Хорошо ли изречение: "Живи неприметно"?

Ει καλώς είρηται το λάθε βιώσας

Автор: 
Переводчик: 
Источник текста: 
«Вестник древней истории». 1998 г. № 4.

Введение

Против эпикурейцев Плутарх, в качестве главы Платоновской школы, написал не меньше десяти сочинений (Lampr. cat. 80-82. 129. 133. 143. 148. 155. 159. 178), из которых до нас дошли только три: «Против Колота», «О том, что даже приятная жизнь невозможна, если следовать Эпикуру» и «Хорошо ли изречение: “Живи неприметно”». Последнее фигурирует в так называемом «Ламприевом перечне» (Lampr. cat. 178) под названием: «Об изречении: “Живи неприметно”». По форме оно представляет собою памятник ораторской прозы, точнее публичную декламацию, весьма распространенную в эпоху второй софистики и служившую средством просвещения и одновременно морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи. Произнесенная перед неизвестной аудиторией, эта речь представляет собой напористое, в агрессивном тоне, опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.
Манера изложения здесь, как и вообще в декламациях этого рода, крайне риторична, система доказательств носит откровенно игровой, несерьезный характер. Цитаты из классиков, вроде Гомера и Эврипида, призваны обосновать такое, например, алогичное утверждение, что Эпаминонда облекли доверием и властью, вследствие чего он стал знаменит и спас свой погибающий город. Если отвлечься от софистических передержек, здравый смысл подсказывает, что в реальности дело обстояло прямо наоборот: сначала Эпаминонд стал известен благодаря своим заслугам, и лишь затем ему было поручено командовать в войне против спартанцев.
Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство (ἐνθουσιασμός). Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.
Весь памятник в целом, несомненно, являет нам любопытнейшую страницу античной культуры, и читатель, надеемся, получит удовольствие как от риторической формы его, так и от философского содержания. Перевод выполнен по изданию: Plutarchi Moralia. V. VI, 2. Ed. M. Pohlenz, R. Westman. Leipzig: B. Teubner, 1959. Цитаты из античных авторов, кроме особо оговоренных, переведены нами заново с подлинника.
Содержание: инвектива против автора афоризма: отговаривая других от погони за славой, сам он всячески домогался известности (1). Опровержение самого афоризма: скрываться от общества пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки (2), а вторых — возможности проявить свою добродетель (3). Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов (4). Мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум (5). Сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму (6). Подтверждение этому — обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце, и адская бездна, где нечестивцы лишены возможности видеть свет (7).

Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?

