ФИЛОСТРАТ СТАРШИЙ. ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО
Книга I. АПОЛЛОНИЙ В АСПЕНДЕ
(гл. 15)
15. Нелегко мирным и убедительным словом заставить город, измученный голодом, переменить мысли и забыть гнев. Аполлонию же удавалось сделать это даже молча. Прибыл он в Аспенд памфилийский, который расположен на берегу реки Эвримедонта и по значению своему занимает третье место среди городов Памфилии. Жители питались там горохом и малосъедобными вещами, потому что хлеб богачи держали в закромах для вывоза и продажи за границей. И вот население всех возрастов возмутилось против префекта и угрожало ему огнем, хотя он припал к статуе императора, которая была тогда страшнее и священнее Зевса Олимпийского, потому что изображала Тиберия, при котором, говорят, один человек был обвинен в оскорблении величества за то, что побил своего слугу, имевшего в тот момент при себе серебряную драхму с портретом Тиберия. Итак, подойдя к префекту, Аполлоний знаками [1] спросил его, в чем дело, и услыхав в ответ, что тот ни в чем не виноват, но также страдает, как и население, и погибнет вместе с ними, если не получит слова, повернулся к стоявшим вокруг и кивком головы приказал выслушать, они же не только умолкли из уважения к нему, но и факелы возложили на жертвенники. Тогда, воспрянув духом, префект сказал: "Вот этот и вот тот, - многих назвал он, - виновники наступившего, голода: захватив хлеб, они по всей стране прячут его". Когда же аспендийцы стали подговаривать друг друга отправиться на поля, Аполлоний кивком головы велел не делать этого, но призвать скорее виновных и получить хлеб с их согласия. Когда они пришли, он чуть не закричал на них, такое страдание причинили ему слезы народа, ведь и дети и женщины плакали, и старики стенали, предчувствуя скорую гибель от голода, но он, чтя обет молчания, написал порицание на табличке и дал прочесть префекту. Написано там было следующее: "Аполлоний аспендийским хлеботорговцам. Земля - мать для всех, и она справедлива, вы же, несправедливые, сделали ее матерью только для самих себя, и я не позволю вам стоять на ней, если вы не измените своего поведения". Устрашенные этим, торговцы наполнили рынок хлебом, и город тот ожил.
Книга V. АПОЛЛОНИЙ У ВЕСПАСИАНА
(гл. 31-36)
31. На следующий день Аполлоний пришел ко дворцу на рассвете и спросил телохранителей о том, что делает император [2]. Они же ответили, что он давно не спит и занят перепиской. Услыхав это, Аполлоний ушел, сказав Дамиду [3]: "Этот человек будет править". Снова придя после восхода солнца, он встретил у дверей Диона и Евфрата [4], жаждавших послушать о беседе, и пересказал им апологию [5], которую слышал от императора, о своем же впечатлении умолчал. Его позвали первым. "Император, - обратился он, - давно известные тебе Дион и Евфрат стоят около дверей и интересуются твоими делами. Позови же и их для участия в нашей беседе: оба они мудрые люди". - "Двери моего дома, - ответил Веспасиан, - всегда открыты для мудрых. Для тебя же, поверь, и сердце мое отверсто".
32. А когда их призвали, Веспасиан сказал: "Вчера я оправдался перед благородным Аполлонием в тех действиях, которые я намерен совершить". "Мы слышали про твое оправдание, - возразил Дион, - оно разумно". - "Сегодня же давайте, милый Дион, поговорим о принятом решении, чтобы все мои поступки были прекрасны и служили благу людей. Вот перед моим мысленным взором встает Тиберий, сделавший власть жестокой и бесчеловечной, за ним идет Гай [6], в вакхическом безумии носивший лидийскую одежду и побеждавший несуществующих врагов, во всех государственных делах проявивший свое постыдное исступление, затем добрый Клавдий [7], в своей покорности женщинам забывший не только об управлении страной, но и о своей жизни, ведь он погиб, говорят, от их руки; а зачем мне еще порицать Нерона после краткого и меткого слова Аполлония о распущенности и жестокости, которыми Нерон омрачил свое правление? Что сказать о затеях Гальбы, который нашел свою смерть посреди форума, где собирался усыновить Отона и Пизона, доставлявших ему утехи любви? Если бы мы позволил" властвовать и Вителлию [8], еще большему негодяю, то это был бы второй Нерон. Итак, видя, что из-за этих тиранов власть стала ненавистна, я советуюсь с вами, как мне навести порядок,, когда люди уже потеряли доверие к власти".
На это Аполлоний ответил: "Флейтист послал самых умных из своих учеников к плохим флейтистам, чтобы научить их, как не надо играть; ты, государь, научился у тех, кто плохо правил именно тому, как не надо управлять, о том же, как надо править, давайте поговорим серьезно".
