. Те же, которые были загнаны в лагерь (числом около тридцати тысяч) все истреблены; а лагерь отдан воинам на разграбление.
37. По счастливом окончании и этого военного дела, консул, перед собранием воинов, не только окончил начатую им речь в похвалу Деция, но и украсил её еще новыми подробностями. Кроме других военных даров, он дал ему золотой венок и сотню быков, в том числе одного особенной красоты, белого, тучного, с позолоченными рогами. Воины, сопровождавшие Деция в его поход, получили впредь навсегда двойной порцион хлеба, и на этот раз по два быка, и по две верхние одежды каждый. Воины легионов, желая присоединить свою награду к определенной консулом надели, при громких кликах всего войска, на голову Деция венок из травы, какой обыкновенно дается за взятие города. Другой точно такой же венок поднесен Децию воинами его отряда. Воины легионов дали воинам, сопровождавшим Деция в его походе, каждый от себя, по фунту муки и по секстарию вина. Все это исполнено войнами с восторгом при громких и единодушных кликах, знаках общего одобрения. Третье сражение с Самнитами произошло у Суессулы. Войско Самнитов, разбитое М. Валерием, собралось с силами; в подкрепление ему пришел весь цвет Самнитской молодежи и, собрав последние усилия, оно решилось еще раз попытать счастия. Гонцы из Суессулы в страхе дали знать в Капую о приближении неприятеля; а жители Капуи поспешили пригласить на помощь консула Валерия. Он двинулся поспешно, оставив все тяжести в лагере, под прикрытием сильного отряда и, приблизясь к неприятелю, остановился лагерем, заняв очень мало под него места. Дело весьма понятное потому, что, хотя конница и сопровождала консула, но не было других вьючных животных и толпы прислужников. Войско Самнитов немедленно расположилось в боевой порядок, ожидая нападения. Видя же, что Римляне не идут к нему на встречу, Самниты сами двинулись к их лагерю. Они увидали наших воинов на окопах, а от своих разъездов узнали о необширности нашего лагеря. Заключая из этого о самой малочисленности нашего войска, Самниты громкими кликами требовали, чтобы их вели к нашему лагерю; они хотели засыпать рвы и срыть насыпь. Такой безрассудный поступок неприятеля, если бы он был приведешь в исполнение, окончил бы войну одним ударом; но вожди сдержали горячность воинов. Многочисленность неприятелей делала подвоз припасов для них затруднительным, и как они долговременным пребыванием у Суессулы и в этом мест в ожидании боя истребили все запасы и начали чувствовать недостаток в продовольствии, то вожди их придумали, пользуясь бездействием Римлян, отправить часть войска для фуражировки. Они рассчитывали, что между тем наши воины, имевшие при себе лишь столько хлеба, сколько могли принести на своих плечах, останутся совершенно без продовольствия. Консул, видя, что неприятель рассеялся по полям, оставив только небольшой отряд для прикрытия лагеря, сказал краткое увещание воинам и повел их на приступ неприятельского лагеря. Он его взял при первом воинском клике и натиске: более неприятелей погибло захваченными в палатках, чем у лагерных ворот и на окопах. Взяв лагерь, консул велел взятые у неприятеля военные значки снести в одно место, и оставил здесь для обережения два легиона, заказав им строжайшим образом до его возвращения не предавать лагерь разграблению. За тем консул двинулся вперед с войском, потребляя рассеянных по полям Самнитов, которых посланная вперед конница загоняла как бы сетью. Неприятели в страхе, не имея места для сбора, не знали ни куда деваться, ни куда бежать, в лагерь или далее, и погибали готовою жертвою нашего войска. Робость и бегство неприятелей были таковы, что найдено брошенных ими до сорока тысяч щитов, хотя число убитых неприятелей было много меньше. Военных значков найдено и принесено к консулу с теми, которые взяты в лагере — до ста семидесяти. За тем консул возвратился в неприятельский лагерь, и отдал его на разграбление своим воинам.
