Эпохой эллинизма историки традиционно называют период с конца правления Александра Великого (~ 323) до начала правления Августа (~ 27). В течение этих трех веков происходит много изменений; в частности, осуществляется глубокая реорганизация геополитического пространства. Полисная Греция в значительной мере утрачивает свое доминирующее положение. Как следствие восточных завоеваний Александра возникают крупные царства, в том числе в Египте, вокруг нового города - Александрии. Римское владычество простирается на весь Средиземноморский бассейн; при этом держава претерпевает множественные внутренние потрясения.
Принято считать, что употребление прилагательного "эллинистический" по-прежнему уместно, когда речь идет об истории культуры и цивилизации, - например, в исследованиях по истории искусства или литературы. А как обстоит дело в истории философии? Различные нарушения равновесия, вызванные военными кампаниями Александра и подъемом Рима, не могли не иметь последствий в области идей. В начале рассматриваемого периода можно заметить своеобразный философский поворот; другой поворот мы обнаружим в конце его; в промежутке между тем и другим сохраняется определенная однородность.
Начало эллинистического периода совпадает с некоторыми важными для философии событиями. Так, поражает почти одновременность смерти Александра (~323) и Аристотеля (~ 322); философ, македонянин по происхождению, был наставником будущего царя. В свите ученых, сопровождавшей Александра в его дальних экспедициях, присутствует и другой философ, на двадцать лет моложе Аристотеля, - Пиррон, будущий герой-эпоним скептицизма. То, что Александр на своем пути повстречал этих двух философов, позволяет нарисовать красивую лубочную картинку: Аристотель уносит с собой в могилу последнее из великих классических учений; затем приходит Пиррон, чтобы излить свой скептический яд; после него уже не остается ничего само собой разумеющегося, надо все начинать с нуля; это и делают, каждая на свой лад, новые философские школы эллинистической эпохи.
К концу эпохи эллинизма положение вещей в философии не так ясно, но, возможно, более знаменательно. К середине ~ I в. по всему видно, что эпоха оканчивается и уже заявляет о себе другая. Греческая философия вступила в Рим в ~ 155 г. до н. э.; здесь она постепенно укоренилась и обрела латинское выражение, прежде всего, в трактатах Цицерона (написанных в основном в ~ 45-44 гг.) и в пространной поэме Лукреция, созданной приблизительно в то же время. Учрежденные ранее философские школы на протяжении эллинистического периода временами отклонялись от своей главной линии или приходили в упадок; теперь они возвращаются к истокам, восстанавливают подлинные традиции. Так, платонизм, пройдя стадию "среднего платонизма" (первые представители которого были современниками Августа), продолжает движение к "неоплатонизму". Аристотелизм после долгого застоя пользуется новым открытием основных трудов Аристотеля, долгое время остававшихся недоступными или преданными забвению; их приводят в порядок, издают, начинают комментировать. Что касается собственно эллинистических школ, то в них также происходят, во второй половине ~ I в., важные перемены, и организационного, и доктринального плана. Энесидем возрождает скептицизм и поднимает знамя, на котором начертано уже почти забытое имя Пиррона. Преемственность эпикурейских "схолархов" (глав школы) прерывается; эпикуреизм в эпоху Римской империи принимает новые, более рассеянные формы. Приблизительно так же обстоит дело со стоиками: главными представителями эллинистического стоицизма были схолархи афинской школы; стоицизм периода империи развивается людьми, весьма далекими от преподавания философии (Сенека, Марк Аврелий) или преподающими ее лишь в провинции (Эпиктет). Хотя мы не можем установить время конца эллинистической философии с такой же точностью, как время ее начала, этот занавес, который то опускается, то очень скоро поднимается вновь, производит впечатление настоящей смены философских декораций.
Но между началом и концом шла ли на сцене одна-единственная пьеса? На первый взгляд, нет. В истории древней философии эллинистический период - быть может, самый оживленный, отличающийся наиболее острыми коллизиями и спорами. Несмотря на почти полную утрату написанных тогда бесчисленных книг, мы еще достаточно явственно различаем множественность школ, слышим отголоски полемики между ними, чувствуем их ожесточенную конкуренцию на философском "рынке". Судя по обилию и разнообразию предложения, спрос был немалым.
Может быть, именно здесь следует искать то, что есть общего у различных философских учений эллинистической эпохи, несмотря на все их расхождения: это учения, которые стремятся ответить на определенный запрос и, сообразуясь с ним, строят себя в качестве неких систем. Было бы правильно, но недостаточно охарактеризовать этот запрос как требование счастья, ибо другие течения греческой философии также стремились удовлетворить его - включая и те, что нацелены главным образом на чисто теоретическое познание. В эллинистическую эпоху, однако, философский поиск счастья кажется более распространенным, более субъективным, более нетерпеливым. Все хотят полноты счастья сразу или, по крайней мере, как можно скорее. Чтобы зарекомендовать себя как целебное средство от человеческого несчастья, философия должна быть удобоваримой без излишних приготовлений. Несомненно, эллинистические школы по большей части не поддаются искушению ограничиться, по примеру некоторых из них, одной практической философией: они не отказываются давать ответы на множество теоретических вопросов, которые издавна значились в повестке дня признанных философских учений. Но тем не менее самые амбициозные из эллинистических философских доктрин, как правило, утверждают, что к теоретическим познаниям (о природном мире или о принципах мышления) стоит стремиться лишь тогда, когда они, прямо или косвенно, имеют моральную цель. Даже скептицизм не полагает иной цели, кроме счастья, в своем сражении с догматическими притязаниями. В общем, истина хороша, только если от нее есть какая-то польза. В Риме, где не особенно культивировали любовь к знанию ради знания, этот аспект эллинистической философии принимали охотно; все прочее считали бесплодными умствованиями тех, кого даже образованные римляне нередко пренебрежительно называли Graeculi.
