Автор: 

Радциг С.И.

Интерес к поэзии Гомера перенесен был к нам вместе с усвоением византийской культуры. Наша культура, соприкасаясь с западной, быстро стала с ней на один уровень. Вместе с этим то, что интересовало книжных людей на Западе, нашло живой отклик и у нас. Это видно из того что в XII веке митрополиту Клименту Смолятичу приходится оправдываться против обвинения в увлечении "еллинской мудростью", именно- Гомером, Аристотелем и Платоном,[1] хотя., по видимому, он все-таки не знал их в подлиннике. Во многих сочинениях, которые переводились или переделывались На славянский язык, нередко упоминались или даже пересказывались произведения Гомера. Назовем, например, "Хронику" Иоанна Малалы VI века, которая была переведена на славянский язык уже в X веке. В ней целиком вся пятая книга посвящена рассказу "О троянских временах". Среди повестей, занесенных к нам в XI-XII веках и пользовавшихся большим успехом, была "Александрия", нечто вроде исторического романа об Александре Македонском. Тут в разных местах делаются ссылки на Гомера и упоминаются герои "Илиады".
В XV веке занесен был к нам югославский перевод "Притчи о Трое". К тому же веку относится переделка этого сюжета под названием "Притчи о кралех". Источником для всех этих обработок послужил так называемый "Дневник Троянской войны", относящийся к III веку н. э, приписанный греку Диктису и фригийцу (т. е. троянцу) Дарету. Отрывок этого сочинения найден в 1907 г. на египетском папирусе III века н. э. Полностью это сочинение известно в латинской обработке "Ephemeris belli Troiani" и "Historia de excidio Troiae". В этой притче рассказываются отдельные эпизоды из Троянского цикла, начиная с рождения Париса, о похищении Елены, об Ифигении ("Цветане") и т. д. Повесть кончается рассказом о возвращении и смерти Агамемнона и мщении за него Ореста. Из того же источника берет свой сюжет "Повесть о создании и пленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, царе июдейском", представляющая изложение всего троянского цикла.[2] "Написа же повесть о Тройском пленении творец Омир"- сказано в конце этой "Повести". Это показывает, что подлинного Гомера автор не имел перед собою, а пользовался различными переработками. На Западе вся история Троянской войны была еще раз переработана на латинском языке в XIII веке итальянцем Гвидо де Колумна под названием "История разрушения Трои" (Historia destructions Troiae). Это сочинение в XV веке попало и к нам и получило у нас широкое распространение. При Петре I оно было напечатано в числе первых книг, напечатанных гражданским шрифтом, в 1709 г., и за сто с лишним лет - до 1817 г. выдержало шесть изданий. Оно называлось: "История, в ней же пишет о разорении града Трои фригийского царства и о создании его и о великих ополчительных бранех, как ратовашася о ней царие и князи вселенныя и чего ради толико и таковое царство траянских державцев низвержеся и в поле запустения положися".[3]
В "Повести о взятии Царьграда" в 1453 г. Нестора - Искандера XVI века отмечают явные следы не только этих повестей,[4] но и непосредственно гомеровской поэзии. Есть ссылки на Гомера и в летописях, но эти ссылки, по мнению исследователей, скорее всего взяты из какого-нибудь сборника вроде "Пчелы".[5] Несомненные отклики поэзии Гомера встречаются в житийной литературе, именно - в "Четьих Минеях", как митрополита Макария (ср. житие Михаила Клопского), так и Димитрия Ростовского (ср. житие Патрикия Прусского, Екатерины, Василия Великого и др.). А Иван Грозный в письмах к Курбскому сравнивает его с предателями Трои. Максим Грек свободно цитировал и Гомера, и Гесиода, и философов (Платона и Аристотеля), и историков и т. д.