38 Такой счастливый результат компании этого года побудил Фалисков, дотоле имевших с Римлянами только перемирие просить о дружественном союзе. Да и Латины, уже приготовившие было войска, обратили свое оружие вместо Римлян на Пелигнов. Слава этих счастливых событий не ограничилась Италиею. Карфагеняне прислали послов в Рим поздравить сенат и народ Римские с победами и поднести в дар Капитолийскому Юпитеру для хранения в его храм золотой венок в 20 фунтов весом. Оба консула удостоились почестей триумфа при входе в Рим; за ними следовал Деций, покрытый славою и наградами. Воины в простых стихах, сложенных в честь обоих консулов, имя Деция ставили наравне с их именами. Потом выслушаны были в Сенате послы Суессулан и Кампанцев. И те, и другие просили, чтобы к ним посланы были вооруженные отряды для обережения их от набегов Самнитов. Желание послов удовлетворено. Уже в то время пребывание воинов в соблазнительной Капуе, было гибельно для военной дисциплины. Предавшись наслаждениям разного рода, они забыли об отечестве, и задумали было преступный умысел лишить Кампанцев их города и области тем же злодейством, которым предки тех некогда присвоили их от древних обитателей страны. Воины Римские толковали промеж себя: «что не совсем несправедливо будет поступить с Кампанцами по примеру, ими самими же прежде показанному. Да и на каком основании Кампанцы должны владеть плодороднейшею частью Италии и городом достойным быть её столицею, а не то войско, которое своим потом и кровью отстояло и область и город Кампании от Самнитов? С чем это сообразно, что их подданные живут в изобилии всего, что не только нужно для жизни, но и делает ее приятною, а они, обессилев от трудов военных, должны обрабатывать неблагодарную почву в нездоровом воздухе, или в Риме быть жертвою ростовщиков, делающихся час от часу ненасытнее.» Такие речи высказывались на тайных сходках; но еще общего заговора не было, когда узнал об этом новый консул К. Марций Рутил. Ему Кампания досталась по жребию: а другой консул К. Сервилий остался в городе. Узнав все подробно от трибунов и наученный долговременною опытностью (он был в четвертый раз консулом и кроме того был диктатором и ценсором), что в подобных случаях надобно ослабить силу негодования воинов не крутым противоречием, но медленностью и выжиданием. С этою целью консул распространил слух, что и на следующий год войско будет зимовать в тех же городах. Мысль о восстании, родясь в Капуе, проникла во все города, где стояли наши войска. Видя еще много времени перед собою для исполнения своих замыслов, воины на этот раз остались спокойными.
39. Консул, по случаю наступления летнего времени, перевел войска на другие квартиры и, видя, что со стороны Самнитов все спокойно, он счел за нужное поочистить войско удалением из его людей самых беспокойных: одних под предлогом, что они выслужили свой срок, других за дряхлостью или слабостью сил. Некоторые были усланы для фуражировки. Сначала консул отсылал в Рим отдельных воинов, но потом стал отправлять туда и целые когорты под предлогом, что они провели зиму далеко от Рима и не могли заняться собственными делами. Другие были отсылаемы под предлогом военных надобностей, и таким образом мало-помалу удалены почти все принимавшие главное участие в заговоре. Консул и претор, остававшиеся в Риме, всех присылаемых другим консулом под разными предлогами удерживали в городе и не отпускали назад. Сначала воины, не понимая в чем дело, охотно возвращались домой. Но видя, что из посланных никто не возвращается назад и что отсылаются в Рим только те, которые зимовали в Кампании и из них принимавшие особенное участие в заговоре, воины сначала дивились этому, но потом поняли, что их намерения открылись, и вследствие того пришли в ужас. «Теперь — толковали они промеж себя, начнутся следствия, судебные преследования, тайные казни отдельных лиц. Теперь-то приходится нам терпеть на себе жестокий и несправедливый произвол консулов и патрициев.» Находившиеся в лагере воины, видя, что консул искусно удалил главных зачинщиков заговора, тайно сообщали друг другу свои предположения об этом. Одна когорта, находившаяся близ Анксура, остановилась у Лавтул в теснине между морским берегом с одной и горными возвышениями с другой. К ней примыкали все те дороги, по которым шли воины, которых консул под разными предлогами, как мы выше объяснили — отсылал в Рим. Число воинов этого отряда быстро росло и чтобы представлять собою настоящее войско, не доставало только вождя. Нестройною толпою, грабя по дороге, эти воины пришли в Альбанскую область и остановясь лагерем под горою, где некогда была Альба-Лонга, обнесли его укреплениями. Окончив их, остальное время дня они провели в совещании о том, кого избрать главным вождем: из находившихся на лицо они никому вполне не доверяли: «да и из Рима — так говорили они меж собою — кто к нам пойдет? Кто из патрициев или из простолюдинов решится подвергнуться столь явной опасности или кому можно вполне доверить дело войска, вынужденного к безрассудному поступку несправедливым с ним обращением?» И на другой день продолжались бесплодные рассуждения об этом предмете. Тут несколько воинов, возвратясь из грабительского похода, сказали, что Т. Квинкций, забыв о Риме и честолюбии, живет в своем поместье в Тускуланской земле. Он был родом патриций и со славою подвизался на военном поприще; но, охромев вследствие раны, полученной в ногу, он навсегда удалился в деревню, забыв о честолюбии и общественной деятельности форума. Услыхав имя, воины тотчас вспомнили того, к кому оно относилось и решились непременно, худо ли будет, хорошо ли, сделать его своим начальником. Впрочем мало было надежды, чтобы Квинкций добровольно решился последовать за ними; а потому решено было употребить и средства насилия. Ночью проникли в загородный дом Квинкция люди, за ним посланные. Пробудясь от сна, Квинкций должен был избирать одно из двух, или власть и честь с одной стороны, или с другой стороны в случае отказа неминуемую смерть. Таким образом почти насильно войны увлекли за собою Т. Квинкция в лагерь. По прибытии, его тотчас провозгласили императором. Квинкций не успел еще опомниться от страха, когда воины облекли его всеми знаками почестей этого сана, и приказали вести их к городу. Более по собственному побуждению, чем по приказанию вождя, воины схватили знамена и двинулись к Риму; они достигли восьмого милевого столба по дороге, именуемой ныне Аппиевою. Не остановились бы они тут в дальнейшем своем движении к городу, если бы не услыхали, что на встречу их приближается войско под начальством диктатора. Им назначен М. Валерий Корв, а предводителем всадников Л. Эмилий Мамерцин.
