3. АНТИФОНТ

Старейшим оратором, вошедшим в "Канон десяти аттических ораторов", был Антифонт. Антифонт родился около 480 г. до н. э. Происхождения он был, по видимому, аристократического, дед его был приверженцем тираннов. Сам Антифонт также держался реакционных аристократических взглядов и принадлежал к самым непримиримым деятелям олигархической партии в Афинах, которая не допускала уступок демократии и добивалась заключения мира со Спартой во время Пелопоннесской войны. Биографических сведений об Антифонте, особенно о его молодых годах, почти не осталось, но конец его жизни нам хорошо известен, главным образом благодаря Фукидиду. По словам Фукидида (VIII, 68 и 90), Антифонт стал лидером олигархической партии, принял деятельное участие в государственном антидемократическом перевороте 411 г. и во время кратковременного правления в Афинах совета "четырехсот" отправился с посольством в Спарту для переговоров о заключении мира. После падения совета "четырехсот" в том же 411 г. Антифонт был обвинен в измене отечеству. Защитительная речь Антифонта ("О перевороте") не достигла цели: имущество его было конфисковано, дом срыт до основания, а сам Антифонт был казнен с лишением права погребения в пределах Аттики.
Ораторскому искусству Антифонт начал обучаться, вероятно, с молодых лет под руководством своего отца, Софила, принадлежавшего к числу софистов. В античное время насчитывали до шестидесяти речей Антифонта, хотя уже и тогда часть их признавалась подложной. Оратору Антифонту приписывали и руководство по риторике, и сборник ораторских "вступлений" и "заключений". Антифонт первый из аттических ораторов стал издавать свои речи. У нас есть древние свидетельства, что он учредил школу ораторского искусства и занимался преподаванием риторики, но славу свою он приобрел, очевидно, не преподавательской деятельностью, а сочинением речей, как судебных - для лиц, ведших какой-либо процесс в суде, так, быть может, и политических - для тех, кто, проводя какое-нибудь мероприятие в народном собрании, не полагался на свои способности и обращался к его опытности.
Деятельность Антифонта как оратора, вероятнее всего, следует отнести к десятилетию между 421 и 411 гг. На эту деятельность указывает ученик Антифонта Фукидид, говоря, что Антифонт "мог помочь каждому, кто имел дело в суде или в народном собрании и обращался к нему за советом" (VIII, 68, 1).
В то же время Антифонт, вероятно, занимался и проблемами теории ораторского искусства. В эпоху, когда особенно охотно ставился вопрос о значении нового красноречия для общественной жизни, когда впервые вырабатывались теоретические принципы этого красноречия и практическое его применение, человек, занимавшийся составлением речей, не мог, разумеется, остаться в стороне от теоретического обсуждения этих проблем. Результаты своих работ в этом направлении Антифонт опубликовал в виде сборника пригодных для школьных целей "общих мест" и в виде образцовых речей, какие могли быть произнесены в том или другом подходящем случае и в которых его воображаемые ученики могли найти в кратком изложении аргументацию, пригодную для доказательства правдоподобности или неправдоподобности каждого данного случая. В этих образцовых речах Антифонт разработал ту систему аргументации, какой обучали Корак и Тисий.
Три группы таких образцовых речей, по четыре для каждого случая (всего, следовательно, двенадцать речей), дошли и до нашего времени. Это так называемые "тетралогии" Антифонта, единственный пример таких речей, какие представляют собою нечто среднее между чисто школьными упражнениями и настоящими судебными речами и показывают нам тогдашнее изучение риторики в его переходе от чисто технической ступени к ступени практической, к подлинным речам, произносившимся в афинском суде и народном собрании. Назначением этих речей - служить теоретическими образцами - объясняются их особенности. Воображаемый судебный казус дается в самых общих чертах, аргументация также сведена к самым общим указаниям на те доводы, какими может пользоваться говорящий для обвинения и оправдания подсудимого. При всем своем софистическом построении эти речи полны практического смысла, и Антифонт аргументирует в них очень тонко и остроумно.