Чистую любознательность оставляют на долю частных наук, которые в то время начинают отделяться от общего философского ствола: в эллинистическую эпоху появляются математики, астрономы, врачи, филологи, уже не питающие ни философских привязанностей, ни интереса к философии. От философских школ требуется пища, оказывающая немедленное действие. И, конечно, она не может быть таковой, не будучи интеллектуально основательной: нужно удовольствовать взыскательные умы, а не только утешить простые души. Поэтому "догматические" школы, те, которые выдвигают и преподают собственную доктрину, стараются как можно более строго аргументировать эту доктрину, ответить на возражения против нее, опровергнуть доктрины соперников; отсюда их стремление к системе. Скептицизм, со своей стороны, пытается обосновать свое отрицание всех доктрин путем методической критики всех известных источников познания. Но все аргументы, призванные убедить умы, в конечном счете служат завоеванию душ. Одним из слов, наиболее употребительных для обозначения того, что мы называем философскими "школами", было греческое слово hairesis/αἴρεσις ("выбор", "предпочтение" - отсюда "ересь"), переведенное на латынь как secta. Перевод латинского secta словом "секта" был бы несколько тенденциозным; но ведь и вправду есть нечто от секты в эллинистических школах, с их нередким поклонением своему основателю, с их поиском душевного равновесия и спасения, их приверженностью совершенно особому образу жизни и стилю мышления, их методами интеллектуального развития и духовного наставничества.
К эллинистическим философским концепциям долгое время относились с некоторым недоверием, объясняющимся иногда их содержанием (Эпикур, например, проповедовал возмутившее многих сочетание материализма, гедонизма и своеобразного атеизма), но преимущественно - их формой, зачастую общедоступной, и выраженной утилитарной направленностью. В этом отношении показателен пример стоицизма. Случайные обстоятельства увеличили и без того большой удельный вес этики в стоическом учении: произведения первых стоиков были почти полностью утрачены, а сочинения стоиков императорской эпохи, особенно этические, сохранились. Влияние этих пользовавшихся известностью сочинений было значительным; но его ощущали не столько философы, сколько "моралисты" или даже поэты и драматурги. Самые "технические" части доктрины долго оставались скрытыми или дискредитированными: оригинальность и ценность логики стоиков, например, были признаны лишь недавно.
В общем, эллинистическую мысль расценили попросту как декаданс и посредственность по отношению к славной эпохе Платона и Аристотеля. Она больше не устремляется в за-небесную область умопостигаемых идей; она потеряла чувство трансцендентного; она любит истину уже не ради нее самой. Ей свойственны, с различными вариациями, эмпиризм в эпистемологии и материализм в онтологии. Несмотря на отдельные попытки, в конечном итоге не оправданные историей, христианство в целом отказалось включить ее в свой интеллектуальный и духовный мир. Платона и Аристотеля, более приемлемых для крещения, ожидало на христианском Западе великое будущее, с которым, несмотря на моральный авторитет стоицизма, не мог сравниться успех ни одного из философских учений эллинистического периода.
В наши дни, однако, эти философские учения привлекают к себе все большее внимание. Количество и значимость посвященных им исследований становятся впечатляющими. Нам пришлось бы слишком долго разбираться в причинах такого возрождения интереса к философии эпохи эллинизма. Но одна из них достаточно ясна: это внутреннее развитие археологии философии. Как бы ни судили о философской ценности эллинистических доктрин, они стимулируют исследовательскую работу и рефлексию в силу самого состояния относящегося к ним документального материала: мы располагаем немногими текстами, причем среди них немало текстов с лакунами, фрагментов, цитат, вырванных из контекста, свидетельств, далеко не всегда полученных из первых рук и порой искаженных из-за полемических намерений автора, - словом, есть площадка под раскопки, где ревностно трудятся филологи, папирологи, палеографы и рядом с ними историки философии, которые считают, что реконструкция текстов и осмысление доктрин предполагают постоянный обмен методами и результатами. Так же как можно забавляться, по-другому собирая фрагменты не понравившейся нам картинки-головоломки, никому не возбраняется, забыв на время о философском почтении к Эпикуру или Хрисиппу, поставить перед собой увлекательную для ума задачу реконструировать их доктрины из разрозненных и отрывочных документов.
Но если выполнить такую задачу, следуя ее объективной логике, это может привести к неожиданному результату. Любитель картинок-головоломок, возможно, увидит, что собранная им картинка оказалась не той, какую он себе воображал. Историк, стремясь развернуто представить доктрины Эпикура или Хрисиппа, попытается их осмыслить и, таким образом, лучше поймет их направленность, их внутреннюю связность, их новизну, интеллектуальную утонченность и философскую ценность. За неимением места мы не можем подробно рассказать об исследованиях, благодаря которым стала возможной подлинная философская реабилитация эллинистических школ, но хотелось бы показать читателю, почему эта реабилитация оправданна.