33. Евфрат втайне уже завидовал Аполлонию, замечая, что доверия к нему у императора больше, чем бывает у людей, приходящих за прорицанием к оракулу. С излишней важностью он возвысил тогда голос и произнес: "Не следует ни потакать страстям, ни безумно увлекаться вместе с теми, кто необуздан в своих поступках, но нужно соблюдать меру, если мы на самом деле философы. Ведь следовало обсудить, должен ли ты действовать, ты же приказываешь говорить о том, как надо действовать, не узнав, допустимо ли действие. По-моему, Вителлий должен быть уничтожен (я знаю его как человека мерзкого, распутного), но я не согласен, чтобы ты - муж добрый, отличающийся благородством, исправлял ошибки Вителлия, а про себя самого ничего не знал. О бесчинствах, сопутствующих монархическому правлению, мне нет надобности говорить: ты сам их назвал, но знай, что юность, рвущаяся к тирании, поступает, как ей свойственно: ведь, добиваться власти для юношей то же, что пить, что любить, и юноша, добившийся власти, еще не плох, если он, будучи тираном, кажется убийцей, жестоким и необузданным. А если к власти пришел старец, то подобные наклонности ему сразу ставят в вину, когда же он проявляет человеколюбие и порядочность, они приписываются не ему, а его возрасту и опытности. Кроме того, будет долго казаться, что он уже давно, еще с молодых лет стремился ικ этому, но терпел неудачу. А подобные неудачи люди относят, как за счет злой судьбы, так и за счет трусости. Ведь кажется, будто он либо оставил мысль о власти, не веря в свою судьбу, либо уступил ее другому, несомненно испугавшись противника. О злой судьбе не будем говорить, но как опровергнуть обвинение в трусости, когда противником оказывается Нерон, самый робкий и самый нерешительный? То, что затевал против него Виндекс [9], к тебе, клянусь Гераклом, имело прямое отношение. У тебя было войско, и силы, которые были брошены против иудеев [10], с большим успехом покарали бы Нерона. Ибо иудеи давно удалились не только от римлян, но и от всех людей. Ведя замкнутую жизнь, не имея общих с людьми возлияний, еды, молитв, жертв, они от нас дальше, чем Сузы, Бактры и даже индусы, так что за отпадение от нас иудеев наказывать не следовало: ими лучше было бы не владеть. Но кто не счел бы для себя лестным убить собственной рукой Нерона, чуть ли не пившего человеческую кровь и услаждавшегося пением среди убийств? Я прислушивался к рассказам о тебе, и когда оттуда приходил кто-либо с известием о гибели от твоей руки тридцати тысяч иудеев, а затем и пятидесяти тысяч в следующей битве, я отводил человека в сторону и расспрашивал его наедине: "Что это за муж? Нет ли известия более важного, чем это?" Раз ты воюешь против Вителлия, видя в его образе Нерона, совершай, что замыслил; это дело прекрасное, но после пусть будет так: римлянам очень дорого демократическое правление, и при этой форме правления они завладели многим из того, что принадлежит им. Уничтожь монархию, о которой ты говорил, дай римлянам народную власть, сам стань основоположником их свободы".
34. Видя, что Дион соглашается со словами Евфрата (он это обнаруживал и киванием и возгласами одобрения), Аполлоний сказал: "Дион, не прибавишь ли ты чего-нибудь к сказанному?" - "Да, - ответил тот, - кое в чем я согласен, кое в чем нет. И я тебе, думаю, говорил, что было бы гораздо лучше уничтожить Нерона, чем усмирять иудеев, ты же был похож на боровшегося за то, чтобы его никогда не свергли. Ведь приводя в порядок его расстроенные делал ты восстанавливал его силы на беду всем, для кого он был невыносим. Выступление против: Вителлия похвально. Важнее, на мой взгляд, не дать проявиться тираннии, чем уничтожить уже укоренившуюся [11]. Демократию я приветствую (если эта форма общественного устройства и хуже аристократии, то для людей благоразумных она предпочтительнее, чем тиранния или олигархия), но боюсь, что долголетняя тиранния уже развратила римлян и они стали неспособны жить свободно и опять видеть демократию, как вышедшие из темноты не могут взирать на яркий свет. Поэтому нужно устранить от дел Вителлия и чем скорее, тем лучше. Мне кажется, надо готовиться, как на войну, но объявить не войну, а наказание ему, если он не откажется от власти. Когда победишь его, что, конечно, не составит для тебя труда, предоставь римлянам самим выбрать себе форму правления. Если они предпочтут демократию, согласись. Ведь для тебя это почетнее многих тиранний, почетнее многих побед на олимпийских играх; повсюду в городе будет написано твое имя, повсюду будут стоять твои медные изваяния, для нас ты станешь героем рассказов, в сравнении с которыми повесть о Гармодии и Аристогитоне ничто. Если бы они выбрали монархию, то кому бы, кроме тебя, все отдали бы власть? Охотнее всего они вручат ее именно тебе, после того как ты, уже обладая ею, уступишь ее гражданам".