Разбор одной из таких тетралогий лучше всего покажет их особенности и приемы, которыми пользуется в них оратор.
Первая тетралогия предполагает такой случай. Афинский гражданин, возвращаясь домой ночью с обеда, был убит. Его раб, найденный смертельно раненным на том же месте, заявляет перед смертью, что он узнал одного из убийц, - это был старый враг его господина, против которого последний собирался начать процесс, чреватый для ответчика тяжелыми последствиями. Обвиненный не признает за собой этой вины, и дело поступает на суд Ареопага. Сочинитель теперь предполагает, что на суде каждой из сторон будет предоставлено по две речи, которыми они и обменяются. Он сочиняет по две речи для той и другой стороны, намечая, хотя очень кратко, те аргументы, которые они могли бы привести в свою пользу.
В первой речи, принадлежащей обвинителю, вступление посвящено обычным указаниям на то, что обвиняемый настолько ловкий человек, что сумеет всегда избежать прямых улик, и потому против него возможны только косвенные улики. Обвинитель, однако, не решится возводить обвинение на совершенно невиновного человека. В настоящей речи надо было бы, конечно, ожидать повествовательной части, рассказа о событии, но его не дано, и оратор прямо переходит к доказательствам, разделив их на две группы: доказательства, которые могут быть выведены из обстоятельств дела самим оратором, и прямое показание раба. Аргументы эти таковы: 1) неправдоподобно, чтобы покойный был убит разбойниками, как видно из того, что он не был ограблен; 2) он не мог быть убит при драке в пьяной компании: против этого говорят место и время убийства; 3) он не мог быть убит по ошибке вместо другого: в этом случае не напали бы на раба; 4) следовательно, всего правдоподобнее, что убийца - тот, кто уже испытал большие неприятности от убитого и ожидал, что испытает еще большие; 5) но обвиняемый как раз такой человек: он понес большие потери вследствие исков, учиненных против него покойным, и ему грозили еще большие потери, избавиться от которых он мог только путем убийства; 6) единственный свидетель, умиравший раб, дал показание против него.
Под конец следует эпилог, где оратор настаивает на обвинительном приговоре: если недостаточно таких улик, то никакого убийцу нельзя будет привлечь к суду, и государство должно будет нести гнев богов за неискупленное преступление.
Во второй речи, предоставленной ответчику, ему рекомендуется следующий способ защиты. Во вступлении он должен указать на то, что он самый несчастный человек, преследуемый судьбой. Покойный был и остается для него виновником всяких бедствий. Притом ему недостаточно доказать свою невиновность, от него ожидают открытия истинного виновника преступления. Обвинитель указывает на ловкость, будто бы ему присущую, но как раз по этой причине неправдоподобно, чтобы он совершил преступление, в котором подозревают именно его. Затем следуют аргументы: 1) правдоподобно, что покойный был убит разбойниками, которых случайно спугнули прохожие, так что они не успели ограбить его; 2) правдоподобно, что покойный мог быть убит таким лицом, за которым он знал какое-либо преступление и потому мог выступить свидетелем против него; 3) он мог быть убит кем-нибудь другим из его многочисленных врагов, которые могли не бояться обвинения, зная, что подозрение падет на него, подсудимого, считающегося его главным врагом; 4) показание раба не заслуживает доверия, потому что: а) неправдоподобно, чтобы он в страхе мог узнать. убийцу, б) правдоподобно, что при допросе своими хозяевами он перед смертью показал то, что они хотели; в) вообще показания рабов сомнительны, так как закон верит им лишь при условии предварительной пытки; 5) если уж только на основании вероятностей должно быть решено это дело, то: а) более правдоподобно, что подсудимый воспользовался бы наемным убийцей, чтобы не присутствовать самому, нежели то, что раб узнал убийцу; б) вряд ли, чтобы избавиться от денежного взыскания, подсудимый стал рисковать жизнью, совершая уголовное преступление.
Эпилог: хотя обвиняемый и считается вероятным убийцей, нельзя, однако, подвергать его наказанию, пока не будет доказано, что он действительный убийца. Обвинитель совершает нечестивое дело, обвиняя невиновного, и если кто навлечет кару богов на город, то, конечно, он. Судьи должны пожалеть обвиняемого.
