Годы рождения и смерти Марциала устанавливаются на основании слов самого поэта, который говорит в эпиграмме X, 24, что ему минуло 57 лет, и на основании указанного выше письма Плиния Младшего (III, 21). Но так как время сочинения эпиграммы X, 24 можно установить лишь приблизительно - между 95 и 98 г. н. э., а дата письма Плиния также не может быть определена иначе как между 102 и 104 г., то и надо считать, что Марциал родился около 40 г. н. э., а умер не позднее 104 г. Но день рождения Марциала известен совершенно точно: 1 марта, согласно указаниям самого поэта (IX, 52; X, 24 и XII, 60):

День рождения мой, Календы Марта,-
День прекраснее всех Календ годичных,
День, когда мне и девы шлют подарки,-
Пятьдесят уж седьмой пирог кладу я
На алтарь ваш с ларцом для фимиама.
К этим годам, прошу я, если можно,
Восемнадцать годов вы мне прибавьте,
Чтоб еще стариком не ставши дряхлым,
Но проживши три срока нашей жизни,
К рощам девы сошел я Елисейской.
Сверх же Нестора лет и дня не надо[1].
(X, 24)

Родиной Марциала был городок Бильбила (Bilbilis) в северо-западной части Тарраконской Испании на левом берегу притока реки Ибера (ныне Эбро) Салона (ныне Халон) (см. эпиграммы I, 61; X, 103; XII, 18). Бильбила, находившаяся около нынешнего города Калатаюд, носила почетное название Августа (X, 103) и была римским муниципием, жители которого пользовались правами полною римского гражданства.
Кто были родители Марциала и каково было их социальное положение, неизвестно [2]. Только в одной эпиграмме упоминает о них Марциал, да и то в форме общего места, противопоставляя жалкую участь человека образованного судьбе разбогатевшего неуча-сапожника:

Ты, что зубами привык растягивать ветхую кожу,
Или подошву, в грязи сгнившую, старую грызть,
Ты пренестинской землей после смерти патрона владеешь
Где и в каморке тебя видеть зазорно бы мне.
Полнишь ты, пьяный, огнем фалерна хрустальные чаши,
Да и господский тебя тешит теперь Ганимед.
Вот обучили меня родители грамоте сдуру:
Что до грамматиков мне или до риторов всех?
Легкие перья сломай и порви ты книжки, Тали́я.
Если сапожника так может башмак одарить.
(IX, 73)

Можно, однако, предполагать, что родители Марциала были люди зажиточные для условий жизни в Испании и владели хорошим поместьем; но для жизни в Риме их средства были бы ничтожными. Вот что говорит Марциал, обращаясь к своему знатному другу Стертинию Авиту:

Странно, Авит, для тебя, что до старости живши в Латинском
Городе, все говорю я о далеких краях.
Тянет меня на Таг златоносный, к родному Салону
И вспоминаю в полях сельский обильный наш дом.
Та по душе мне страна, где при скромном достатке богатым
Делаюсь я, где запас скудный балует меня.
Землю содержим мы здесь, там земля нас содержит; тут скупо
Тлеет очаг, и горит пламенем жарким он там;
Дорого здесь голодать, и рынок тебя разоряет,
Там же богатством полей собственных полнится стол;
За лето сносишь ты здесь четыре тоги и больше,
Там я четыре ношу осени тогу одну.
Вот и ухаживай ты за "царями", когда не приносит
Дружба того, что тебе край наш приносит, Авит.
(X, 96)

Недостаток сведений о детстве и юности Марциала побуждал исследователей извлекать данные о его молодых годах из совершенно не идущих к делу эпиграмм его сборника. Поэтому некоторыми учеными сочтена была автобиографической эпиграмма XI, 39 только на основании того, что она написана от первого лица; а то, что эта эпиграмма по своему содержанию никоим образом не может относится к самому Марциалу, на это они не обратили внимания, как справедливо указал А. Олсуфьев [3].
Но если и нельзя извлечь из эпиграмм Марциала никаких определенных сведений о его молодости в Испании, можно все же с полной уверенностью сказать, что он получил там хорошее образование, не уступая в этом отношении римской молодежи, принадлежавшей к высшим общественным слоям. Однако отзывы Марциала о школьных учителях, очевидно основанные на его личном опыте, далеко не лестны (см. V, 56; VIII, 3; IX, 68; X, 62). И хотя отрицательные отзывы о школьных учителях и во многих случаях представляют общее место не в одной только римской литературе, Марциал не мог говорить о тогдашних педагогах, не имея собственного опыта.
В Рим Марциал приехал уже взрослым - в возрасте от 23 до 26 лет [4]. Точнее определить год прибытия Марциала в Рим не представляется возможным[5], но во всяком случае он приехал туда до раскрытия заговора Пизона в 65 г., что явствует из эпиграммы IV, 40, в которой поэт, обращаясь к Постуму, говорит:

В дни, когда атрий стоял Пизонов со всей родословной,
Да и ученого дом Сенеки чтим был втройне,
Царствам столь славным тебя одного предпочли мы, о Постум:
Всадник ты был и бедняк, мне же ты консулом был.