В XVII веке в России заметно усилилось культурное движение, стала больше сознаваться необходимость образования, открывались греческие и латинские школы и даже устраивались театральные представления. Естественно, что среди образованных людей того времени повысился интерес к античной культуре и литературе, в частности и к Гомеру. Среди рукописей, привезенных с Афона Арсением Сухановым по распоряжению Никона, были и произведения Гомера, Гесиода, Эсхила и др. Симеон Полоцкий, один из славных представителей литературы конца XVII века, человек с весьма широким образованием и прекрасно знавший западную литературу, в своем стихотворении "Орел российский", прославляя царя Алексея Михайловича, сравнивает его с орлом. Он обращается по классическому образцу к Музам - Каменам и заявляет, что никто из прежних писателей не мог бы достойным образом выполнить эту задачу:

Омир преславный в стихотворении
Не могл бы пети о сем явлении.

Мелетий Смотрицкий пытался даже ввести в нашу поэзию "метрическое" стихосложение, гексаметры, подобные гомеровским, основанные на количестве слогов.
В XVIII веке русская литература переживала свою пору классицизма. Вместе с этим возобновился интерес и к Гомеру. Любопытно, однако, что знакомство с Гомером в русском переводе началось в это время не с "Илиады" и "Одиссеи", а с пародийной поэмы, случайно приписанной Гомеру, - с "Войны лягушек и мышей". Перевод этого произведения был издан под заглавием: "Омиров бой жаб и мышей, изданный Илиею Копиевичем (Копиевским) в Амстердаме у Ивана Тессинга на русском и латинском языке" - в 1700 г. Перевод этот был неполный и изобиловал полонизмами. Новый перевод этой поэмы вышел в Петербурге в 1772 г. под заглавием: "Омирова Ватрахиомахия, то есть война мышей и лягушек, перевел с латинского стихами Василий Рубан". Несколько попыток перевода на русский язык "Илиады" в начале XVIII века остались ненапечатанными.[6] Широкое распространение получила в рукописных списках книга под названием: "Случаи Телемаховы, сына Улиссова", помеченная 1724 годом. Это - первая попытка перевода на русский язык нравоучительного романа Фенелона (1651-1715) "Les aventures de Telémaque". Перевод этот, по видимому, принадлежит Андрею Хрущову, который был казнен вместе с А. П. Волынским, известным кабинет-министром при Анне Иоанновне.
В это время знатоками античного мира были у нас А. Д. Кантемир (1709-1744), Петр Буслаев (1700 - L755) и др., у которых знакомство с Гомером обнаруживается в различных образах, заимствованных из его поэм. Но особенно хорошо знали Гомера В. К. Тредияковский и М. В. Ломоносов. Крупной заслугой Тредиаковского была попытка создания русского героического гексаметра. Хотя искусственность и тяжеловесность его стихов вызвала много насмешек, и говорили даже что он приковал этот стих к позорному столбу, однако такие наши писатели, как Радищев, Дельвиг и Пушкин, относились с уважением к его опыту, и в настоящее время попытка Тредиаковского получила справедливую и высокую оценку.
Точно так же не мог обойти Гомера и наш гениальный ученый М. В. Ломоносов, прекрасно знавший оба древних языка и давший в своих переводах много образцов из произведений античных авторов. Ломоносов упоминает произведения Гомера, как образец художественного творчества, в статье "О пользе книг церковных в Российском языке". Говоря здесь о поэзии и непреходящей ценности произведений античной литературы, он так определяет их значение: "Последовавшие поздние потомки, великою древностью и расстоянием мест удаленные, внимают им с таким же движением сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера без рвения?" В своей "Риторике" он представляет "Илиаду" и "Одиссею" как образцы "смешанных вымыслов", которые "состоят из правдивых вещей или действий, однако таким образом, что через разные выдуманные прибавления и отмены с оными много разнятся". Ломоносов пробовал даже сам переводить Гомера, и памятником этого остаются 55 стихов из восьмой, девятой и тринадцатой песен "Илиады".[7] Вводя в нашу поэзию тоническое стихосложение, Ломоносов дал образцы гекгаметра; однако переводы из Гомера сделаны ямбами, частью нерифмованными. И задумав эпическую поэму о Петре I, Ломоносов стал писать ее, в духе своего времени, по образцу не Гомера, а Вергилия.