Третья речь написана опять для обвинителя. Главные мысли ее таковы. Предисловие: обвиняемый не имеет права жаловаться на свое несчастье: это его собственная вина. Первая речь должна была доставить материал для его обвинения; эта речь имеет целью опровергнуть защиту обвиняемого. Аргументы: 1) если бы какие-нибудь лица спугнули убийц, то они, конечно, тут же подвергли бы допросу умирающего раба и дали бы показания, которые оправдали бы подсудимого; 2) если бы покойный был убит лицом, опасавшимся его свидетельского показания в совершенном им ранее преступлении, то о преступлении этом что-нибудь было бы слышно; 3) остальные его враги, подвергаясь меньшей опасности со стороны покойного, имели и меньше причин убивать его, нежели теперешний подсудимый; 4) обвиняемый говорил, что свидетельство раба ненадежно, так как он не был подвергнут пытке; но в случаях, подобных данному, пытка и не применяется. (Надо заметить, что о гипотезе подсудимого, будто показание рабу могло быть внушено, в этой встречной речи обвинителя не говорится ничего); 5) неправдоподобно, что подсудимый совершил это преступление чужими руками, потому что подозрению он все равно бы подвергся, а между тем уверенности в устранении противника у него не было бы; 6) иск, несомненно грозивший ему разорением, мог иметь в его глазах большее значение, чем неизвестный еще исход уголовного дела, к которому он мог и не быть привлечен. Затем, возвращаясь к некоторым пунктам, затронутым подсудимым в начале и конце его речи, обвинитель еще раз настаивает на мотивах, которые могли побудить подсудимого к преступлению, указывает на то, что, за отсутствием заведомого убийцы, надо наказать того, против кого имеются наиболее вероятные показания. В эпилоге обвинитель рекомендует судьям не оправдывать обвиняемого.
Четвертая речь предоставляется опять подсудимому. Во вступлении он снова повторяет, что является жертвой коварства и злобы. Очевидно, предпочитают несправедливо лишить его жизни, чем наказать убийцу, а между тем он, как подсудимый, а не доносчик, обязан только оправдать себя против показания раба. А справедливы ли доводы обвинителя? 1) Говорят, будто более правдоподобно, что прохожие, спугнувшие разбойников, стали бы производить дознание, чем то, что их испугал вид мертвого тела и что они бежали; он, ответчик, думает наоборот; 2) разве можно считать доказанным, что преступление, о котором ничего не слышно, на самом деле не произошло? разве оно не могло не остаться неизвестным? 3) разве раб, ввиду неминуемой смерти от раны, уже не опасаясь наказания за ложное свидетельство, не мог возвести вину на подсудимого? 4) наконец, обвиняемый, уже не на основании вероятностей, а. на основании факта, может доказать свое алиби: все его собственные рабы могут засвидетельствовать, что в данную ночь он находился дома (надо заметить, что вопроса об алиби подсудимый в первой речи не касался; он приберег этот аргумент к концу, когда обвинитель уже лишен возможности возражать на него); 5) обвинитель находит правдоподобным, что подсудимый совершил это преступление для сохранения своего состояния; совсем наоборот: люди счастливые не прибегают к таким отчаянным поступкам; преступления такого рода совершаются людьми, которым уже нечего терять; 6) уличая подсудимого на основании предположений, обвинитель представляет его уже не вероятным, а действительным убийцей, а между тем другие возможные факты говорят в пользу его, подсудимого. Итак, по всем основаниям он должен быть оправдан, иначе не будет гарантий против возведения таких обвинений на кого угодно. В эпилоге он еще раз просит судей не выносить несправедливого приговора.
Из шестидесяти речей, приписываемых Антифонту, древний критик Кекилий (I век н. э.) считал двадцать пять речей подложными. До нас дошло пятнадцать речей, из которых три были предназначены для произнесения в суде при действительных процессах: 1) речь об отравлении мачехой обвинителя его отца; 2) речь об убийстве Герода и 3) речь о хоревте; остальные речи, упомянутые выше, - тетралогии. Все пятнадцать речей относятся к делам об убийстве.