1. (1128a) Однако же автор этого афоризма сам непожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того (b) и высказал, чтобы незамеченным не остаться[1], как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя»[2]. Подражатели Филоксена, Эриксидова сына, и сицилийца Гнатона[3], большие гурманы, говорят, сморкались в тарелки, чтобы, отбив у сотрапезников аппетит, самим объедаться деликатесами. А завзятые честолюбцы клевещут другим, будто соперникам в любви, на славу, чтобы добиться ее, не встречая сопротивления, и действуют подобно гребцам[4]: как те, сидя лицом к корме, двигают (c) корабль в направлении носа, ибо обратное течение от ударов весел подхватывает и толкает судно вперед, так и дающие этого рода советы гонятся за славой, как бы от нее отвернувшись[5]. Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?
2. Впрочем, довольно об этом. Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель?[6] Неужто жить — это настолько позорно, что мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. (d) Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: “Скрывай, что у тебя лихорадка”, или: “Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях”. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: “Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить”. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах[7], (e) и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: “Ты разгневан? Остерегайся того-то”, “Завидуешь? Делай то-то и то-то”, “Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся”»[8]. Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.
3. А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», (f) Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй»[9], Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, (1129) не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон». К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких?[10] Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему[11], да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?
4. Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен (b) твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией[12], «наплевать на прекрасное»[13], а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков[14] — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером? Если бы афиняне не приметили Фемистокла, (c) Эллада не отразила бы нашествие Ксеркса; если бы римляне не узнали о Камилле, не устоял бы и сам город Рим; если бы Дион[15] не был знаком с Платоном, то не обрела бы свободу Сицилия. Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. Эпаминонд, до сорока лет оставаясь безвестным, ничем не был полезен фиванцам, зато позднее, облегченный доверием и властью, спас свой погибающий город, а порабощенную Элладу освободил, явив свою добродетель сияющей славе тем, что проявил ее вовремя. (d) «Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл[16], но и человеческий нрав[17], влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает[18], так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся[19].
5. Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, (e) и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения»[20] восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита[21], «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.
6. (f) А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, (1130) равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским[22], а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном[23], называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна»[24]. Я думаю, что и самого человека древние называли «светом»[25] именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое (b) желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху[26]. (c) Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребают, видимо, тяготятся самим рождением своим и не хотят бытия.
7. Ведь природу славы и бытия показывает обитель благочестивых[27]: «там даже ночью им светит яркое солнце[28], а средь лугов, покрытых пурпурными розами»[29], расстилается равнина, пестреющая цветами плодоносных, пышных, тенистых дерев, и бесшумно текут полноводные реки[30], а сами они, прохаживаясь вместе и мирно беседуя, проводят время в воспоминаниях и разговорах о тех, кто родился и существует. Третья же дорога[31], (d) сбрасывающая души в мрачную бездну, предназначена тем, кто прожил нечестивую, беззаконную жизнь. «Отсюда изливают беспредельный мрак медленные[32] реки угрюмой ночи»[33], принимая в себя и окутывая безвестностью и забвением наказуемых. Ведь коршуны не терзают вечно печень злодеев[34], погребенных в земле (она давно без остатка сгорела или истлела), и таскание тяжестей не изнуряет тела наказуемых (ибо «крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их»[35], и нет у мертвых остатка тела, могущего принять тяжесть заслуженной кары), (e) но поистине, есть лишь одно наказание для проживающих порочную жизнь: бесславие, безвестность и исчезновение, бесследно устраняющее их в угрюмые воды Леты, погружающее в бездонную морскую пучину[36], влекущее за собой никчемность и бездействие, а также полное бесславие и безвестность.