40. Лишь только оба войска сошлись, как узнали значки и оружие друг друга, и мгновенно, при мысли об отечеств, взаимное ожесточение угасло. Еще не привыкли граждане проливать кровь друг друга и кроме внешних еще не ведали войн; отпадение и удаление от своих казалось самой крайнею степенью возмущения. Не только вожди, но и простые воины искали случая видеться и переговорить друг с другом. Квинкцию уже надоело обнажать меч и за отечество, а не говоря против него. Корв любил всех граждан и воинов, а особенно тех, которые сражались под его знаменами; в таком расположении духа оба вождя свиделись. Когда воины противной партии узнали Корва, то они встретили его не с меньшим почтением, как его собственные воины. Среди всеобщего молчания Валерий стал говорить следующее: «Воины! отправляясь в поход, молил я богов бессмертных, наших общих заступников, и просил у них как милости, чтобы они, вместо победы над вами, дозволили мне возвратиться, примирив вас с отечеством. Довольно уже было и еще представится случаев стяжать военную славу; а теперь мир и доброе согласие всего дороже. Исполнение того, чего просил я от богов бессмертных, зависит от вас: вспомните только, что вы теперь расположились лагерем не в земле Самнитов или Вольсков, но на почве Римской области. Взгляните на эти холмы — они вам родные; войско, которое вы видите перед собою, состоит из ваших сограждан; а я ваш консул: под моим предводительством и моим счастием в прошлом году вы два раза поразили легионы Самнитов, взяли приступом два их лагеря. Воины, я — М. Валерий Корв; знатность моего рода старался я показать над вами благодеяниями, а не высокомерными поступками. Не участвовал я ни в одном оскорбительном законе, или строгом сенатском определении. В исправлении должности я строже к самому себе, чем к подчиненным. Но если бы кому должны вскружить голову знатность происхождения, подвиги, почести и уважение, ими заслуженное, то мне по преимуществу. С самого рождения я так себя вел, так высказался с хорошей стороны, что, сделавшись 23-х лет от роду консулом, я мог выместить свое раннее величие не только на простом народе, но и на патрициях. Но когда я сделался консулом, позволил ли я себе, не говоря уже на деле, но и на словах, что-либо лишнее против того, что я сделал и говорил, будучи еще трибуном военным. Так я вел себя в продолжении двух консульств; в таком же расположении духа занимаю теперь должность диктатора с неограниченною властью. Поверьте мне, что я чувствую к вам — ужасаюсь, сказать в настоящее время врагам отечества — не менее расположения, сколько и к тем воинам, которые составляют мое войско. Я не обнажу меча против вас, пока вы сами этого не сделаете. Пусть с вашей стороны будет дан первый сигнал к бою; пусть вы первые испустите военные клики и произведете нападение. Вам пришло в голову то, о чем не дерзали и помыслить отцы ваши, и деды: — первые, когда удалились на Священную гору, вторые — когда заняли Авентинский холм. Вы дождетесь, что к вам, как некогда к Кориолану, выйдут на встречу из города убитые горем с распущенными волосами жены ваши и матери. И тогда легионы Вольсков остановились, имея только вождем Римлянина; а у вас неужели достанет духу продолжать воину столь противоестественную? Т. Квинкций! Обращаюсь к тебе, по собственному ли ты желанию, или против воли здесь находишься и прошу тебя, буде дойдет дело до сражения, удались в задние ряды, даже больше чести тебе будет бежать и обратить тыл перед согражданами, чем обнажить меч против отечества. Но если дело идет о примирении, то с честью займи первое место и будь спасительным орудием к восстановлению взаимного согласия между гражданами. Изложите ваши справедливые требования, да лучше вам уступить и что-нибудь лишнее, чем доводить до печальной необходимости проливать кровь друг друга.» Т. Квинкций, растроганный до слез, обратясь к своим, сказал: воины, что касается и до меня, то, если я еще могу быть на что-нибудь полезным — во всяком случае лучшим буду вождем вашим в мирных переговорах, чем на воине. Что вы слышали сейчас, то говорил не Самнит и не Вольск, но Римлянин; то, воины, ваш консул, ваш законный начальник. Счастие вам служило под его начальством; зачем вам испытывать его против вас и других вождей, менее снисходительных и миролюбивых? но сенат именно вручил власть человеку, который достоин наиболее вашего доверия и готов обнаружить к вам всевозможную снисходительность. Из этого видите вы, что и те желают мира, которые больше вашего могут рассчитывать на победу. Чего же нам остается желать? Не лучше ли не слушать лживых и обманчивых советников — гнева и раздражения, вверить нас самих и наши надежды человеку, уже не раз оправдавшему на деле ваше доверие.»