Мы остановились подробно на тетралогиях Антифонта потому, что они более, чем другие его речи, сохранившиеся до нашего времени, знакомят нас с сильной стороной его речей, - именно с тонкостью его аргументации, и лучше всего могут показать нам особенности стиля Антифонта, так как здесь он, не стесняясь уступками, которые в других своих речах он делает вкусу публики, более придерживается старинной манеры стиля, присущей ему наряду с Фукидидом. Интересно и то, что две речи написанные Антифонтом для действительных процессов и дошедшие до нас в собрании его речей, по содержанию очень близко подходят к тем воображаемым случаям, которые разбираются в тетралогиях. Речь об убийстве Герода, афинянина, поселившегося в качестве клеруха (т. е. колониста) в Митилене на острове Лесбосе в 427 г. и как-то по дороге в Энос во Фракии оставившего корабль, на который он уже более не возвращался, по сюжету вполне подходит к случаю, рассмотренному в первой тетралогии. Митиленец Ликин, в котором предполагали врага Герода, обвиняется в его убийстве на таких же слабых основаниях, как и воображаемый подсудимый по убийству афинянина, выведенный в первой тетралогии. Содержание речи о мальчике - хоревте Диодота, который обучался в хоре и умер от какого-то снадобья, данного ему хорегом (начальником хора) для исправления его голоса, очень напоминает случай, рассмотренный во второй тетралогии. Речь же по обвинению мачехи в отравлении ее мужа, по краткости своей напоминающая скорее риторическое упражнение, чем подлинную речь, никак не может служить образчиком стиля Антифонта и считается некоторыми критиками подложной.
Нельзя не обратить внимания на то, что речи Антифонта касаются дел об убийстве. Из свидетельства ритора Гермогена (II века н. э.) можно заключить, что именно в них особенности ораторской манеры Антифоита проявлялись с наибольшей силой. Характерно также и то, что среди его речей совсем нет речей эпидейктического характера, т. е. рассуждений на общие темы. Правда, три речи такого жанра упоминаются под его именем, но они неправильно приписаны этому Антифонту, они принадлежали другому Антифонту, софисту[1].
Таким образом, оратор Антифонт, в противоположность Горгию, употребляет все свои усилия на создание практического красноречия, для которого он, первый из аттических ораторов, вырабатывает известные формы и подходящий для обширной аудитории язык. Благодаря Антифонту в ораторском искусстве создается направление, которое развивается затем в особый литературный жанр. С точки зрения позднейших теоретиков этого жанра, Антифонт считался представителем наиболее архаического и строгого направления в красноречии.
Прежде всего Антифонт обращает внимание на достоинство и некоторую торжественность речи, но, как оратор практический, невольно подчиняясь требованиям своей аудитории, не может вполне выдержать торжественного тона, как его выдерживает, например, в своих речах Фукидид; однако по сравнению с речами более поздних ораторов (IV века) речи Антифонта далеко еще не обладают той непринужденностью и естественностью, которые являются главными достоинствами ораторского искусства.