[1] Юношески запальчивому тону декламации соответствует ее резкое, без предисловий (προοίμιον, exordium), начало. По Аристотелю (Arist. rhet. 3. 1415b8; ср. Quintil. 3. 8. 6), даже если оратор имеет дело с понятливым слушателем, все равно речь следует начать хотя бы с перечисления основных ее тезисов, «чтобы тело, если так можно выразиться, имело и голову» (ср. Plat. Phdr. 264c: «всякая речь, подобно животному, должна иметь тело, а вместе с ним ноги и голову, причем средняя часть ее и конечности должны быть соразмерны и друг другу, и целому»).
[2] Eur. fr. 905 Nauck² (цитируется: v. Alex. 53; Luc. apol. 5; Men. mon. 332; Cic. fam. 13. 15. 2; ср. Plat. Hipp. ma. 283b; Max. Tyr. 31, p. 409). Вероятный смысл сентенции: «прежде чем поучать других, сам научись следовать своим принципам» (ср. Lc 4. 23: ἰατρέ θεράπευσον σεαυτόν).
[3] Сицилиец Гнатон и афинянин Филоксен — знаменитые в древности чревоугодники (ср. Plut. qu. conv. 668c; 707e; Aelian. v. h. 10. 9; Athen. 1. 6b; 5. 220b). Филоксен, высшее удовольствие полагавшийся в осязании пищи, даже молился, чтобы глотка у него стала длинней журавлиной (Arist. eth. Nic. 1118a33. eth. Eud. 1231a15. probl. 28. 7, p. 950a3). Аристофан в своих шутках (vesp. 84. nub. 686) неоднократно упоминает его гомосексуализм и распутство.
[4] Так называемый «парадокс» (παράδοξον), фраза, содержащая, неожиданную для слушателей мысль, которая тут же, после эффектной паузы поясняется.
[5] Ср. насмешливое высказывание о скептическом философе Тимоне перипатетика Иеронима: «Как скифы стреляют, убегая, и стреляют, преследуя, так иные философы любят учеников, гоняясь за ними, а иные — убегая от них, как Тимон» (Diog. Laert. 9. 112).
[6] τυμβωρύχος, т. е. мародер, раскапывающий и разоряющий могилы (ср. Ar. ran. 1149; Luc. Jupp. Tr. 52), или профессиональный могильщик, за плату роющий могильные ямы (ср. Sext. math. 7. 45).
[7] Обычай, приписываемый жителям Вавилонии: Herod. I. 197; Strabo. 16. 1. 20, p. 746 (по другой версии — египтянам и иберийцам: Strabo. 3. 3. 7, p. 155).
[8] Ср. идеальный образ философа-киника, который, как врач, совершая обход сограждан и щупая у них пульс, должен им давать указания: «У тебя лихорадка, у тебя головная боль, у тебя подагра», «Тебе следует голодать, тебе можно есть, тебе лучше воздержаться от бань», «Ты нуждаешься в кровопускании, а ты — в прижигании» (Epict. diss. 3. 22. 73).
[9] Риторическое преувеличение: собственноручно Фрасибул тиранов не убивал, хотя сыграл важнейшую роль в свержении афинской «олигархии Тридцати» (декабрь 404 г.).
[10] Учеников Эпикура даже называли εἰκαδισταί, потому что они отмечали память своего учителя по двадцатым числам (εἰκάς) Гамелиона (Athen. 7. 298d).
[11] Хайредем и Аристобул — братья философа (Diog. Laert. 10. 3), а Метродор Лампсакский — его ближайший сподвижник и ученик (ibid. 10. 23). Всем троим посвящены не дошедшие до нас сочинения Эпикура (ibid. 10. 28).
[12] Обе гетеры, как утверждали недоброжелатели Эпикура, сожительствовали одновременно с ним и с его учеником Метродором (Diog. Laert. 10. 6; 10. 23).
[13] Ср., однако, Plut. non posse 1088b: «Они (эпикурейцы) сами единодушно утверждают, что плотские наслаждения стоят ничтожно мало, или вовсе нисколько, если конечно, не пустословят и не рисуются, когда Метродор говорит, что «нам глубоко наплевать на телесные наслаждения»».
[14] «Одни философы называются физиками, так как изучают природу, другие — этиками, так как занимаются нравственностью» (Diog. Laert. praef. 17). Плутарх, писавший труды по естествознанию (φυσικά) и по этическим вопросам (ἠθικά), относил себя к той и другой категории.
[15] «Дион, сын Гиппарина, сиракузец, философ-платоник, брат Аристомахи, супруги, сицилийского тирана Дионисия Старшего, который стал сицилийским тираном, изгнав Дионисия, сына Дионисия Старшего, чей брат Нисей, в свою очередь, изгнал самого Диона. Ему принадлежат письма к Платону и другие сочинения» (Suid. s. v. Δίων).
[16] Soph. fr. 780 Nauck2 (цитируется также: Plut. an seni resp. 788b, 792a).
[17] Игра слов: «кров — нрав» передает созвучие: στέγος — ἦθος.