Сумароков в своей "Эпистоле о стихотворстве" 1747 г. среди поэтов, достойных славы, в первую очередь называет Гомера. Тредиаковский возмущался тем, что Сумароков, прославляя Екатерину, вспоминает "баснословна" Гомера и "ложных богов". Впрочем, сам он в своей "Тилемахиде" отдал обильную дань Гомзру и через посредство Фенелона пользовался сюжетом из Гомеровой "Одиссеи". Ко времени Екатерины относятся первые печатные переводы Гомера с греческого на русский язык, именно; к 1776-1778 гг. относится первый прозаический перевод "Илиады" Петра Екимова, изданный Академией Наук, а затем к 1778 г. - стихотворный перевод "Одиссеи", сделанный Петром Соколовым. Вскоре после этого, в 1787 г., сделана была первая попытка стихотворного перевода "Илиады", шесть песен в переводе так называемыми александрийскими стихами - Ермила Кострова. Они были напечатаны в "Вестнике Европы" за 1811 год. Песни VII, VIII и часть песни I найдены были в его бумагах. Перевод этот, несмотря на все его неточности, пользовался большим успехом среди современников, особенно нравился его "превыспренний" тон. В. В. Капнист приветствовал его такими стихами:

Седьмь знатных городов Европы и Асии
Стязались кто из них Омира в свет родил?
Костров их спор решил:
Он здесь в стихах своих
России Отца стихов установил.

Да и сам Гнедич, начиная свою работу над Гомером, находился всецело под влиянием этого труда.
Александрийский стих в поэтике французского классицизма, господствовавшего тогда в нашей литературе, признавался обязательной формой эпической поэзии, и перевод Кострова надолго закрепил у нас эту форму стиха.
Тему об Ахиллесовом гневе, как типичный сюжет для эпической поэмы, упоминает и Сумароков в своей "Эпистоле", и Богданович в "Душеньке". Автор "Россиады" Херасков, подражавший в этой поэме Вергилию, в другой своей поэме "Владимир" откликается на недавнюю находку "Слова о полку Игореве", сравнивая ее автора с Гомером. Державин считает Гомера образцом художественного вкуса. Гомеру наряду с другими величайшими мировыми поэтами придавал высокое значение автор "Путешествия из Петербурга в Москву" (1790 г.) А. Н. Радищев. Под видом разговора с неизвестным писателем, повстречавшимся ему на станции в Твери, Радищев пишет: "Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Волтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий". Замечательно, что уже Радищев почувствовал натянутость установившейся в его время наклонности поэтов к применению ямбических стихов для эпической поэзии и высказал мысль, что поэмы Гомера надо переводить не ямбами, как Костров, а гексаметрами, чтобы приблизить перевод к подлиннику. Карамзин в 1796 г. перевел александрийскими стихами отрывок из песни VI "Илиады" под названием "Гектор и Андромаха". В 1808 г. отрывок из песни VII "Илиады" о единоборстве Гектора с Аяксом перевел Мерзляков. В противоположность своим предшественникам, он первый сделал свой перевод гексаметрами. Несколькими годами позже (в 1815 г.) Капнист сделал попытку перевода нескольких отрывков из "Илиады" размерами простонародной речи,[8] но эта попытка успеха не имела, и Державин отнесся к ней совершенно отрицательно.