41. Воины Квинкция единодушным криком изъявили одобрение на его слова; тогда он, вышед вперед, объявил диктатору, что войско его изъявляет совершенную покорность ему — диктатору и молил его взять под свою защиту дело бедных граждан с тою же прямотою и справедливостью, которые он привык употреблять при ведении общественных дел: — за себя же он, Квинкций, не боится; его лучшая защита — сознание собственной невинности. Но воинов нужно обеспечить распоряжением со стороны сената, которое уже не раз было делаемо в пользу простого народа, а теперь должно быть применено к легионам: «чтобы никто впредь не ставил в вину им возмущение.» Похвалив Квинкция за его образ действий, диктатор успокоил умы его воинов, и поскакал в город. Тут, с согласия сената, он предложил народному собранию в Петелинской роще, и народ утвердил закон: «чтобы никому из воинов теперешнее возмущение впоследствии не было ставимо в вину " Не ограничась этим, диктатор просил у граждан как милости собственно для себя, чтобы отныне они ни в шутку, ни серьезно никого не попрекали последними событиями. Кроме того постановлено военным законом, и с клятвою, что ни одного воина имя не может быть вычеркнуто из списков без его согласия. Притом постановлено, что кто был военным трибуном, не может быть вождем рядов (ordiuis ductor). Инсургенты требовали этого против П. Салония, который попеременно через год был то трибуном военным, то первым сотником, ныне известным под названием начальника первого рядя (primi pili). Воины были раздражены против Салония за то, что он был ожесточенным противником их замыслов; чтобы не быть их невольным соучастником, он бежал из Лавтул. Впрочем сенат не соглашался на требование войска относительно Салония. Он явился сам в сенат, и умолял сенаторов не жертвовать его честолюбию спокойствием государства; а потому сенат и в этом согласился с желанием воинов. Только одно требование их не было исполнено: сетуя на всадников, за то, что они отказались принять участие в восстании, воины требовали убавить у них жалованье (а они в это время выслужили тройное).
42. Некоторые писатели относят к этому же времени то, что трибун народный, Л. Генуций, предложил народному собранию закон об уничтожении роста; а другими законами, будто бы к этому же времени относящимися относится: чтобы одно и то же лицо той же должности не могло занимать в другой раз ранее, как по прошествии десяти лет; чтобы одно и то же лицо не могло занимать двух должностей в одно и то же время, и чтобы оба консула могли быть из простого народа. Если действительно утверждение всех этих законов относится к этому времени, то это показывает, что силы восстания были весьма значительны. Но показанию других летописей, Валерий не был назначен диктатором, но все дело устроилось через консулов; восстание началось не вне Рима, но в самом Риме раздраженная чернь взялась за оружие. Потом она вломилась ночью не в загородный дом Т. Квинкция, но в городе в дом К. Манлия и, схватов его насильно, сделала своим вождем; потом, вышед из города, возмутившаяся чернь остановилась у четвертого милевого столба в уклепле6нном месте. Не вожди заговорили первые о примирении; но воины обеих сторон, уже расположась в боевой порядок, узнали друг друга и приветствовали: со слезами на глазах подали они руки друг другу и бросились обнимать один другого. Тогда консулы, видя, что воины вовсе не расположены к битве, обратились к сенату с предложением о необходимости примирения. Таким образом положительно из показаний древних писателей можно извлечь только одно: что было возмущение, и что оно окончено мирными средствами, без пролития крови. Слух об этих внутренних несогласиях и важная, начатая Римлянами, война с Самнитами, поколебали некоторые народы в их верности союзу с Римлянами. Не только Латины уже давно замышляли измену; но Привернаты сделали набег на земли Римских колоний — Норбы и Сетии — и опустошили их.