Как жил и чем занимался Марциал в Риме в последние годы правления Нерона (когда он, как видно из только что приведенной эпиграммы, остерегается сближения с домами Пизонов и своего земляка Сенеки) и во время правления Гальбы, Отона, Вителлия и Веспасиана (т. е. до 79 г.), нам неизвестно. Можно лишь предполагать, что он уже пробовал силы на поэтическом поприще (см. XII, 94), пренебрегая профессией стряпчего, которую советовали ему избрать его друзья, как это можно заключить из эпиграммы II, 30:

Двадцать тысяч взаймы сестерциев раз попросил я:
Даже в подарок их дать было б совсем пустяком.
Ибо просил-то я в долг у богатого старого друга
И у кого без нужды деньгами полон сундук.
Он же в ответ: "Наживешь богатство, заделавшись стряпчим!"
Денег я, Гай, у тебя, а не совета прошу!

Из трех невыгодных, по словам Марциала (III, 38), способов обеспечить себе существование в Риме - профессии юриста, занятия поэзией и положения клиента - Марциал выбрал последние два. Но положение клиента, которым сделался Марциал в Риме, было важно для него не столько потому, что давало какие-то средства к существованию, сколько потому, что предоставляло возможность проникать в дома богатых и знатных римлян, где он мог получить признание как поэт. "Нет сомнения,- замечает Олсуфьев [6], - что родители Марциала, хотя были люди с некоторым достатком, все-таки не обладали средствами настолько, чтобы доставить сыну возможность жить в Риме своими лишь доходами, не прибегая к какому-либо заработку. Марциалу пришлось избирать какое-нибудь поприще. Выбор его, как надо полагать, остановился с первого раза на карьере клиента, но не клиента, зависящего всецело от своего патрона, а такого, у которого сами патроны должны были заискивать, так как клиент этот в совершенстве владел обоюдоострым оружием - эпиграммой".
Что отдавать себя под покровительство патрона побуждала Марциала не действительная нужда, а желание лишь улучшить свое имущественное и общественное положение, ясно из ряда эпиграмм, по которым видно, что, по крайней мере с 85 г., он был вполне обеспечен не только для провинциальной, но и для римской жизни. По эпиграммам книги первой можно лишь догадываться о материальном благосостоянии Марциала (см. 1,2; I, 50; I, 58; I, 70; I, 71), но из эпиграмм последующих книг ясно видна и материальная обеспеченность Марциала и его хорошее общественное положение: он получил звание трибуна, делавшее его равноправным с римскими всадниками, имеет "право троих детей" (III, 95) [7], в окрестностях Номента у него поместье (VI, 43), в Риме собственный дом и пригородная усадьба (IX, 18 и 97). И если Марциал продолжает разыгрывать роль клиента, то это нисколько не доказывает его пресловутой бедности и ничтожества, как не доказывают этого и такие эпиграммы:

Глянул, Руф, на меня недавно некто,
Как учитель борцов иль как торговец,
И, тайком осмотрев и тронув пальцем,
"Ты ли, ты ль Марциал,- сказал,- тот самый,
Чьи остроты и шутки всякий знает,
Кроме тех разве, кто с батавским ухом?"
Усмехнувшись слегка и поклонившись,
Я не стал отрицать, что я тот самый.
"Что же плащ у тебя так плох?" - спросил он.
"Видно",- я отвечал, - плохой поэт я".
Чтоб с поэтом так больше не случалось,
Присылай-ка мне, Руф, плащей получше.
(VI, 82)