[18] τὰ λανθάνοντα τῶν ὑδάτων τῷ περισκιάζεσθαι καὶ καθῆσθαι μὴ ἀπορρέοντα σήπεται, чрезвычайно элегантная конструкция, где симметричные члены предложения (τὰ λανθάνοντα, μὴ ἀπορρέοντα — τῶ̣ περισκιάζεσθαι, καθῆσθαι) образуют изящный хиасм.
[19] Обратная градация (ὕστερον — πρότερον) вместо ожидаемого «старятся и гибнут».
[20] Судя по стихотворной форме (гексаметр) — цитата из неизвестного поэтического произведения. Ср. Etym. M. 433. 50; Callim. fr. an. 93, p. 723 Schn.
[21] Democr. fr. B 158 Diels.
[22] Эпитеты Аполлона Δήλιος и Πύθιος Плутарх выводит из δηλόω («делать явным, обнаруживать») и πυνθάνομαι («узнавать»).
[23] Демон — существо низшего порядка, чем боги. Имя Плутона (Аида) автор эвфемистически опускает. Ср. Pind. Ol. 2. 107: «В этом Зевесовом царстве за грехи судит некто подземный».
[24] Fr. mel. chor. adesp. 13 Diehl.
[25] Игра словами: ὁ φώς, φωτός — «мужчина, человек» (поэтизм, из языка древних трагиков), и τὸ φῶς, φωτός — «свет, сияние».
[26] Представление о неразрывной связи солнечного света и жизни, универсальное для всех времен и народов, отражено, например, в древнеегипетской «Книге Амдуат» (XVI в. до н. э.), одно из адских мучений, ожидающих грешников, — погружение в темный хаос. Свет и тепло, излучаемые богом Ра, когда он спускается в преисподнюю, предназначены только для праведных (Коростовцев М. А. Религия древнего Египта. М., 1976. С. 234). В Гимне Атону (XIV в. до н. э.) говорится: «Когда ты восходишь, они (люди. — Э. Ю.) живы, ты заходишь — они мертвы» (Хрестоматия по истории древнего Востока. Ч. 2. М., 1980. С. 92).
[27] Фраза, безнадежно испорченная, переведена по контексту: истинная слава и высшее бытие принадлежит душам благочестивых покойников, а главное преимущество, которым они наслаждаются в райской обители, — это солнечный свет, дающий им возможность общаться и быть друг другу известными.
[28] Досл. «сила солнца», поэтический оборот, где труднопереводимое μένος означает «кровь», как материальное воплощение души (Soph. Ai. 1412: μέλαν μένος), или «дух, жизненную силу», т. е. субстанцию, выражающую высшую сущность своего обладателя: жар, если идет речь о солнце (Hom. Od. 10. 160: ἠελίοιο), боевой дух, если говорится о воинах (Hom. Il. 2. 387: μένος ἀνδρῶν; 18. 264: μένος Ἄρηος).
[29] Pind. fr. 129 Sn-Mä (цитируется также: Plut. cons. Ap. 120a).
[30] Вольный пересказ неизвестной нам оды Пиндара. Ср. описание Элисийской равнины — Ἠλύσιον πεδίον (Hom. Od. 4. 563) и Острова Блаженных — Μακάρων νᾶσος (Pind. Ol. 2. 57).
[31] Неожиданное упоминание «третьей» дороги, предназначенной душам покойных, объясняется, вероятно, лакуной в начале главы, где говорилось о первой дороге, по которой Геракл взошел на небо, к богам, затем — о второй, ведущей в обитель блаженных, после чего речь заходит о третьей, ведущей грешников в ад.
[32] Досл. «вялые, слабые» (βληχροί). Ср. Hor. c. 2. 14. 17: visendus ater flumine languido Cocytos errans — «придется (всем нам) узрить черный Коцит, извивающийся вялой рекою».
[33] Pind. fr. 130 Sn-Mä (цитируется также: Plut. aud. poet. 17c).
[34] οὐ γὰρ οὔτε γῦπες κείρουσιν… οὔτε βαρῶν τινων ἀχθοφορίαι θλίβουσι, двойное отрицание вместо простого — черта нелитературного, просторечного языка (ср. Act. apost. 26. 26: λανθάνειν γὰρ αὐτὸν τούτων οὐ πείθομαι οὐθέν, «я убежден: ничто из этого от него не укрылось»), позднее закрепленная в новогреческом языке как норма. Примечательно, что одна рукопись (Ватиканский кодекс) дает правильную форму: οὔτε γὰρ γῦπες.
[35] Hom. Od. 11. 219 (пер. В. Жуковского).
[36] εἰς ἄβυσσον καὶ ἀχανὲς πέλαγος. Ср. это выражение (εἰς πέλαγος ἀχανές) в похожем контексте: «В Кампании он (Цицерон, возвращавшийся в Рим из изгнания) встретил одного видного римлянина, с которым дружил, и полагая, что в Риме только и говорят о нем и его деяниях, спросил, что думают римляне о его заслугах. “Постой-ка, а где ты был в последнее время?” — услыхал он в ответ, и очень расстроился, так как понял, что слухи о нем затерялись в городе, словно канув в морскую пучину и ничего не прибавив к его прежней известности» (Plut. Cic. 6. 4).