35. После этих слов наступило молчание, и лицо императора выдавало внутреннюю борьбу, потому что этот совет удалял его от всего того, что он собирался предпринимать и делать в качестве самодержца. Тут начал говорить Аполлоний: "Мне кажется, вы ошибаетесь, отговаривая императора от дел уже решенных, предаваясь глупой и неуместной болтовне. Если бы в моих руках была такая же власть, как у него, и я бы советовался о том, какое добро сделать людям, а советниками были бы вы, возможно, ваше слово имело бы успех (ведь философские мысли наставляют слушателей-философов), но вы даете совет наместнику провинций [12], привыкшему управлять, которому, в случае лишения власти, уготована гибель. Зачем бранить его, если он не отказывается от посланного судьбой, а принимает охотно и советуется о том, как разумно использовать то, чем он владеет? Представьте себе, если мы увидим мужественного, высокого, хорошо сложенного атлета, через Аркадию уже идущего· в Олимпию, если подойдем и станем ободрять его перед соревнованием, а когда он одержит победу на Олимпийских играх, возбраним ему объявить о своей победе через глашатая и надеть на голову венок из ветвей маслины, то не покажется ли, что мы болтаем вздор или насмехаемся над чужими трудами? Итак, принимая во внимание количество сверкающей меди, количество, копий, окружающих нашего мужа, великое множество коней, его порядочность и благоразумие, его пригодность к тому, что он замышляет, пошлем его туда, куда он уже направился, пожелаем счастья и будем поощрять к еще большим успехам. Ведь вы не забывайте и того, что он отец двух сыновей [13], которые уже командуют войсками и которые станут его злейшими врагами, если он не передаст им власти. Что ему в этом случае сулит будущее, как не войну против собственной семьи? Приняв же на себя верховную власть, он будет окружен заботой со стороны собственных детей, будет опираться на них, а они на него, у него будут свои телохранители, не нанятые за плату, клянусь Зевсом, не притворяющиеся по необходимости преданными, но· самые усердные и самые любящие. Для меня форма правления безразлична, потому что я живу под властью богов, но я не желаю, чтобы человеческое стадо гибло за неимением справедливого и благоразумного пастыря. Ведь как человек, отличающийся доблестью, заставляет демократическое правление казаться властью одного самого лучшего, так и власть одного, направленная на благо всего общества, есть народное правление. Он не сверг, ты говоришь, Нерона. А ты, Евфрат? А Дион? А я? Однако никто нас не порицает за это, не считает трусливыми за то, что мы не думали о принятии мер для защиты свободы, тогда как до нас философы свергли тысячи тиранний. Я, впрочем, даже выступал против Нерона, произнося много враждебных: речей, в лицо браня свирепого Тигеллина [14], а своей помощью Виндексу на западе [15] я, несомненно, строил крепость против Нерона. Но я не стану утверждать, что благодаря этому низверг тирана, и вас, не делавших этого, не буду считать более снисходительными к пороку, чем прилично философу. Итак, философ выскажет то, что у него на уме, но постарается, думаю, не говорить ничего глупого и бессмысленного, а наместник провинций, замышляющий низложить тиранна, должен в (первую очередь все обдумать, чтобы начать дело неожиданно, он должен также иметь благовидный предлог, чтобы не показаться клятвопреступником. Ведь, если он собирается поднять оружие против того, кто объявил его полководцем и кому он поклялся в верности, то, конечно, должен в свое оправдание перед богами сказать, что нарушает клятву справедливо; нуждается он также в большом количестве друзей (такие ведь дела нельзя делать незащищенному и неукрепленному) и в больших деньгах для привлечения на свою сторону власть имущих, особенно, когда предпринимает это против человека, овладевшего всеми богатствами земли. Какая тут нужна опытность, сколько потребно времени! Воспринимайте это как хотите. Незачем пускаться в исследование того, что им уже, по всей вероятности, обдумано и чему судьба благоприятствует без всяких усилий с его стороны. Что вы скажете на это? Ведь увенчанному вчера городами в святилищах императору, блестяще проявившему себя в умелом решении общественных дел, вы предлагаете с сего дня объявить всенародно о том, что он собирается остальную жизнь провести как частное лицо, а к власти пришел в припадке безумия. Доведя до конца задуманное, он привяжет к себе преданных телохранителей, полагаясь на которых он и замыслил это, отказавшись же от предпринятого и обманув их надежды, он будет иметь в их лице врагов".
36. С удовольствием выслушав его, император сказал: "Ты не выразил бы яснее задуманного мною, даже взглянув в мою душу. Я, конечно, послушаюсь тебя; ведь божественным считаю все, исходящее от тебя; научи теперь, как должно поступать хорошему государю". А Аполлоний ему на это: "Ты просишь меня о том, чему нельзя научить. Умение царствовать - величайшее из человеческих искусств, но обучить ему невозможно. Я, впрочем, объясню, конечно, какие поступки мне кажутся правильными. Богатством считай не то, что лежит спрятанным, ведь чем оно лучше кучи песка? И не то, что поступает от людей, стонущих под бременем налогов: золото, полученное, из слез, фальшиво и темно. Ты лучше всех царей распорядишься богатством, если нуждающимся поможешь, а у имущих оставишь богатство неприкосновенным. Остерегайся своего полновластия, и ты станешь использовать его более разумно. Не срезай высоко выдающихся колосьев, Аристотель ведь неправ [16], лучше вырывай с корнем вражду, как терние с хлебного поля; будь страшен для замышляющих переворот не тогда, когда ты наказываешь, а когда собираешься наказывать, пусть и над тобой закон сохраняет свою силу. Более разумные законы издашь ты, если не станешь презирать их. Богов чти больше, чем раньше: много получил ты от них и о многом молишься. В том, что касается власти, веди себя как царь, в том, что касается твоего тела, - как частное лицо. Об игре в кости, о пьянстве, о любовных забавах и о ненависти к подобным вещам зачем мне напоминать, когда ты, говорят, и в молодости не увлекался этим? Детей у тебя, государь, как сказывают, двое и превосходных. Держи их в самом строгом повиновении. Ведь их проступки тебе, несомненно, ставятся в вину. Грози им, что не передашь власти, если они не пребудут благородными и честными, чтобы власть они считали не уделом, а наградой за совершенство. Ставшие обычными в Риме развлечения нужно, государь, мне кажется, мало-помалу прекращать. Трудно сразу заставить народ стать благоразумным, следует постепенно приводить умы в надлежащее состояние, одно исправляя открыто, другое тайно. Вольноотпущенников и рабов, над которыми ты получаешь власть, давайте отучим от нахальства и приучим их вести себя тем скромнее, чем важнее у них хозяин. О чем еще поговорить, как не о наместниках провинций? Я имею в виду не тех, кого ты сам станешь посылать, - ты ведь вверишь управление достойным, - а тех, кому власть достанется по жребию [17]. Необходимо, на мой взгляд, при направлении их в доставшиеся им провинции, по мере возможности, принимать во внимание их пригодность к делу. Пусть говорящие по-гречески управляют греками, а говорящие по-латыни - теми, кому понятен этот язык. Расскажу, что навело меня на эту мысль. Когда я был в Пелопоннесе, Грецией правил человек, ничего не смыслящий в делах Греции, и которого греки совершенно не понимали. Он, разумеется, ошибался, и его самого очень часто вводили в заблуждение. Заседатели, участвующие при обсуждении решения суда, превратили процессы в источник наживы и смотрели на правителя, как на невольника. Так, император, мне представляется сегодня. Если еще что-нибудь другое придет мне в голову, мы снова встретимся. А теперь принимайся за исполнение своих обязанностей властителя, чтобы не показаться слишком ленивым в глазах подчиненных".
Книга VI АПОЛЛОНИЙ И ТИТ
(гл. 29-32)
29. После взятия Иерусалима [18], когда повсюду лежали мертвые тела, соседние народы стали увенчивать Тита, но он не счел себя достойным (ведь не сам совершил он это, но доверил свои руки разгневанному богу). Аполлоний одобрил его поступок: нежелание быть увенчанным за кровопролитие обнаруживало в этом человеке ум, понимание человеческих и божественных вещей и великое благоразумие. В письме, которое было вручено через Дамида, он писал так: "Аполлоний приветствует Тита, римского полководца. Ты не захотел быть прославляемым ни за битву, ни за пролитую кровь врагов, и я присуждаю тебе победный венок благоразумия, потому что ты знаешь, за что следует быть увенчанным. Будь здоров". Весьма обрадовавшись письму, Тит сказал: "И я и отец мой благодарны тебе. Я не забуду этого; ведь я пленил Иерусалим, а ты меня".
30. Провозглашенный в Риме императором и удостоенный триумфа за эту победу, Тит отправился в путь, чтобы стать соправителем отца, но сознавая, насколько ценно хотя бы краткое время пробыть в обществе Аполлония, он просил последнего прибыть в Аргос [19]. Когда тот пришел, Тит, обнимая его, произнес: "Отец рассказал мне, как он обо всем советовался с тобой, и вот письмо. В нем он называет тебя своим благодетелем и тебе воздает благодарность за все то, чем мы стали. Мне тридцать лет и, удостоенный того же, чего отец в шестьдесят, я призван властвовать, еще не зная, умею ли повиноваться; мне страшно, не берусь ли я за дело, которое выше того, что надо для меня". Пощупав его шею, а она была крепкая, как у всех атлетов, Аполлоний ответил: "И кому удастся одеть ярмо на быка с такой шеей?" - "Тому, кто растил меня теленком", - возразил Тит, разумея своего отца и то, что подчиняется одному ему, с детства приучившему его слушаться себя. "Я рад, - сказал тогда Аполлоний. - Во-первых, потому что нахожу тебя готовым следовать отцу, управлением которого довольны и не родные ему дети, и потому, что ты намерен уважать того, с кем будешь разделять почет. Какая лира, какая флейта передаст сладчайшую и полную гармонию юности, приступающей к правлению вместе со старостью? Ведь более старое вступит в согласие с новым, благодаря чему и старость станет сильна, и юность будет избавлена от легкомыслия?"
31. "А мне, тианец, что ты посоветуешь относительно власти и царствования?" - "Именно то, в чем ты сам себя убедил: повинуясь отцу, ты, естественно, станешь подобен ему. Хорошо сказал Архит, его слова стоит запомнить. Архит был тарентинец, последователь пифагорейского учения. О воспитании детей он писал так: "Пусть отец служит примером добродетели для своих детей, ведь отцы усерднее будут идти по пути добродетели, если дети станут вырастать похожими на них‟. А к тебе я приставлю Деметрия [20], моего товарища, который, когда бы ты ни пожелал, будет находиться при тебе и растолкует, что должно делать хорошему человеку". - "В чем же, Аполлоний, мудрость этого человека?" - "В его полной откровенности, в том, что он говорит правду и никого не боится: у него сила киника". Титу не понравилось слово "киник". - "Гомер, - возразил Аполлоний, - полагал, что юноша Телемах нуждается в двух собаках, и он послал их на площадь итакийцев [21] сопутствовать отроку, хотя они и были бессловесны. У тебя же будет пес, который, защищая тебя от других и от тебя самого, если ты впадешь в ошибку, станет лаять мудро и не бессловесно". - "Так давай мне в спутники этого пса, пусть он даже кусает меня, если
почувствует, что я поступаю несправедливо". - "К нему уже написано письмо, живет же этот философ недалеко от Рима", - "То, что написано, пусть остается так, а я бы хотел, чтобы и тебе кто-нибудь написал обо мне, и ты стал бы нашим спутником по дороге в Рим". - "Я приеду, когда обоим нам это будет нужно".
32. Удалив присутствующих, Тит произнес: "Тианец, мы остались одни. Можно мне задавать вопросы о самом для меня главном?" - "Спрашивай, - ответил тот, - и будь тем смелее, чем важнее вопрос". - "О жизни моей и о тех, кого мне следует больше всего остерегаться, буду я спрашивать, если не покажется трусостью, что уже сейчас я напуган этим". - "Ты осторожен и предусмотрителен: об этом нужно проявлять самую большую заботу". И, подняв глаза к солнцу, Аполлоний поклялся солнцем, что сам, не дожидаясь вопроса, собирался говорить с ним об этих вещах. Ведь боги велели ему предупредить Тита, чтобы он опасался злейших врагов отца при его жизни, а после смерти- своих ближайших родственников. - "А умру я как?", - спросил тот. - "Так же, как Одиссей. Говорят ведь, что к нему смерть пришла из моря".
Это предсказание Дамид толкует так, что ему надо было опасаться иглы морского ската, которая, говорят, поразила Одиссея, и что через два года после смерти отца Тит, облеченный властью, умер от рыбы, называемой морским зайцем. Неизвестные соки этой рыбы действуют губительнее, чем любой яд на земле или в море, и Нерон своим злейшим врагам подавал этого зайца как приправу. Домициан же угостил им своего брата Тита, ужасным считая не то, что ему приходилось делить власть с братом, а то, что брат его был кротким и дельным.
После этой частной беседы Тит и Аполлоний обнялись в присутствии всех, и уходящему Титу Аполлоний сказал вслед: "Император, побеждай врагов оружием, отца превосходи добродетелями".
Книга VIII СУД НАД АПОЛЛОНИЕМ
(гл. 4-5)
4. Судилище было украшено, как для слушания торжественной речи, присутствовала вся знать, так как Домициану важно было на процессе перед множеством собравшихся уличить Аполлония в причастности к делу тех людей [22]. Аполлоний же настолько презирал императора, что даже не смотрел на него, а когда обвинитель стал поносить его за эту гордость и велел ему смотреть на бога всех людей, он поднял свои глаза к потолку, показывая, что смотрит на Зевса, а любящего нечестивую лесть считает хуже льстеца. Предъявлял обвинитель и такие требования: "Император, измерь воду [23]; если ты дашь ему много времени, он удушит нас. Вот у меня записаны все обвинения, о которых ему надо говорить, пусть отвечает на каждое в отдельности".
5. Похвалив его за совет и приказав Аполлонию защищаться так, как советовал сикофант [24], император опустил некоторые статьи обвинения как маловажные и сосредоточил свои вопросы вокруг четырех статей, на которые, думал он, тот затруднится ответить. "Почему, - спросил он, - ты носишь не обычную для всех одежду, но свою собственную [25] и особую?" - "Потому, - последовал ответ, - что кормилица-земля одевает меня, и я не обижаю несчастных животных". - "Из-за чего люди называют тебя богом?" - "Потому что всякий человек, считающийся добрым, получает в знак уважения прозвание бога". Откуда он заимствовал эту мысль, я уже показал в рассказе об Индии [26]. Третий вопрос был задан относительно чумы в Эфесе. "По какой причине, на основании каких совпадений ты предсказал Эфесу болезнь?" - "Император, питаясь более скудно, чем остальные, я первый почувствовал беду; если хочешь, я перечислю причины заразных болезней". Тот же, по-моему, испугавшись, как бы он не приписал возникновение этих болезней нечистым бракам [27], беззаконию и его неразумным поступкам, ответил: "Мне не нужно ответа на этот вопрос". Четвертый вопрос касался тех людей [28], и он не сразу перешел к нему, но после длительного времени, многое продумав, и как будто в каком-то замешательстве стал спрашивать не так, как все того ожидали. Ведь думали, что он, перестав притворяться, не удержится и назовет тех мужей по имени и будет страшно кричать по поводу жертвоприношения. Он же повел речь совсем иначе, подступая к вопросу незаметно: "Скажи мне, - спросил он, - когда ты вышел из дому в тот день и отправился на поле, кому принес ты в жертву [29] ребенка?" Но Аполлоний, как на мальчишку, закричал на него: "Замолчи! Если я вышел из дому, то я пришел на поле, если это так, то я принес жертву, если принес жертву, то и съел. Но пусть об этом расскажут люди, достойные веры". При этих словах послышалось одобрение, большее чем дозволяется в императорском судилище; Домициан, считая, что присутствующие свидетельствуют в пользу Аполлония, и под каким-то впечатлением от его умных и здравых ответов, сказал: "Я снимаю с тебя обвинение, но ты останешься здесь, пока мы не встретимся с тобой частным образом". Тот же, воспрянув духом, воскликнул: "Тебе, император, спасибо, а вот из-за этих преступников [30] погибли города, острова наполнены беглецами, материк - рыданием, войско - трусостью, сенат - подозрительностью. Если хочешь, можешь не удерживать меня. Если Же нет, то пошли взять мое тело; душу ведь взять невозможно, да даже и тела моего ты не сможешь захватить.
Но отступи, не убьешь ты меня, не причастен я смерти".
Книга II. О ПОДРАЖАНИИ И ВООБРАЖЕНИИ
(гл. 22)
В то время, как они находились в храме (а времени прошла немало, пока царю докладывали о прибытии чужеземцев); Аполлоний спросил Дамида: "Скажи мне, Дамид, существует ли нечто, что мы называем "живописью‟?" - "Конечно, - ответил Дамид, - она существует, раз существует истина". - "А что делает это искусство?" - "Оно, - сказал Дамид, - смешивает все имеющиеся краски - синюю с зеленой, белую с черной, ярко-алую с бледно-желтой". - "А зачем она их смешивает? - опять спросил Аполлоний - неужели только для того, чтоб бросаться в глаза своей пестротой, как поступают женщины, пользующиеся притираньями?" - "Нет, -ответил Дамид, - она делает это в целях подражания, чтобы изобразить пса, коня, человека, корабль, одним словом, все, что Гелиос видит перед собой; она изображает даже и самого Гелиоса, иногда на колеснице, запряженной четверкой коней - именно так он изображен здесь - иногда озаряющим все небо, если художник хочет написать жилище богов в эфире". - "Значит, - сказал Аполлоний. - живопись, Дамид, есть не что иное, как подражание?" - "А что же другое?" - ответил Дамид. - Если бы она была чем-либо иным, то она была бы смешна, так как зря тратила бы краски". - "А те образы, которые видны подчас на небе в просветах между облаками, - то кентавры, то олени, то, клянусь Зевсом, даже волки и кони, - разве они тоже созданы путем подражанья?"
- "По-видимому, так", -сказал Дамид. - "Следовательно, по-твоему, Дамид, бог - художник? Порой он сходит со своей колесницы, на которой он объезжает вселенную, управляя делами божественными и человеческими, садится и начинает для забавы чертить разные фигуры, как делают дети, рисуя на песке?"
Дамид покраснел, видя, что его утверждения привели к такой нелепости. Аполлоний заметил это - он даже в споре никогда не бывал резок - и промолвил: "Ты, может быть, хотел сказать, что эти явления на небе не имеют для бога никакого значения и являются случайно, а мы, которым подражание свойственно от природы, как бы сопоставляем их в известном порядке и таким образом создаем "образцы"". - "Да, - ответил Дамид, - это, конечно, будет правильнее, Аполлоний, и гораздо лучше".
"Итак, Дамид, по-видимому, подражание имеет двойственный характер: оно, как мы полагаем, способно воспроизводить образы либо и рукой и мыслью, а это и есть живопись, либо - только мыслью". - "Нет, - возразил Дамид, - оно отнюдь не двойственно: но более совершенным его видом мы должны считать живопись, которая способна воспроизводить образы и рукой и мыслью, а другой вид его считать частью первого; ведь представлять себе что-либо и воспроизводить это в мысли может любой человек, не будучи художником, но изобразить это, пользуясь своей рукой, он не может". - "А почему? - спросил Аполлоний. - Может быть, рука у него отнялась от ушиба или от болезни?" - "Да нет, клянусь Зевсом, - ответил Дамид, - просто потому, что он никогда не держал в руках чертежной палочки и не умеет пользоваться ни каким-либо иным инструментом, ни красками, - он же никогда не учился рисовать".
"Значит, мы с тобой оба в полном согласии (пришли к такому выводу: подражание присуще человеку от природы, а живопись - результат обучения и упражнения; по-видимому, то же самое относится и к скульптуре: Однако под живописью ты, конечно, подразумеваешь не один только вид искусства, который пользуется красками; ведь древнейшие мастера обходились лишь одной краской и только впоследствии в живописи стали применяться четыре, а потом и большее число красок; простой, не раскрашенный рисунок, пользующийся только светотенью, можно тоже назвать живописью: и в нем можно воспринять и сходство, и общий облик, и выражение лица - ум, скромность, смелость, - хотя все изображение лишено красок и мы не видим ни румянца, ни блеска волос и бороды; рисунок, сделанный в одном тоне, подобен светловолосому бледному человеку: но даже если ты белой краской начертишь образ жителя Индии, он покажется тебе темнокожим: его вздернутый нос, торчащие волосы, выдающийся вперед подбородок - все это как бы окрашивает его облик в черный цвет, и всякий, кто вглядится в него, сразу поймет, что перед ним индус. Поэтому я сказал бы, что уменье воспроизводить образ нужно даже тем, кто смотрит на картины. Никто не станет хвалить нарисованного коня или быка, если он не представляет себе этих животных; никто не будет восхищен Аянтом Тимомаха [31], написавшего "Аянта-безумца", если он заранее не вообразил себе мысленно образа Аянта и не представил себе, как он, перебив троянские стада, в отчаянии замышляет самоубийство. А творения Пора мы не можем назвать ни произведениями исключительно литейного искусства - они подобны картинам, ни живописью - они отлиты из бронзы; мы видим, что их создал искусный художник, соединивший в своем лице литейщика и живописца, какого описывает нам Гомер в образе Гефеста, кующего щит Ахилла; ведь и у Пора ты видишь перед собой победителей и побежденных, и тебе кажется, что земля залита кровью, а между тем она - из бронзы".
Книга VI. БЕСЕДА АПОЛЛОНИЯ С ГИМНОСОФИСТОМ ФЕСПЕСИЕМ
(гл. 19)
"Прежде всего, - сказал Аполлоний, - я расспрошу вас о ваших богах. Что вы думали, когда поставили перед глазами людей, здесь живущих, такие нелепые и смехотворные изображения богов, за исключением немногих; что я говорю-немногих? Нет, лишь ничтожнейшее число их изображено разумно и соответственно их божественной природе, а остальные ваши храмы кажутся посвященными не богам, а скорее неразумным и бессловесным животным". Феспесий, рассерженный, спросил: "А у вас, скажи на милость, какой же вид имеют кумиры богов?" - "Такой, - ответил Аполлоний, - в каком только и можно изобразить богов, - они прекрасны и внушают благоговение".
"Ты, очевидно, говоришь, - возразил Феспесий, - о Зевсе Олимпийском, об Афине, о богинях Книдской и Аргосской и о некоторых других, отличающихся красотой и прелестью". - "Не только о них, - сказал Аполлоний. - Я вообще утверждаю, что другие народы изображают богов, как должно и пристойно, а вы скорее издеваетесь над божеством, чем поклоняетесь ему"... "Что же, разве ваши Фидии и Праксители восходили на небо, вылепили там образы богов и претворили их в художественные произведения, или было нечто иное, что побудило их изобразить богов?" - "Нечто иное, -сказал Аполлоний, - и притом нечто, преисполненное мудрости". - "Что же это? Ты, конечно, не сможешь назвать ничего иного, кроме подражания". - "Нет, - ответил Аполлоний, эти образы создало воображение, творец более мудрый, чем подражание: ведь подражание может изобразить только зримое, а воображение-и незримое, ибо оно создает свои образы, перенося их с того, что действительно существует; к тому же подражание нередко наталкивается на препятствия, воображению же не мешает ничто, оно беспрепятственно устремляется к тому, что оно само создает. Художник, задумав изобразить Зевса, должен как бы узреть его на небе, среди Ор и звезд; так устремил к нему свой взор Фидий; а тот, кто собирается изобразить Афину, должен представить себе ее воинское убранство, ее ум, ее искусность во многих делах, а также и то, как она родилась от самого Зевса. А если ты изобразишь коршуна, сову или волка и принесешь их в храм вместо Гермеса, Афины или Аполлона, то на долю зверей и птиц выпадет завидная слава, но за то боги лишатся большой доли чести, подобающей им. - "Ты, как видно, - сказал Феспесий, - судишь о наших делах, не понимая их сути: ибо египтяне приняли мудрое решение - они не дерзают изображать облики богов, а создают их символы, постигаемые умом, и боги представляются поэтому еще более заслуживающими поклонения".
На это Аполлоний, рассмеявшись, возразил: "Ну и люди! Великую пользу, вы можете извлечь из мудрости египтян и эфиопов, если собака, ибис и козел станут казаться вам заслуживающими поклонения и богоподобными, - так я понял слова мудреца Феспесия. Да разве в этих существах есть величие, которое внушало бы благоговейный страх? Ведь всякие клятвопреступники, святотатцы и толпы богохульников станут скорее презирать таких богов, чем страшиться их. Если же богов следует постигать умом, то египетские боги казались бы внушающими большое благоговение, если бы изображений их вовсе не было, а ваше учение о богах было бы иным, более мудрым и, так сказать, тайным и неизреченным, вы могли бы воздвигать им храмы и устанавливать, какие жертвы подобает приносить им и какие не следует, и в какие сроки и с какой целью, с какими молитвами и обрядами, - но не ставить в храмах никаких изображений, а предоставлять тем, кто входит в храм, воображать себе облик богов; ибо ум рисует и запечатлевает эти образы лучше, чем художество. А вы отняли у ваших богов возможность быть прекрасными и для зрения, и для ума".
На это Феспесий возразил: "Однако был такой афинянин Сократ, и он, уже будучи стариком, был столь же неразумен, как и мы. Он считал богами и собаку, и гуся, и платан - он ведь клялся ими". - "Ничуть он не был неразумен, - сказал Аполлоний. - Напротив, он был боговдохновенным и поистине мудрым человеком: он клялся ими не потому, что считал их богами, а чтобы не клясться именем богов".
[1] Аполлоний в это время соблюдал наложенный на себя обет пятилетнего молчания.
[2] Рассказ относится ко времени пребывания Веспасиана в Александрии в октябре 69 г. н.. э.
[3] Дамид — ассириец, встретивший Аполлония в Ниневии и ставший затем преданным учеником его. Дамид оставил воспоминания об Аполлонии.
[4] Дион Хрисостом — ритор и философ III вв, н. э. Евфрат—малоизвестный философ (I в. н. э.), уроженец города Тира.
[5] В июле 69 г. н. э. восточные войска провозгласили Веспасиана императором. В беседе с Аполлонием Веспасиан раскрывал перед ним причины, заставляющие его принять на себя императорскую власть.
[6] Гай Цезарь Калигула — римский император 37—41 г. н. э.; собравшись в поход против Британии, он привел войско на берег океана, приказал солдатам собирать там морские раковины и с этой «добычей» как победитель вернулся в Рим.
[7] Клавдий, племянник Тиберия и дядя Калигулы, после убийства последнего был провозглашен преторианской гвардией императором (в 41 г. н. э.). В 54 г. н. э. был отравлен своей женой.
[8] Сервий Сульниций Гальба — римский император 68—69 гг. н. э. Гальба усыновил Пизона, происходившего из знатного рода и отличавшегося строгой нравственностью. Через четыре дня оба они были убиты. Их гибель была радостно встречена Отоном (ср. Тацит, «Истории» I, 14— 15, 19, 30—34). Таким образом, Филострат в данном случае отступает от исторической правды. Отон родился в 32 г. н. э., был близок к Иерону, перешел на сторону Гальбы, но после усыновления Гальбой Пизона стал интриговать против Гальбы и после его убийства на короткое время стал императором. В апреле 69 года окончил жизнь самоубийством. Вителлий был провозглашен императором в начале 69 г. н. э. германскими войсками. После победы над Отоном он занял Рим, где проводил время в кутежах и не ограничивал бесчинств своих солдат. Во второй половине 69 года большинство войск перешло на сторону Веспасиана. В октябре 69 года Антоний Прим, полководец Веспасиана, разбил войска Вителлия на севере Италии, двинулся затем на Рим и взял его штурмом. В декабре 69 г. н. э. Вителлий был убит.
[9] Гай Юлий Виндекс — наместник Галлии, восставший против Нерона, В 68 г. н. э., потерпев поражение, Виндекс покончил с собой.
[10] Речь идет о восстании в Иудее (60— 70 гг. н. э.), на подавление которого Нерон послал Веспасиана.
[11] Вителлий к этому времени правил всего лишь несколько месяцев.
[12] Веспасиан был в это время наместником в Африке.
[13] Старший сын Веспасиана, Тит Флавий Веспасиан родился в 40 г. н. э. Вместе с отцом принимал участие в войне против иудеев. Младший сын Веспасиана, Тит Флавий Домициан родился в 51 г. н. э.
[14] Софоний Тигеллин был при Нероне префектом преторианской гвардии. Тигеллин отличался жестокостью и во всем потакал Нерону.
[15] В Испании Аполлоний в течение трех дней беседовал с наместником Бетики, очевидно, по поводу Виндекса, так как на прощание он сказал наместнику: «Помни о Виндексе» (Филострат, «Жизнь Аполлония Тианскосго», V, 10).
[16] Аристотель (в VIII книге «Политики») говорит о мерах, способствующих. сохранению тираннии, и называет такие: угнетение людей, возвышающихся над общим уровнем и вытеснение людей мыслящих.
[17] Речь идет о сенатских провинциях. В 27 г. до н. э. Август разделил существовавшие тогда провинции на сенатские и императорские. Сенатские управлялись проконсулами или пропреторами, назначаемыми сенатом по жребию. В императорские же император сам посылал наместников.
[18] Иерусалим был взят римлянами в 70 г. н. э.
[19] Имеется в виду Аргос в малоазиатской провинции Каппадокии.
[20] Деметрий из Суния, нищий философ, живший в Риме в 40—90 гг. н. э.
[21] «Киник» происходит от греческого слова κυων (собака). В IV в. до н. э. недалеко от Афин, в местечке Киносарг, философ Антисфен открыл школу. Его последователи–стали называться киниками. Телемах — сын Одиссея, см. «Одиссея», XVII, 61—62:
Тою порой Телемах из высокого царского дома
Вышел с копьем; две лихие за ним побежали собаки.
Итакийцы — жители острова Итаки, царем которого был Одиссей.
[22] Т. е. Нервы, Орфита и Руфа, которых Домициан обвинял в заговоре против императора. Во время правления Веспасиана и Тита Аполлоний поддерживал дружественные отношения с этими лицами. После воцарения Домициана Аполлоний предсказывал, что скоро другой примет управление государством.
[23] Для измерения времени употреблялись водяные часы, аналогичные песочным. Жидкость вытекала из сосуда через узкое отверстие. Время, которое давалось оратору для произнесения речи, измерялось количеством воды в таких часах.
[24] Сикофант — человек, занимавшийся ложными доносами.
[25] Аполлоний носил только льняную одежду.
[26] См. Филострат, «Жизнь Аполлония Тианского». III, 18. На вопрос: Кем вы сами себя считаете?» — брахман отвечает Аполлонию: «Богами» — «Почему?» — «Потому что мы добродетельны».
[27] Намек на связь Домициана со своей племянницей, дочерью Тита
[28] Т. е. Нервы и его единомышленников.
[29] Аполлония обвиняли в том, что он принес в жертву ребенка и по его внутренностям предсказывал будущее.
[30] Т. е. доносчиков, которым при Домициане предоставлялась большая свобода действий.
[31] Тимомах из Византии (II в. до н. э.) — живописец. Ему принадлежали картины «Медея» и «Аянт—безумец»; последняя, по приказу Цезаря, была выставлена в Риме. О сюжете ее нам дает представление трагедия Софокла «Аянт». Аянт, сын Теламона, один из героев Троянской войны, негодует на то, что доспехи Ахилла присуждены не ему, а Одиссею. Гнев доводит его до безумия. Думая, что он мстит врагам, Аянт ночью Перебил стадо овец. Придя в себя и не стерпев позора, Аянт покончил с собой.