Особой силы интерес к Гомеру достигает в начале XIX века. Он усилился в связи с развитием романтического направления в литературе. Уже Батюшков под влиянием Шиллера пишет стихотворение "Судьба Одиссея". Он же переводит из Мильвуа стихотворение "Гезиод и Омир соперники", где дана переделка античного сказания о состязании Гомера с Гесиодом. Пушкин еще юношей прочитал обе поэмы Гомера в французской переводе Битобе и в стихотворении "Городок" в число любимых поэтов называет Гомера. В 1823-1825 гг. появился прозаический перевод "Илиады", а в 1826-1828 гг. прозаический же перевод "Одиссеи" Мартынова. Полный прозаический перевод "Илиады", сделанный в 1820-1830 гг. по заказу Александра I профессором Петербургского университета Димитрием Поповым, хранится в Публичной библиотеке вмени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.[9]
Но высший интерес к Гомеру нашел свое завершение в переводе "Илиады" Гнедича, который в полном виде появился в 1829 г. Для Гнедича этот перевод был действительно трудом всей жизни. Он потратил на него двадцать лет - с 1809 по 1829 г. Этот труд надо рассматривать не только как важное литературное явление, приобщившее наше общество и нашу литературу к одному из величайших произведений мировой поэзии и обогатившее нашу литературную речь новыми образами и выражениями, но и как результат большой научно-исследовательской работы, поскольку автор, занимаясь им, производил ценные изыскания для более глубокого понимания текста. Читая в литературных кругах отдельные части своего перевода, а также печатая их в различных повременных изданиях, он сумел заинтересовать своим делом многих друзей и знакомых и нашел у многих из них живой отклик. Выдающиеся знатоки античного мира С. С. Уваров и А. Н. Оленин[10] приняли участие в его работе и помогли ему специальными исследованиями по языку и археологии. Н. И. Гнедич прекрасно знал греческий язык и воспользовался для своего перевода лучшими научными изданиями текста. Первоначально он задался целью довести до конца начатый перевод Кострова и перевел пять песен (VII-XI), но, изучая глубже источники, он по совету С. С. Уварова[11] начал всю работу заново и стал переводить "Илиаду" гексаметром, по нескольку раз перерабатывая отдельно публикуемые ее части. Но и после издания полностью всего перевода Гнедич продолжал над ним работать для последующих изданий, и после его смерти найдено было много новых поправок в его личном экземпляре.
Характеризуя весь труд Гнедича в целом, весьма важно отметить те принципы, которыми он руководствовался. Он изложил их главным образом в предисловии к изданию 1829 г. Интересен его глубокий исторический подход, которого часто нехватало даже выдающимся ученым. "Надобно переселиться в век Гомера, сделаться его современником, жить с героями и царями-пастырями, чтобы хорошо понимать их". И он стремился дать в своем переводе подлинного, неприкрашенного Гомера, для чего "переводчику Гомера должно отречься от раболепства перед вкусом гостиных, перед сею утонченностию и изнеженностию обществ, которых одобрения мы робко ищем, но коих требования и взыскательность связывает, обессиливает язык". И свою задачу Гнедич понимал весьма широко: "Надо переводить нравы так же, как и язык". Он видел в мире гомеровских героев эпоху "юности человечества" и искал способов выразить его отличительные особенности. Стараясь передать текст Гомера так, как он его понимал, Гнедич путем кропотливых изысканий вырабатывал стих и соответствующий этому язык, в котором обыкновенные слова сочетаются с редкими и своеобразными архаизмами и славянизмами. "Отличительные свойства поэзии, языка и повествования Гомерова, - говорит он в предисловии, - суть простота, сила и важное спокойствие".
Потративши столько труда на изучение Гомера, Гнедич, что и естественно, не мог обойти и волновавший весь ученый мир в то время вопрос о происхождении гомеровских поэм. Этим вопросом Гнедич интересовался уже при начале своей работы. Отклики на него можно видеть в его поэме "Рождение Гомера" и в примечаниях к ней, в предисловии к переводу издания 1829 г., а также в заметках из его записной книжки. Он был знаком с сочинениями Вико, Вуда, Вольфа, Чезаротти, Фосса и др. и вынес отрицательное мнение о новой теории. "Сей скептицизм нашего времени, - писал он, - поднял из мрака гипотезы софистов александрийских, дабы ввести в сомнение то, о чем свидетельствует целый свет древний. Но сомнение далеко еще от истины". Полный негодования против этих "книжников", богатых завистью, но духом обедневших", он писал в своей поэме:

Гомера слава им представилась мечтой.
Тяжелым бременем, для одного безмерным,
И заблуждением гордясь неимоверным,
Они бессмертное наследие певца
Терзают и делят меж многими певцами.

Это - ясный ответ на "теорию малых песен" (см. выше стр. 116 сл.), О впечатлении, которое произвел перевод Гнедича в литературных кругах, лучше всего свидетельствует знаменитое двустишие Пушкина, относящееся к 1830 г.

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой.

Появление перевода Гнедича открыло новый мир перед русскими читателями. Пушкин это прекрасно выразил в стихотворении "С Гомером долго ты беседовал один" (1832). В глазах Пушкина потускнели теперь французские классики и Вергилий с его знаменитой "Энеидой". При сравнении с "Илиадой" она уже стала казаться Пушкину "немного тощей", а сам ее автор "чахоточным". Еще раньше, едва познакомившись с отрывками из нового перевода "Илиады" гексаметром, Пушкин обращается к Гнедичу с такими стихами:

О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил -
(Письмо к Гнедичу от 24 марта 1821 г.).

Вместе с Пушкиным переживали увлечение Гомером и Дельвиг, и Кюхельбекер и др. Интересовался Гомером и Крылов, который даже перевел отрывки из песни I "Илиады" и песни I "Одиссеи".
Точно так же был захвачен интересом к поэзии Гомера и Гоголь. Особенно ясно обнаруживается у него влияние Гомера во второй редакции "Тараса Бульбы" и в "Мертвых душах", которые он писал во время своего пребывания в Италии. В числе немногих любимых книг, какие были у него в это время в Риме, Анненков[12] называет "Илиаду" в переводе Гнедича (подлинника Гоголь не знал). В ожидании перевода "Одиссеи", над которым в то время работал Жуковский, Гоголь в письме к Языкову говорит, что "вся Россия приняла бы Гомера, как родного". Он высказывал уверенность, что "Одиссея" "произведет у нас влияние, как вообще на всех, так и отдельно на каждого". В последние годы жизни, когда Гоголь был во власти мистических и славянофильских настроений, он видит в Гомере средство нравственного возрождения. "На страждущих и болеющих от своего европейского совершенства, - пишет он, - "Одиссея" подействует. Много напомнит она им младенчески прекрасного, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человечество, как свое законное наследство".[13] Влияние гомеровского стиля с его богатыми сравнениями, повторениями и эпитетами можно видеть у Гоголя в "Тарасе Бульбе", написанном первоначально в 1833-1834 гг. и в окончательном виде опубликованном в 1841 г. Сюда принадлежат, например, такие места: "Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца-перелела, так Тарасов сын Остап налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку". Или еще более обстоятельное сравнение при описании смерти Кукубенка. Любопытно трафаретное повторение вопросов Тараса: "А что, паны, есть еще порох в пороховницах? Не ослабела ли казацкая сила? Не гнутся ли казаки?" Самое описание битвы в виде ряда сцен единоборства между отдельными героями с чертами эпического гиперболизма, с речами героев, с отступлениями биографического характера, с сравнениями и эпитетами (например, земля-"глухоответная"), - все это живо напоминает Гомера. Все эти места, столь типичные для эпического стиля, появились впервые именно во второй редакции. Таким образом, было бы недостаточно видеть в этом отклики лишь русских народных песен и, в частности - украинских "Дум", которыми много пользовался Гоголь при работе над своей повестью. Не меньшее, если даже не большее, воздействие поэзии Гомера на Гоголя видно в "Мертвых душах". Здесь важны не отдельные частности, не внешние черты стиля (в которых также видно влияние Гомера), а прежде всего самая концепция произведения. Письма Гоголя к друзьям из времени его работы над "Мертвыми душами" полны рассуждений, касающихся "Одиссеи" в переводе Жуковского. Он пишет даже, что это дело он принимает так близко к сердцу, как свое собственное, и успех его рассматривает как успех собственного произведения. Самый перевод он характеризует со свойственным ему увлечением, как "венец всех переводов, когда-либо совершавшихся на свете, и венец всех сочинений, когда-либо сочиненных Жуковским".[14] В содержании поэмы, хотя и сказочном, он видит глубокое общечеловеческое значение и думает, что в ней содержится много поучительного. Разница культуры, разница мировоззрений, даже религии не может помешать этому, и всякий человек, пишет он, "извлечет из "Одиссеи" то, что ему следует из нее извлечь... то есть, что человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, - для того и жизнь дана человеку, - что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей". Если вдуматься в тот смысл, который Гоголь влагает в "Одиссею", можно заметить, что это его толкование живо напоминает сюжет "Мертвых душ", словно из "Одиссеи" он заимствовал основную концепцию своего произведения - показать,, всю громаднонесущуюся жизнь" под углом зрения своего героя. Идею постепенного усовершенствования человека он предполагал провести в трех частях своей поэмы, как назвал он свое произведение, вызвав этим недоумение Белинского и многих других.
Не прошел Гоголь и мимо "гомеровского вопроса", высказав крайне отрицательное отношение к новым теориям. "Как глупы немецкие умники, - пишет он в одном из писем, - выдумавшие, будто Гомер -· миф, а все творения его - народные песни и рапсодии!" Особенное символическое значение приобретает для него образ самого Гомера: "слепец, лишенный зрения, общего всем людям, и вооруженный тем внутренним оком, которого не имеют люди!"
Достоевский также был под обаянием Гомера. То, что под конец его жизни было выражено им в речи о Пушкине, в ранние годы он уже связывал с Гомером. В письме к брату своему Михаилу Михайловичу 1840 г. (таким образом, даже ранее Гоголя) он писал, возражая против сопоставления Гомера с Виктором Гюго: "Гомер (баснословный человек, может быть, как Христос, воплощенный богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гюго. Вникни в него, брат, пойми "Илиаду", прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее, признайся). Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос - новому".
Высокого ценителя поэзия Гомера нашла в лице Белинского, который во многих своих статьях ставит его в образец как "бессмертного, вечно юного старца", как "простодушного гения", который "сосредоточил в лице своем всю современную мудрость", и особенно противопоставляет его наивную простоту и жизненность "нарядному щеголю" Вергилию. ""Илиада" и "Одиссея", - замечает он, - будучи национально-греческими созданиями, в то же время принадлежат всему человечеству". Он с большой чуткостью отметил высокое художественное значение таких сцен, как расставание Ахиллеса с Брисеидой в песни I, тоска Ахиллеса об убитом Патрокле в песни XXIII, встреча Приама с Ахиллесом в песни XXIV "Илиады", У Белинского мы находим замечательную характеристику поэмы Гомера: "Читая Гомера, вы видите возможную полноту художественного совершенства; но она не поглощает всего нашего внимания; не ей исключительно удивляетесь вы: вас более всего поражает и занимает разлитое в поэзии Гомера древнеэллинское мироощущение и самый этот древнеэллинский мир. Вы на Олимпе среди богов, вы в битвах среди героев; вы очарованы этой благородной простотой, этой изящной патриархальностью героического века народа, некогда представлявшего в лице своем целое человечество; но поэт остается у вас как бы в стороне, и его художество вам кажется чем-то уже необходимо принадлежащим к поэме, и потому вам как будто не приходит в голову остановиться на нем и подивиться ему". Вместе с Гнедичем, Гоголем и Жуковским Белинский протестует против отрицания единого авторства поэм.[15]
Пример Гнедича увлек затем Жуковского, который в 1842-1849 гг., не зная греческого языка, но пользуясь при работе деятельной помощью ученого Грасгофа в Дюссельдорфе, сделал полный перевод "Одиссеи". Еще ранее, в 1828 и в 1829 и затем в 1849-1851 гг. он перевел отдельные отрывки из песен I, VI, XVII-XX "Илиады". Увлекшись на склоне лет поэзией Гомера, он писал в 1845 г. И. В. Киреевскому: "Он [Гомер] - младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об этом на груди у своей кормилицы-природы. Это - тихая светлая река без волн, отражающая чистое небо, берега и все, что на берегах живет и движется; видишь одно верное отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существует. В письме к С. С. Уварову в 1847 г. Жуковский писал: "Перешедши на старости в спокойное пристанище семейной жизни, мне захотелось повеселить душу первобытною поэзиею, которая так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную даль... Муза Гомера озолотила много часов моей устарелой жизни". Жуковский придавал такое значение своему переводу, что называл его своим "лучшим, главным поэтическим произведением" (письмо от 11 ноября 1847 г.).[16]
Изменились времена: романтическое направление сменилось реалистическим. Но и тогда критик нового революционно-демократического направления - Чернышевский - признает высокие качества Гомера. Он видит в нем поэта "детски простого душой".[17] Отмечая относительность всех суждений о красоте, он указывает, что для понимания Гомера, как и всякого другого поэта прошлых времен, надо представить себе окружающие условия. "Если мы не перенесемся мыслью в патриархальное общество, песни Гомера будут оскорблять нас цинизмом, грубым обжорством, отсутствием нравственного чувства". С той же точки зрения он отмечает, что, хотя Гомер служит образцом[18] для новой эстетики, его "поэмы бессвязны".[19] В этом взгляде, по видимому, сказываются отклики западных теорий о дробном составе поэм.
Высокую оценку поэзии Гомера находим мы у Тургенева и Льва Толстого. Еще в 1840 г., находясь в Германии, Тургенев в письме от 8 сентября выражает сожаление, что не взял с собою Гомера. "Душа желает поплавать в эпическом море", - пишет он. (Он имеет в виду известный перевод Фосса.) Вот что писал Тургенев в своем ответе на магистерском экзамене в 1841 г.: "Поэмы Гомера представляют нам настоящий, лучше сказать, единственный образец эпической поэзии: и все, что желали бы мы встретить в подобного рода стихотворениях, в изобилии встречается нами в "Илиаде" и "Одиссее": простота, сила, вдохновение, самое привлекательное описание древних нравов и обычаев, самое живое описание битв и много другого, чего нельзя исчерпать в немногих словах". Интересно, что, написав свои рассказ "Певцы", помещенный в "Записках охотника", он вспоминает Гомера. В письме к П. Виардо от 27 октября (7/XI) 1850 г. он говорит: "Детство всех народов сходно,, и мои певцы напомнили мне Гомера".
Понять Гомера, даже еще не читая его в подлиннике, сумел Л. Н. Толстой. В пору, когда он усердно изучал греческий язык, он уже уловил, как мало передают подлинную сущность Гомера все имеющиеся переводы. В письме к Фету от декабря 1870 г. он так представляет отношение между Гомером и его переводчиками: "Пошлое, но невольное сравнение: отварная дистиллированная вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже соринками, от которых она еще чище и свежее. Можете торжествовать: без знания греческого нет образования".
И в наши дни А. М. Горькому гомеровский образ "презренного Ферсита" казался еще вполне жизненным в буржуазной журналистике.[20]
Как ни говорил Гнедич о простоте Гомера, он все-таки не передал ее надлежащим образом, и его перевод грешит излишней высокопарностью, а обилие архаизмов и славянизмов затрудняет понимание его языка. Уже Пушкин после восторженного отзыва о нем испытал разочарование. Перевод Жуковского, несмотря на то, что сделан не с подлинника, довольно близок к нему и значительно проще, чем перевод Гнедича. Однако оба эти перевода, сыгравшие важную роль в ознакомлении с поэзией Гомера и ставшие классическими, соответствовали взглядам своего времени на технику перевода и в настоящее время нуждаются· в уточнении и обновлении.
В 50-х годах XIX века сделал попытку перевести "Илиаду" (песни I-XII) языком и размером наших былин проф. Ордынский.[21] Однако эта попытка придать греческому произведению облкк иной культуры,, естественно, не имела успеха. Тогда же П. М. Леонтьев, знакомя нашу публику с знаменитым трудом Грота "История Греции", поддерживал отстаиваемую им теорию "основного ядра" (Пропилеи, т. II, отд. II,. стр. 1-99, М., 1857). В 60-х" годах обстоятельное исследование о Гомере написал наш выдающийся ученый Ф. Ф. Соколов в статье "Гомеровский вопрос" (Журн. Мин. Нар. Проев., 1886, №№ 11 и 12,. Труды Ф. Ф. Соколова, СПб., 1910, стр, 1-148), где он весьма обстоятельно и убедительно отстаивает точку зрения "единства". Другие наши ученые держались по преимуществу теории "основного ядра" (см. выше,, стр. 118 сл.). В 1896 г. выпустил новый перевод "Илиады" Н. Н. Минский (4-е изд. в 1935 г.). Написанный более современным языком, он уступает по точности Гнедичу и вместе С тем не передает величавости подлинника.
В наше время делалось и делается много попыток перевода отдельных мест из поэм Гомера и даже попыток полного их перевода, но они· не имеют серьезного научного значения. Недавно скончавшийся наш маститый писатель В. В. Вересаев на основе перевода Гнедича сделал новый перевод "Илиады", который отредактирован проф. И. И. Толстым. Перед самою своею смертью Вересаев успел закончить и перевод "Одиссеи" - совершенно независимо от перевода Жуковского.

---

[1] См. Н. К. Гудзий. История древней русской Литературы, М., 1945, стр. 96.
[2] А. Н. Пыпин. Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских, СПб., 1857, стр. 306—316.
[3] А. Н. Пыпин. Указ. соч., стр. 61 сл.; А. С. Орлов. Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XIIXVII вв., Л., 1934, стр. 43—45.
[4] А. С. Орлов. Древняя русская литература, М. —Л., 1937, стр. 263, 273 сл.
[5] А. Н. Пыпин. Указ, соч., стр. 50 сл.
[6] А. Н. Пыпин. История русской литературы, т. III, изд. 4–е, СПб., 1911, стр. 396.
[7] См. П. Шуйский. Русские переводы Илиады, „Лит. критик“, 1935, № 10 стр. 163.
[8] Чтения в Беседе любителей русского слова“, 1815, кн. 17
[9] Указание проф. С. И. Соболевского.
[10] Археологические труды А. Н. Оленина, т. I, в. I, СПб,, 1877.
[11] „Письмо к Н. И. Гнедичу о греческом гексаметре“, „Чтения в Беседе любителей русского слова“, 1813, кн. XIII.
[12] П. В. Анненков. Гоголь в Риме. Воспоминания и критические очерки, т. I, М., 1877, стр. 200.
[13] „Выбранные места из переписки с друзьями“, т. VII.
[14] Письма, т. III, стр. 11.
[15] Ср. В. Р. Лобанов. Белинский в его воззрениях на античный мир. Гермес, 1911, стр. 168-172, 190—194 и 216—221.
[16] О переводе Жуковского см. С. П. Шестаков, Жуковский, как переводчик Тонера (Чтения в Обществе любителей русской словесности при Казанском университете), Кавань, 1902; П. Н. Чербяев, Как ценили перевод „Одиссеи“ Жуковского современные в последующие критики“. Филол. записки, 1902, вып. IIIII.
[17] Чернышевский, О поэзии. Избранные философские сочинения. М., 1938, стр. 439.
[18] Чернышевский, Эстетические отношения искусства к действительности. Избранные философские сочинения, стр. 333.
[19] Там же, стр. 334.
[20] А. М. Горький, О литературе, стр. 452.
[21] Отечественные записки, 1853, тт. 86—88.