Если и можно доверять бедности Леонида Тарентского на основании его эпиграмм, то уж никак нельзя верить Катуллу, когда он говорит о своем кошельке полном паутины и о кровати со сломанной ножкой. Нельзя верить в этом отношении и Марциалу, несмотря на его жалобы, что он живет на чердаке (I, 108), что ему приходится голодать или есть дрянную пищу на обеде у патрона (I, 43; III, 60 и др.).
Положение клиента в Риме времен Империи коренным образом изменилось в сравнении с республиканскими временами. Патронат и клиентела, имевшие первоначально важное политическое значение, в императорскую эпоху совершенно вырождаются: родовитая знать теряет свои преимущества и влияние, уступая место богачам, из которых значительная часть была вольноотпущенниками, а клиенты, которые, в эпоху Республики будучи тесно связаны с патронами, могли быть даже значительной военной силой в их руках [8], обращаются либо в живущих подачками бедняков, либо в людей, ищущих покровительства влиятельных лиц, с помощью которых стараются сделать выгодную карьеру. Никакими обязательствами взаимной верности (fides), отраженными еще в законах Двенадцати таблиц, клиенты со своими патронами не связаны. Они составляют свиту патронов на улицах и площадях и с раннего утра являются приветствовать своих покровителей, стремящихся к внешней пышности, но никакой политической силы собой не представляют. Среди всевозможных бедняков и попрошаек в этой толпе клиентов находятся и сенаторы, и трибуны, и преторы. Картина "визита" к патрону запечатлена в яркой зарисовке Ювенала:

...на самом пороге
Ставят подачку,- ее расхищает толпа, что одета
В тоги. Однако сперва вам в лицо поглядят, опасаясь,
Не подставной ли пришел и не ложным ли именем просишь;
Признан - получишь и ты. Чрез глашатая кличет хозяин
Даже потомков троян: и они обивают пороги
Так же, как мы. "Вот претору дай, а потом и трибуну".
Вольноотпущенник - первый из нас: "Я раньше, мол, прибыл.
Что мне бояться и смело свое не отстаивать место:
Пусть я рожден у Евфрата, в ушах моих женские дырки -
Сам я не спорю, но пять моих лавок четыреста тысяч
Прибыли мне принесут; что желаннее пурпур широкий
Даст, коль Корвин сторожит наемных овец в лаврентийском
Поле, а я - побогаче Палланта или Лицина".
Стало быть, пусть ожидают трибуны и пусть побеждают
Деньги: не должен же нам уступать в священном почете
Тот, кто недавно был в Рим приведен с ногой набеленной,
Раз между нами священней всего - величие денег.
(Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского, I, 90 -112)

В разряд таких клиентов попал и Марциал, не нуждавшийся, разумеется, в мелких подачках, будь то спортула, заключавшаяся в корзинке с едой или в ничтожной сумме денег, либо какой-нибудь плащ. Но тем не менее такие подачки он должен был принимать наряду с прочими клиентами и даже выклянчивать их у своих патронов, чем несомненно доставлял им немалое удовольствие; так, с просьбой о плащах обращается он в последней из приведенных нами эпиграмм (VI, 82), хотя по эпиграмме 43 той же книги VI мы знаем, что у него уже есть усадьба в окрестностях Номента.
Положение Марциала в Риме при Домициане совершенно упрочилось, и его талант получил широкое признание, хотя попасть к императорскому двору ему так и не удалось. Тем не менее Марциал был принят в кругах богатых и влиятельных римлян и чувствовал себя в Риме прекрасно, несмотря на то, что не переставал постоянно вспоминать о родной Испании, искренняя привязанность к которой видна в его эпиграммах, начиная с первой их книги (см. 1,49; IV, 55; X, 96 и др.). К концу почти тридцатилетней жизни в Риме, откуда (не считая поездок в Вайи, Номент и т. д.) он уезжал на довольно продолжительное время только в Цисальпийскую Галлию в 87/88 г. (когда была издана книга III эпиграмм), Марциала стало сильно тянуть на родину, что хорошо видно по приведенной выше эпиграмме X, 96. И вот, по-видимому, весной 99 г. он навсегда уезжает в Испанию.
Мы не знаем точно, почему Марциал решил покинуть столицу, но очень вероятно, что основной причиной этого была резкая перемена в его общественном положении после воцарения Нервы и затем Траяна. Мириться с новыми порядками на старости лет Марциалубыло трудно, попасть в милость к новым цезарям не удавалось, и он покидает "владычный город", получив последнюю подачку - деньги на путевые издержки (viaticum) от Плиния Младшего.
По приезде на родину Марциал смог наконец насладиться той покойной и беззаботной жизнью, о которой он, бывало, мечтал в Риме, что видно по таким эпиграммам, как I, 55; III, 58; V, 20 и др., в правдивости которых нельзя сомневаться, сопоставив их с полными искренности эпиграммами 18 и 31 книги XII. Первая из них обращена к Ювеналу, вторая - к Марцелле, богатой и образованной женщине, подарившей Марциалу прекрасное поместье в Испании. Обе эти эпиграммы настолько живо говорят о жизни Марциала в Испании, что мы приводим их целиком.

Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь
Беспокойно по всей Субуре шумной,
Иль владычной Дианы холм ты топчешь:
Понукает тебя к порогам знати
Потогонная тога, и томишься
Ты, всходя на Большой и Малый Целий.
Я ж опять, декабрей проживши много,
Принят сельскою Бильбилой родною,
Что горда своим золотом и сталью.
Здесь беспечно живем в трудах приятных
Мы в Ботерде, в Платее - кельтиберских
То названия грубые местечек.
Сном глубоким и крепким сплю я, часто
Даже в третьем часу не пробуждаясь:
Отсыпаюсь я всласть теперь за время,
Что все тридцать годов не досыпал я.
Тоги нет и в помине; надеваю
Что попало, с поломанных взяв кресел.
Я встаю - уж очаг горит приветно
Кучей дров, в дубняке соседнем взятых.
Все уставила ключница горшками.
Тут как тут и охотник. Ты такого
Сам не прочь бы иметь в укромной роще.
Оделяет рабов моих приказчик
Безбородый - он все остричься просит.
Так и жить я хочу и так скончаться.
(XII, 18)

Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда,
И орошающий все ток проведенной воды,
Луг мой и розовый сад, как в Пестуме, дважды цветущем,
Зелень, какую мороз и в Январе не побьет,
И водоем, где угорь у нас прирученный ныряет,
И голубятня под цвет жителей белых ее -
Это дары госпожи: вернувшись чрез семь пятилетий,
Сделан Марцеллою я был этой дачи царьком.
Если бы отчие мне уступала сады Навсикая,
Я б Алкиною сказал: "Предпочитаю свои".
(XII, 31)

Но вернувшись в родную Испанию и наслаждаясь там мирною и покойною жизнью, Марциал все-таки никак не может забыть хлопотливой и суетливой, но привычной ему жизни в Риме. Вдали от столицы он забрасывает литературные занятия и на целых три года замолкает ("Я знаю, что должен выступить в защиту своего упорнейшего трехлетнего безделья",- начинает он письмо Ириску, посылая ему XII книгу своих эпиграмм); ему не достает нужной и знакомой ему аудитории, а без этого он не способен писать: "ведь если что нравится в моих книжках, то это внушено мне моим слушателем",-говорит Марциал в том же письме; а таких слушателей и ценителей его поэзии у него теперь нет, как нет ни библиотек, ни театров, ни общества, а вместо этого - злобные сплетни и зависть провинциалов. Оживил Марциала только приезд в Испанию его друга и земляка Теренция Ириска; поэт снова взялся за стихи и в самое короткое время написал и преподнес Ириску новую (XII) книгу эпиграмм, надеясь, что его "испанская" книга будет иметь успех и в Риме. Но, как говорит Н. М. Благовещенский [9], "это были лебединые песни веселого поэта; вскоре затем он умер, в самом начале второго века".

---

[1] Все эпиграммы Марциала даются в переводе Ф. А. Петровского.
[2] Считать упоминаемых в эпиграмме V, 34 Фронтона и Флакциллу родителями Марциала (Miguel Dolç. Hispania у Marcial. Barcelona, 1953, p. 93) можно только предположительно, и мы вполне согласны с Олсуфьевым (указ. соч., стр. 15 сл.), что никаких убедительных данных в пользу того, что Марциал в этой эпиграмме обращается к своим отцу и матери, привести нельзя.
[3] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 17 сл.
[4] См. M. Valerii Martialis epigrammaton libri. Mit erklärenden Anmerkungen von Ludwig Friedlaender. Erster Band. Leipzig, 1886, стр. 4 и А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 27 — на основании эпиграмм X, 103 и 104.
[5] Хотя на основании эпиграмм X, 103 и 104; XII, 34 и 31 Олсуфьев (стр. 28 сл.) и считает имеющиеся данные достаточными для определения, что Марциал прибыл в Рим в 65 г., еще до раскрытия заговора Пизона, но эти арифметические выкладки никак нельзя считать безусловно точными.
[6] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 37.
[7] Это право давалось первоначально только тем, у кого действительно было трое детей, но во времена Марциала его получали не только бездетные, но и холостые. Право это давало и общественные преимущества, и освобождение от налогов, и даже вспомоществование от казны.
[8] Как, например, во времена Суллы, когда Гней Помпей явился к нему весной 83 г. до н. э. с двумя легионами, составленными из клиентов и арендаторов.
[9] «Римские клиенты Домицианова века». «Русская мысль», 1890, апрель, стр. 52.