Строгой композицией объясняются и другие особенности его речи, которые отмечаются Дионисием, а именно: 1) то значение, которое он придает отдельным словам, и стремление у него, как и у Фукидида, даже в ущерб ясности, то выдвигать на видное место отдельные выражения, которые он почему-либо хочет подчеркнуть, то противополагать отдельные понятия одно другому в антитезах, в некоторых случаях еще очень неумело построенных; 2) его пристрастие к смелым, образным выражениям, иногда даже мало понятным грекам, жившим в более позднюю эпоху, к сочинению новых, необычных слов, к сравнениям, вроде, например, восклицания отца, которому угрожают казнью или изгнанием сына: "Вследствие моего бездетсгва я заживо буду зарыт" (смысл: "лишившись сына, я буду хоть и жив, но все равно, что мертв"; можно, пожалуй, перевести: "я буду живым трупом"); 3) отсутствие у него риторических фигур, так называемых "фигур речи" и "фигур мысли" (например, "удвоения" "риторического вопроса" и т. д.), которые часто употребляются позднейшими ораторами для придания речи живости и сходства с речью разговорной; от этого речи Антифонта кажутся однообразными·; 4) его пристрастие к "патосу", т. е. обращение прямо к чувствам слушателей, и отсутствие у него желания придать речи убедительность путем подбора таких выражений, которые вполне подходили бы к характеру лица, для которого пишется речь (см. выше об этопее). Как у Фукидида все ораторы говорят почти одним языком, так и у Антифонта, подделки под характер лица, для которого он пишет речь, еще почти не заметно. У Антифонта в речи об убийстве Герода говорит молодой митиленянин, который не раз указывает на свое незнакомство с делами и на свою неопытность говорить перед судом. В деле о хоревте защищается афинский гражданин, уже пожилой, оказавший услуги государству и, следовательно, человек, опытный в делах. А между тем оба они говорят одним и тем же языком и с той уверенностью и апломбом, с которым говорил бы и сам Антифонт. Если бы автором этих речей был Лисий, то, наверное, просьба молодого союзника к недружелюбному суду о помиловании отличалась бы от обращения государственного деятеля к согражданам большим почтением к судьям и меньшей риторичностью.
"Экономия" речей Антифонта, т. е. расположение материала, очень проста; того искусственного построения речи, которое мы находим у позднейших ораторов, например у Демосфена, у него нет. Сначала краткое общее вступление, потом специальное введение к самому изложению дела, с указанием обстоятельств, при которых дело поступило в суд, и с заметками о формальных неправильностях судопроизводства; затем краткое изложение фактов; далее, возможно более полная аргументация, причем сперва приводятся самые сильные доказательства, а потом уже второстепенные; наконец, "эпилог", т. е. заключение. Ни особенно искусного рассказа, которым так отличаются речи Лисия и отчасти Андокида, ни умения оживить речь вплетением в рассказ доказательств, как у Лисия, у Антифонта нет, а в тетралогиях рассказ и совсем опускается. Все внимание обращено на изобретение доказательств, да и то более общего свойства. Чисто теоретические вероятности или правдоподобия играют в его красноречии огромную роль; первая тетралогия, выше нами разобранная, служит хорошим примером подобных доказательств на основании вероятности. Этим и объясняется большое количество "общих мест", которые, очевидно, разработаны заранее, без отношения к какому-либо специальному случаю; это подтверждается многими признаками. Так, например, восхваление афинских законов об убийстве в одних и тех же выражениях находится и в речи о хоревте и в речи об убийстве Герода. В последней речи рассуждения о значении для человека спокойной совести (§ 93) и заявление подсудимого, что он заслуживает сожаления, а не наказания, - также "общие места", заготовленные для употребления при любом процессе; несомненно, из такого же собрания "общих мест" заимствованы и различные мысли религиозного характера, кстати сказать, очень сходные с мнениями, высказанными в драмах Эсхила.
Главная заслуга Антифонта в развитии ораторского искусства заключается, конечно, в том, что он, со свойственным ему ясным пониманием дела, указал на возможность существования, наряду с красноречием Горгия, и такой ораторской прозы, которая, заимствуя известные качества из софистической риторики, вполне пригодна, однако, для суда и народного собрания благодаря более развитой аргументации.
В позднее время сочинениями Антифонта интересовались мало. На римское красноречие Антифонт не оказал совсем никакого влияния. Эго объясняется быстрыми успехами, которых достигло красноречие в Афинах. Как Горгий, так и Антифонт скоро попали в разряд устаревших писателей. Если Антифонт пользовался известным уважением со стороны александрийских и пергамских ученых, то лишь потому, что его сочинения представляли для них интерес исторический.


[1] Из дошедших до нас отрывков речей Антифонта особенно интересны фрагменты его защитительной речи 411 г., которую очень высоко оценивает Фукидид (VIII, 68). Однако эти фрагменты, сохранившиеся на папирусах, не оправдывают высокой оценки Фукидида.
Ссылки на другие материалы: