9. ОРФИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Последней ветвью мощного дерева греческой эпической поэзии является анонимная поэма о походе аргонавтов, состоящая почти из 1400 стихов. Время создания и автор этой поэмы неизвестны; ясно только ее происхождение из кругов, придерживавшихся орфического культа. Как известно, подробных сведений об орфиках не имеется, так как формы культа хранились в строгой тайне. В течение первых веков нашей эры мистические секты широко распространились по всему греко-римскому миру. Большим успехом, особенно в материковой Греции, пользовались так называемые иобакхи, являвшиеся поздними наследниками элевсинских мистерий Деметры и Диониса. В IV в., при нашествии готов, Элевсинский храм был сожжен, но орфические мистерии продолжались еще и в V в. Найден устав, в котором упоминается имя Клавдия Герода, возможно, того афинского землевладельца, который нашел колоссальный клад на своей земле и положил начало богатству семьи ритора Герода Аттика; если это так, то к орфикам принадлежали, очевидно, лица из местной афинской аристократии. О самом культе в уставе почти ничего не говорится, в нем излагаются правила вступления в секту, обязанности иобакхов, порядок уплаты взносов в случае отъезда из страны и т. п., одним словом, только практическая сторона деятельности общества, свидетельствующая о прочной и широко разветвленной организации.
Имена божеств не называются, они заменены эпитетами; одно из почитаемых божественных лиц, вероятно Орфей, своеобразно именуется "первично-благо-ритмический" (πρωτεύρυθμος). Именно ввиду скудости наших сведений об этом тайном культе, являвшемся одним из самых серьезных соперников христианства, поэма, носящая на себе явную печать орфизма, приобретает значительный интерес.
Почему безымянный поэт избрал для облечения в орфическую оболочку один из древнейших мифов Греции, о походе в страну Солнца на корабле Арго, который уже у Гомера называется "всеми воспеваемый", об этом сама поэма не говорит ничего, но можно сделать некоторые предположения. Поэма начинается с обращения к Аполлону, богу Солнца; солнечный характер Аэта, царя Колхиды, сына Гелиоса, и сестры его Кирки (Цирцеи) особо подчеркивается в поэме. Когда Аэт едет навстречу аргонавтам, он ослепляет их блеском своего вооружения, сверкающего, как солнце. Сияет ослепительными лучами Кирка, которая не соглашается впустить к себе на остров Медею, убившую брата, так как она недостаточно чиста, чтобы приблизиться к дочери Солнца. В самом начале поэт предупреждает, что он будет петь о том, о чем раньше не пел, когда, гонимый бичом Вакха и Аполлона, он возвещал о священных жертвах смертным людям и о немеркнущих празднествах посвященным. Хотя поэт говорит о биче Вакха и Аполлона, эту песнь о поездке в страну Солнца он, по-видимому, посвящает одному Аполлону. Если вспомнить, какую огромную роль играл в IV в. имен но этот культ, которому покровительствовал Юлиан[1], то можно предположить, что в этой поэме орфизм, имевший характер ночного культа (что в дальнейшем отражается на мистическом характере всей поэмы), до некоторой степени перестраивается, приобретая черты солнцепоклонения. Однако поход аргонавтов был уже с давних времен истолкован как неудачный и в известной степени греховный, так как он навлек несчастья на всех участников; чтобы освятить этот поход и очистить его участников, и привлекается Орфей. Об участии Орфея в походе упоминается уже у Пиндара [2], а в поэме Аполлония Родосского он своим пением успокаивает поссорившихся аргонавтов. Однако Орфей не играет там сколько-нибудь важной роли. Совершенно иное мы видим в рассматриваемой поэме.
В отличие от всех известных нам эпических поэм орфическая "Аргонавтика" написана в первом лице, в виде воспоминаний Орфея о походе, которые он пишет для Мусея - другого мифического певца. Участие Орфея в походе предназначено ему судьбой. Ясон является к нему в его пещеру во Фракии и говорит, что аргонавты не хотят ехать к варварским племенам без него; Орфею ехать не хочется, но он все же немедленно соглашается, видя в этом веление судьбы.
Что ты меня, Эсонид, завлекаешь, чтоб путь свой направил
Я, как сопутник желанный минийцев, к Колхидским пределам,
Крепкой ладьей оснащенной проплыв по широкому морю?
Много на море я бед потерпел и много печалей.
(98-101)
И от пучины спасла, и от острой стрелы охраняла
Матери милой рука и в мой дом возвратила обратно,
Здесь чтоб встретил я смерть по пришествии старости мрачной.
Но не избегнешь того, что судьба нам в удел положила.
Я повинуюсь велению Мойр. Ведь почтенья достойны
Девы Мольбы, посланницы к нам милосердного Зевса.
(104-109)
Таким образом, от участия Орфея с самого начала зависит успех по-хода. В дальнейшем его роль становится все важнее. В решительный момент похищения золотого руна вождем всех оказывается не Ясон и даже не Медея, а Орфей: он приказывает идти с собой Ясону, Диоскурам и Мопсу, искусному в гадании. Он же заклинает змея, усыпляет и его и всю окружающую природу, призвав Сон, который успокаивает все под своими крыльями; Медея является пассивной наблюдательницей: "и изумилась Медея злосчастная, это увидев" (ст. 1019).
Перед концом похода Орфей опять играет решающую роль, так как только он может очистить минийцев от совершенного ими преступления - убийства Апсирта; после отъезда из Колхиды говорящий дуб, вправленный в корму "Арго", предсказывает им всем смерть; Кирка требует их очищения, и, таким образом, только Орфей, имеющий власть очистить их, может открыть им путь на родину; он же заглушает пение Сирен, которые, услышав его голос, роняют лиры и бросаются в море.
Религиозный характер поэмы довольно ясно проступает сквозь традиционное повествование. Темой введения является космогония, перечисляются разнообразные мифы, причем первым божеством и началом всего, согласно учению орфиков, является Эрот, величаемый "двуприродным, огнеликим, грозным" (ст. 14). Отражен и религиозный синкретизм эпохи: в мифе о рождении Зевса упоминаются и Кибела и Осирис. При состязании Орфея с Хироном Хирон поет о битве кентавров с лапифами, а Орфей опять поет космогоническую песнь, которую слушают птицы, звери и деревья. Аргонавты, как и в поэме Аполлония, неоднократно приносят жертвы; новым является то, что в Кизике жертву приносят Рее, т. е. Матери богов, иначе - Кибеле. Само путешествие аргонавтов рассказано неоригинально и сухо. Все происшествия в Колхиде до похищения руна сжаты в 40 стихах, что вполне понятно, так как не Медея является главным действующим лицом - не она помогает похитить руно. Образы Ясона и Медеи лишены каких бы то ни было характерных психологических черт; обе оригинальные разработки мифа об аргонавтах - у Аполлония Родосского и Валерия Флакка - не оставили никакого следа на орфической поэме. Брак Ясона и Медеи совершается, как и в поэме Аполлония, в стране феаков, спешно, по желанию Ареты, так как Медея, если она еще не вышла замуж, должна быть возвращена отцу, но брак происходит не в пещере, а на корабле, в палатке из шкур, натянутых на копья. Перечисление стран, которые аргонавты посещают на обратном пути, иное, чем у Аполлония: они заезжают далеко на север, к Гипербореям и Каспиям, видят врата Аида, страшный остров Иерниду (может быть, Британию?), доезжают до Тартеса и столпов Геркулеса и возвращаются мимо Сицилии в Грецию, не попадая в Африку и Сирты (как в поэме Аполлония). Таким образом, эта поздняя поэма сохраняет древнее представление о возможности проехать, поднявшись по Истру-Дунаю (а, скорее даже, в этой поэме, по Дону или Днепру) в Средиземное море через Рону; в IV в. н. э. едва ли кто-нибудь мог верить в эту возможность. Это было уже волшебной сказкой, которой описание северных местностей должно было придать мистический и мрачный колорит.
Именно этот особый колорит является характерной чертой орфической "Аргонавтики". Участники похода, начатого по велению роковой судьбы, постоянно чувствуют гнет этой судьбы и ее угрозы. Наиболее сосредоточено это настроение в описании рощи змея; подробно и в то же время сказочно-туманно описан этот заколдованный сад; поэту удалось передать здесь впечатление, какое остается от страшного сна; даже растения, упоминающиеся здесь, не только обычные греческие лавры и кипарисы; здесь растет мандрагора- сонное дерево Индии - и ароматный кардамон; даже в этой мелочи сказывается желание поэта сгустить фантастическую окраску поэмы. В таких же трагических тонах изображена с самого начала судьба Медеи: перед приездом аргонавтов Аэт видит вещий сон, что на грудь Медеи упала пылающая звезда и увлекла ее в Фасис; не раз на протяжении поэмы Медея названа "злосчастной", ее брак - "злополучным".
В разработку древнего мифа об аргонавтах каждая эпоха вносила свои особенности: между светлым героем Ясоном и священной пророчицей Медеей в оде Пиндара, равнодушным, робким и сухим Ясоном и сентиментально-влюбленной Медеей в поэме Аполлония, предприимчивым завоевателем Ясоном и гордой, вспыльчивой Медеей у Валерия Флакка и обреченной, покорной судьбе влюбленной четой в поэме орфиков такое же глубокое различие, как между эпохами, породившими их. На этих, столь различных разработках одной и той же традиционной темы ясно видно, насколько мировоззрение эпохи отражается на вековых мифологических образах.
Еще сильнее, чем в эпической поэме орфиков, синкретизм религиозных учений в первые века нашей эры отразился в том сборнике культовых стихотворений, который носит название орфических гимнов. Художественная ценность этих гимнов не очень велика, в них нет самостоятельного сюжета, почти отсутствует пересказ мифов, которые упоминаются в нескольких словах и предполагаются известными. Гимны почти сплошь состоят из призывания и перечисления богов с нагромождением самых разнообразных эпитетов. Какой-либо строго выдержанной религиозной системы в них тоже нет; олимпийские, египетские и азиатские боги призываются вперемежку. Однако неинтересные с точки зрения мастерства, эти гимны имеют большую ценность для истории литературных форм сакрального языка. Призывание божества, - а если его нельзя было назвать, то перечисление атрибутов божества, - является очень древней формой моления, встречающейся у всех народов. Некоторые из гомеровских гимнов - к Афине, к Аресу - представляют собой то же самое нанизывание имен и эпитетов. Орфические гимны являются дальнейшим этапом на этом пути; они широко используют традиционные эпитеты греческого эпоса, но прибавляют к ним и некоторые новые. Интересно отметить, что христианский гимн Климента Александрийского, возможно, созданный почти одновременно с орфическими гимнами, использует ту же форму нагромождения эпитетов. Размер орфических гимнов - традиционный гексаметр, довольно неискусно построенный. В дальнейшем же византийская церковная поэзия, пользуясь в основном той же канвой, но рисуя на ней сложный ритмический и риторический узор, создает новую, своеобразную форму - христианский акафист, уже не в стихах, а в ритмической прозе. Однако основной прием - призывание божества и перечисление его качеств и признаков - сближает акафисты и орфические гимны, имеющие чисто культовый характер.


[1] См. гл. XV настоящего тома, раздел III, § 4 — о речи Юлиана «О царе–солнце».
[2] IV пиф., 177.