II. TRISTIA

Переводчик: 
Переводчик: 
Переводчик: 
Переводчик: 
Переводчик: 

Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье...

ВСТУПЛЕНИЕ
(I, 3)
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В РИМЕ
Только предстанет очам той ночи печальной картина,
Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,
Только припомню, как я покидал всё, что дорого сердцу,
И набегает слеза - медленной каплей ползет.
Время к рассвету текло, когда из Италии милой
Мне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.
Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью...
Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.
Не было сил поручить провожатым и слугам заботу
Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.
Словно столбняк на меня... Как громом небес пораженный.
Смертью не принят, живой: жив иль не жив - не пойму.
Всё же затменье ума пересилила горесть разлуки:
Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришел
И огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:
Да, поредела толпа - двух или трех насчитал.
Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.
По неповинным щекам слезы струились дождем.
За морем дочь, далеко - у прибрежья Либийской пустыни,
Не долетала туда грустная весть обо мне.
Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,
Будто хоронят кого многоголосой толпой.
Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,
В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.
Если ничтожное мы уподобить великому вправе, -
Трое захваченной был ныне подобен мой дом.
Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,
В небе высоком луну мглистые кони несли.
И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:
Тщетная близость - увы! - к ларам печальным моим.
"Силы верховные, вы, сопрестольные боги, - воззвал я, -
Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.
Я покидаю богов, хранителей града Квирина:
Век благоденствовать вам - с вами прощаюсь навек.
И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,
Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.
О, передайте, молю, небожителю-мужу: повинен
Я в заблужденье, но чист от преступленья душой.
Ведомо вам, - так пусть покаравшему ведомо будет;
Если помилует бог, - к счастью мне путь не закрыт".
Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,
И задыхались мольбы от содроганий и спазм.
В космах рассыпанных кос пред ларами в горе поверглась,
Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.
Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,
Мужа оплакивая, - только бессильны слова.
Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.
В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.
Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,
Был предуказан уход в эту последнюю ночь.
Помню, бывало, не раз говорил торопившему: "Полно,
Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми".
Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,
Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.
Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,
И отступала опять, сердцу внимая, нога.
Я говорил им: "Прощай" - и снова бессвязные речи,
Снова дарю поцелуй - вечный, предсмертный "прости". -
Снова твержу порученья, всё те же, обманом утешен,
И оторвать не могу глаз от любимых моих.
Выкрикнул: "Что мне спешить? Впереди - только Скифия, ссылка.
Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,
Боги, живую жену от живого живой отрывают,
Дом, домочадцев моих - всё покидаю навек.
И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых...
О мое сердце, залог дружбы Тезеевой, плачь!"
Их обнимаю... Еще... невозбранно. Но вскоре, быть может,
Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.
Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,
Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер.
Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:
Там осталась она - часть моей жизни живой.
Метта-диктатора так разрывали каратели кони,
В разные стороны мчась: был он предателем - Метт!
Помню ропот и вопль - голоса моих близких. О боги!
Вижу неистовство рук - рвут обнаженную грудь.
Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.
Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:
"Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.
Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.
Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.
Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.
Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.
Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь - оно!"
Так убеждала жена, повторяя попытки былые.
Сникла бессильно рука перед насильем нужды.
Вырвался. Труп ли живой? погребенный, но без погребенья...
Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.
Милая, - слух долетел, - от горя до сумерек темных,
Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.
Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,
Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,
Долго оплакивала - то себя, то дом опустелый,
То выкликала в тоске имя отторгнутого.
Так горевала она, как если бы дочери тело
Видела рядом с моим на погребальном костре.
Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.
Не по охоте жива - только, чтоб жить для меня.
Помни же друг, и живи. Об изгнаннике помни... О судьбы!
Помни, живи для него - участь ему облегчи.
Перев. Я. Голосовкер

ТРИСТИИ. ПЕРВЫЙ ГОД
ПОСЫЛКА ПЕРВОЙ КНИГИ "ТРИСТИЙ" В РИМ
(I, 1)
Бедная книга! Ты в Рим без меня отправляешься ныне.
Горе! Зачем не дано мне за тобою идти?
Без украшений иди, как изгнаннику это прилично,
И на лице отражай мрачное время свое.
Не изукрасит тебя полосами пурпурная краска:
В тяжкой печали носить яркого цвета нельзя.
Сурик не будет краснеть на страницах, не пахнущих кедром,
И не украсит тебя кости слоновой узор.
Только счастливые книги с искусством таким украшают;
Ты ж о несчастьях моих, грустная, помнить должна.
Ломкая пемза неровных краев у тебя не пригладит,
Чтобы казалось, что ты треплешь свои волоса.
Пятен не надо стыдиться; пусть, кто их увидит, наверно
Знает, что сделали их горькие слезы мои.
Шествуй же, книга, и родину речью моею приветствуй:
Если я сам не могу, стих мой ее посетит.
Если же кто, может быть, обо мне не забыл совершенно,
Если случайно тебя спросит он, как я живу,
Ты отвечай, что я жив, но скажи, что я очень несчастлив,
То же, что жив я еще, - бога великого дар.
Об остальном умолчи, даже если он спросит и больше,
Чтоб не узнал обо мне больше, чем следует знать.
Предубежденный читатель мои преступления вспомнит,
И прослыву меж толпы гнусным преступником я.
Не защищайся, хотя бы обидны казалися речи:
Знай, что ходатайство нам хуже еще повредит.
Может быть, встретишь кого-нибудь, кто обо мне пожалеет,
И не без слез на щеках эти стихи перечтет,
И пожелает в душе (чтоб его не услышала злоба):
Пусть наказание мне Цезарь, простив, облегчит.
Я о нем буду молиться, чтоб сам не изведал несчастья
Тот, кто с несчастным богов снова хотел примирить.
Пусть же случится, как он пожелал, и пускай мне позволит
Цезарь, свой гнев отложив, в отческом доме почить.
Но, выполняя мои порученья, быть может, услышишь,
Что упадает в тебе, книга, мой прежний талант;
Впрочем, хороший судья обстоятельства наши рассмотрит,
А не один результат, так что спокойною будь.
Лишь когда ясно в душе, выражаются мысли стихами:
От угрожающих бед облачно сердце мое.
Уединенье и отдых нужны для писанья стихами, -
Я же страдаю от войн, ветров и яростных бурь.
С творчеством страх несовместен, а я постоянно в тревоге:
Вот-вот блестящий меч голову мне отсечет.
Даже тому, что пишу, подивится судья благосклонный,
Со снисхожденьем прочтя то, что писал я теперь.
Право, и сам Меонид, помещенный в мое положенье,
Весь бы талант потерял в стольких ужасных бедах.
Так что иди, не смущаясь молвою, и помни, о книга,
Что не большой еще стыд, коль не понравишься ты.
Счастье себя не являет настолько для нас благосклонным,
Чтобы успеха могла ты, отправляяся, ждать.
Бывши еще безопасным, пылал я любовию к славе,
Страстию я пламенел имя составить себе.
Ныне ж и то, что мне слава поэта еще не противна,
Странно: изгнанье своим гением я заслужил.
Впрочем, иди в дальний Рим за меня, благо ты еще можешь.
Боги, о, если бы мог книгой своею я стать!
Ты не подумай, что можешь войти не замеченной всеми
В город великий, хотя странником бедным придешь.
Правда, без имени ты; но по краскам ты узнана будешь;
Скрыться ты хочешь - итак, ясно для всех: ты моя.
Впрочем, войди потихоньку, чтоб имя мое не вредило
Славе твоей: ведь теперь милости прежней мне нет.
Если кто скажет, что ты, как моя, и прочтенья не стоишь,
И с своей полки тебя выбросит прочь, ты скажи:
"Нет, посмотри на заглавье: любви не учу я. И автор
Строго наказан за ту книгу, как стоил тогда".
Может быть, ждешь, чтоб отправил тебя я к вельможам в чертоги
И приказал бы вступить даже и в Цезарев дом?
Но да простят мне домашние боги священного места:
Молния пала на нас с этих возвышенных мест.
Правда, я помню, что там и в величьи самом милосерды,
Но опасаюсь богов, мне повредивших хоть раз.
Так устрашается шорохом крыльев малейшим голубка,
Раз побывавши в твоих, ястреб свирепый, когтях.
Так не дерзает от стойл далеко отлучиться овечка,
Если ее потрепал в жадных зубах своих волк.
Если б остался в живых, Фаэтон избегал бы, конечно,
Неба и чудных коней, глупо желаемых им.
Также и я, испытавши оружие Зевса, страшуся;
Если гремит, я дрожу быть пораженным огнем.
Всякий корабль из аргивского флота, избегший Эвбеи,
После на всех парусах тамошних вод убегал.
Так и мой челн, пострадавши однажды от яростной бури,
Смело не может приплыть к месту крушения вновь.
Будь осторожной, книга, и робко вокруг озирайся,
И ограничься одним средним сословием ты.
Помни: стремясь чересчур уж высоко на крыльях неверных,
Морю название дал в нем утонувший Икар.
Впрочем, отсюда мне трудно указывать, плыть ли на веслах
Иль с парусами, но там лучше увидишь сама.
Если ты можешь явиться, когда он не занят, и если
Будет спокойно вокруг, если гнев силы сломил,
Если с тобой при сомненьи твоем будет кто-либо, кто бы,
Введши, замолвил за нас что-нибудь раньше, - ступай.
В счастливый день, своего господина гораздо счастливей,
В дом ты проникни его - горе мое облегчить,
Так как печали мои только тот, кто их причинил мне,
Может один исцелить, как это делал Ахилл.
Но берегись повредить, чересчур уж заботясь о пользе:
Меньше надеюся я, чем неуспеха боюсь.
Остерегайся, чтоб гнев успокоенный вновь не проснулся
И чтоб не сделалась ты поводом новым к нему.
После, когда, наконец, посетивши убежище наше,
В ящик изогнутый ты - в дом свой надежный - придешь,
В нем ты сестер своих, вместе в порядке лежащих, увидишь.
С тем же стараньем ночей я и над ними не спал.
Все эти книги открыто заглавье свое выставляют,
На переплете неся имя открыто свое.
Три же из них, как увидишь ты, в темном углу притаились:
Учат они, как любить - чувству, знакомому всем.
Ты избегай их, иль если достаточно голоса будет,
То Телегонами их или Эдипом зови.
Если ты любишь отца своего, то из этих, прошу я,
Хоть они учат любви, ты никого не люби.
Там же увидишь пятнадцать томов Превращений; спаслися
Эти стихи из огня перед отъездом моим,
Им я сказать поручаю, что могут они к превращенным
Также причислить теперь лик моей горькой судьбы,
Так как теперь неожиданно стал не похож он на прежний:
Слез он достоин теперь, прежде же радостен был.
Больше имел бы с тобой поручений послать, если хочешь,
Но опасаюсь еще дольше тебя задержать.
Если бы все мои мысли с собой понесла ты, о книга,
Слишком ужо тяжело было б тебя понести.
Долог твой путь; поспеши! Далеко от отчизны заброшен
Злобной судьбой, на краю света остануся я.
Перев. П. Краснов

НА МОРЕ
(I, 4)
Вот опускается страж Эримантиды в лоно морское,
Бури предвестник, - кругом начал он волны качать.
Я пробегаю Ионские воды не добровольно;
Страх заставляет меня в этот отважиться путь.
Горе! Волненье растет, гонимое ветром ужасным;
Вырван с глубокого дна, крутится яро песок;
Рушатся горы воды и на нос, и на круглую корму,
Хлещут одна за другой в лики святые богам;
Броня сосны трещит под ударами, стонут канаты,
Стонет остов корабля, плачет о горе моем.
Трепетный ужас бледностью выдал моряк побежденный;
Он уж не борется, он отдал волненью корабль.
Как браздодержец бессильный, спуская ненужные вожжи,
Шее упрямой коня полную волю дает,
Так против воли своей на волю смятенью морскому
Кормчий, увы, предает бег корабля своего.
Если Эол кораблю не пошлет обратного ветра,
Волны прибьют к берегам, чуждым навек для меня.
Вот уж исчезли налево вдали Иллирийские страны,
Вот запрещенную я вижу Италию вновь.
Ветер! Молю: перестань, не гони в недоступную землю
И моему божеству вместе со мной покорись.
Так говоря, и боюсь, и желаю туда возвратиться.
О! как яростно вдруг в борт загремела волна!
Боги лазурного моря, пощады прошу я, пощады!
Гневом Юпитера я слишком наказан уже.
Душу мою истомленную вырвите, боги, у смерти,
Если тому, кто погиб, годы продлить суждено.
Перев. П. Краснов

В ЗИМНИЙ ШТОРМ
(I, 11)
Будешь читать - не забудь: в этом томике каждая буква
Создана в бурные дни мною на скорбном пути.
Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,
В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.
Помнится, Истм одолев, отделяющий море от моря,
Мы на другом корабле к дальнему берегу шли...
Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:
Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.
Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратно
В этой пучине души, в этом кипенье волны.
Плод отупенья мой жар иль безумья, - не в имени дело:
Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.
Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,
Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,
Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,
Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.
Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторя
Ритму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.
Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,
Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,
Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:
Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.
Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.
Смерти страшится мой ум - в страхе молитвы твержу.
В гавани верной спастись? - Ужасает неверная гавань.
Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.
Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.
Робко трепещет душа! грозны - и меч и волна.
Меч! - да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?
Море! - не славы ль оно ищет, мне гибель суля?
Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.
Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.
Моря великий покой возмущают зимние бури:
В этой смятенной груди волны свирепствуют злей.
Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,
Если мой стих, как стих, ниже высоких похвал.
Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.
Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?
Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,
Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.
В злобе лютует зима, негодует завистница: смею
Всё же писать под свист колких укусов-угроз.
Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.
Каждому - мне и зиме - песня своя дорога.
Я. Голосовкер

СОЖЖЕНИЕ "МЕТАМОРФОЗ"
(I, 7)
Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился,
Праздничный Вакхов венок сбрось с его гордых волос:
Этот веселый убор подобает счастливым поэтам,
Но не опальной главе быть изваянной в венке.
Что говорю! Притворись, будто ты не услышал признанья,
Сердцем пойми, - иль зачем носишь на пальце меня?
Ты в золотой ободок мой образ оправил, и ловит
В нем дорогие черты друга-изгнанника взор.
Смотришь и, мнится, не раз замирал на губах твоих возглас:
"Где ты, далекий мой друг и собутыльник, Назон".
Благодарю за любовь. Но стихи мои - высший портрет мой.
Их поручаю тебе, ты их по дружбе прочти:
О превращенье людей повествуют они, чередуясь.
Труд довершить до конца ссылка творцу не дала.
Я, удаляясь, тогда в сокрушенье своими руками
Бросил творенье свое в пламя... - и много других.
Ты Мелеагра сожгла, родимого сына, Алфея,
Испепелив головню, мать уступила сестре.
Я, обреченный судьбой, мою книгу, мой плод материнский,
Сам погибая, обрек жарким объятьям костра,
Муз ли, повинных в моем прегрешении, возненавидя?
Труд ли, за то, что незрел и, словно щебень, шершав?
Но не погибли стихи безвозвратно - они существуют:
Много гуляло тогда списков тех строк по рукам.
Пусть же отныне живут, услаждая досуг не бесплодно
Тем, кто читает стихи. Вспомнят они обо мне.
Впрочем, кто в силах прочесть не досадуя, если не знает,
Что завершающий лоск мной не наведен на них.
Труд с наковальни был снят, недокованый молотом. Тонко
Твердый напильник его отшлифовать не успел.
Не похвалы я ищу, а милости. Счел бы за счастье,
Если, читатель, тебе я не наскучу вконец.
Ты шестистрочье мое в заголовке вступительной, первой
Книжки моей помести, если готов предпослать.
"Свитка, утратившего стихотворца, рукой ты коснулся.
Место да будет ему в Городе отведено.
Благоволенье излей, памятуя: не сам сочинитель
Свиток издал. Он добыт, верно, с его похорон".
Если погрешность найдешь в неотделанных строках, охотно
Я бы исправил ее... но не судила судьба.
Я. Голосовкер

ТРИСТИИ В РИМЕ
(III, 1)
"Книга изгнанника, я прихожу в этот с робостью город;
Руку усталому дай с лаской, читатель и друг!
И не страшись, что, к стыду, тебе послужу я случайно:
Здесь, на бумаге, стиха нет, чтоб учил он любви.
Участь творца моего такова, что не должен несчастный
Шуткой какою-нибудь вид ей иной придавать.
Труд же, где дурно шутил он когда-то в зеленые годы,
Поздно, увы! чересчур проклят им и осужден.
Что я несу, посмотри: ничего кроме скорби не встретишь,
Переживаемым дням стих соответствует мой.
А что хромые стихи через строку в черед приседают,
Делает это размер стоп или длительный путь.
Вот почему я не желт от кедра, не гладок от пемзы:
Больше творца своего убранным быть я стыжусь.
Пятнами строки мои пестрят, разлитыми повсюду, -
Это слезами поэт сам же испортил свой труд.
Если покажется вдруг, что иное здесь не по-латыни
Сказано, - так он писал в варварской этой стране.
Если не трудно, куда идти, укажи мне, читатель,
Где бы найти мне приют в городе, здесь я чужой".
Так я украдкой сказал, запинаясь в словах, и нашелся
Еле один человек, чтобы мне путь указать.
"Пусть тебе боги дадут, в чем они отказали поэту
Нашему, - тихо прожить век свой в родимом краю!
Ну, так веди! Я вослед, хоть в пути из далекого края,
Сушей и морем, моя сильно устала стопа".
Внял - и повел он меня, говоря: "Вот Цезаря форум,
Улица эта Святой имя несет от святынь.
Храм это Весты, хранят в нем священный огонь и палладий,
Здесь небольшой был дворец древнего Нумы царя".
Вправо свернувши, сказал: "Палатинские это ворота,
Это храм Статора, здесь первоположен был Рим".
Этим предметам дивясь, вижу в блеске оружия двери
Великолепные, дом, бога достойный вполне.
"Это Юпитера дом?" - говорю. Основание думать,
Что это именно так, дал мне дубовый венок.
О властелине дворца узнавши: "Мы не ошиблись, -
Я говорю, - так и есть, это Юпитера дом.
Вход почему же сюда прикрывается лавром ближайший
И августейшая дверь деревом скрыта густым?
Та ли причина, что дом твой вечных триумфов достоин
Или же что он всегда богом левкадским любим?
Сам ли он радостен, лавр, или радость всему придает он?
Мир означает ли он, данный им странам земли?
И как он зелен всегда и листвы никогда не теряет,
Так же и слава вечна этого дома? Еще
Сверху венок почему помещен, объясняет то надпись;
Граждане им спасены, так указуется там.
К ним, наилучший отец, прибавь одного гражданина,
Что далеко на краю света в изгнаньи живет.
А к наказанью его (заслуженного им, признает он)
Не преступленье вело, а лишь ошибка его.
Горе! И места боюсь я, боюсь и его властелина,
Самые буквы мои в страхе трепещут, дрожат.
Видишь ли, как, помертвев бескровно, бледнеет бумага?
Видишь, как дрожь обняла стих то один, то другой?
Пусть же тебе, о дворец, со временем будет угодно
С теми ж владыками стать зримым творцу моему!"
Вверх по ступенькам иду к величавому белому храму
Бога, который своих сталью не режет волос,
Где меж привозных колонн стоят данаиды и с ними
Жестокосердый отец их с обнаженным мечом.
Там сочиненья ученых умов, и древних и новых,
Для обозренья стоят всем, кто их хочет читать.
Братьев искал я своих, разумеется, за исключеньем
Тех, для которых отец быть не желал бы отцом.
Их я напрасно искал, пока не велел мне хранитель
Места священного прочь выйти из этих палат.
В храм направляюсь другой, к соседнему близкий театру,
Но недоступен и он также моим был стопам,
И не впустила меня в свои чертоги Свобода -
Первый ученым трудам ею открытый приют.
Так на потомстве легла несчастного автора участь,
Терпим изгнанье и мы, дети его, как он сам.
Может быть, Цезарь и к нам и к нему когда-нибудь позже
Менее станет суров, временем долгим смягчен.
Боги! Молю вас о том и тебя (что упрашивать многих?),
Цезарь, исполни мольбу, бог величайший, мою!
Если ж покамест закрыт мне приют общественный, скрыться
В частном хоть месте пускай будет дозволено мне!
Руки плебейские! Вы, если можете, песни примите
Наши: отказа стыдом сильно они смущены.
Перев. А. Артюшков

* * *
(III, 2)
Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть,
Где Ликаонова дочь ось над землею стремит.
О Пиэриды, ни вы, ни божественный отпрыск Латоны,
Сонм искушенный, жрецу не помогли своему!
Не было пользы мне в том, что, игривый, я не был преступен,
Что моя Муза была ветреней жизни моей.
Много я вынес беды на суше и на море, прежде
Чем приютил меня Понт, вечною стужей знобим.
Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный,
Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд,
Всё терпеливо сношу. Но ни море, лишенное портов,
Ни продолжительный путь не погубили меня.
Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы,
И нестерпимое он мне помогает терпеть.
В дни, когда волны меня средь опасностей гнали и ветры,
Труд избавлял от тревог сердце больное мое.
Но лишь окончился путь и минули труды переезда,
Только я тронул стопой землю изгнанья, с тех пор
Плач - вся отрада моя, текут из очей моих слезы
Вод изобильнее, с гор льющихся вешней порой.
Рим вспоминаю и дом, к местам меня тянет знакомым
И ко всему, что - увы! - в Граде оставлено мной.
Горе мне! Сколько же раз я в двери стучался могилы -
Тщетно, ни разу они не пропустили меня!
Стольких мечей для чего я избег и зачем угрожала,
Но не сразила гроза бедной моей головы?
Боги, вы, чьей вражды на себе испытал я упорство,
В ком соучастников зрит гнев одного божества,
Поторопите, молю, нерадивые судьбы, велите,
Чтоб наконец предо мной смерти открылись врата!
Перев. С. Шервинский

ЖЕНЕ
(III, 3)
Странно ли станет тебе, почему чужою рукою
Это посланье мое писано: болен я был,
Болен я был в отдаленных краях неизвестного мира
И на спасенье почти начал надежду терять.
С чувством каким я теперь посреди сарматов и гетов,
Ты полагаешь, лежу в этой суровой стране?
Не выношу ни небес, ни к воде не могу здесь привыкнуть,
Ни почему-то сама здесь не мила мне земля.
Нет ни домашних удобств, ни пищи, полезной больному,
И никого, кто б сумел боль врачеваньем смягчить.
Нет из друзей никого, кто б утешил своею беседой,
Кто обмануть бы сумел времени медленный ход.
Я, изможденный, лежу на краю населенного света,
В мысли больному идет то, чего нет здесь сейчас.
Всё вспоминается мне, ты же всё побеждаешь, супруга,
Большая часть моего сердца во власти твоей.
Только с тобой говорю, лишь тебя призывает мой голос,
День ни один, ни одна ночь без тебя не придет.
Даже в бреду, говорят, так сплетал я несвязные речи,
Что на устах у меня было всё имя твое.
Силы терял уже я, и с трудом укреплять было нужно
Мой ослабевший язык, нёбо вином оросив, -
Скажет ли кто, что пришла госпожа, поднимусь, и надежда
Видеть тебя для меня станет источником сил.
В жизни отчаялся я, ты же время проводишь, быть может,
В радости там у себя, вовсе о нас позабыв?
Нет, я уверен, не так! Дорогая, мне ясно, что время
Только уныло твое может идти без меня.
Если ж судьбою моей исполнены должные годы,
Если так скоро конец жизни моей настает -
Боги! Что стоило вам пощадить обреченного на смерть,
Чтобы в могилу хоть лег я в родимой земле!
Или пусть бы кара моя отнеслась бы ко времени смерти,
Иль б ускорилась смерть, ссылку мою упредив!
Мог я недавно еще хорошо умереть, незапятнан.
Жизнь мне дана, чтоб теперь в ссылке окончить ее.
Стало быть, так и умру далеко в краю безызвестном,
Скорбною станет моя участь от самой страны?
Тело мое не найдет на привычной постели покоя
И не найдется кому плакать над гробом моим?
Слезы моей госпожи, на лицо мое упадая,
Малого срока к моей жизни не смогут придать?
И поручений не дам, и друга рука не закроет
Глаз потухающих мне с воплем последним! Мою
Голову без похорон, без почета могильных обрядов
И не оплаканной здесь дикая скроет земля!
Ты же - смутишься ли всею душой, услыхавши об этом,
Робкой рукою себе верную грудь поразишь?
Ты ж, простирая свои в мою сторону руки напрасно,
Бедного мужа пустой имени звук возгласишь?
Все-таки щек не терзай и не рви волос: не впервые
Буду я тут у тебя отнят, мой свет дорогой!
Знай, что погиб я тогда, когда утратил отчизну,
Первой и худшею смерть эта была для меня.
Ныне ж, коль силу найдешь (не найдешь, дорогая супруга!),
Радуйся: смерть для меня кончила столько невзгод!
Горе свое ослабляй, сколько можешь, снося его бодро:
В сердце своем уж давно свыклась с несчастием ты.
О, если б с телом моим и душа погибла! Пусть лучше
Часть ни одна от меня жадных костров не минёт!
Если на воздух пустой улетает, смерти не зная,
Дух, и самосский мудрец верное слово сказал,
То меж сарматских теней и римская будет скитаться;
Призракам диким она чуждою будет всегда.
Кости же в урне вели небольшой домой переправить:
Ссыльным не буду я так даже и мертвый. На то
Нет запрещенья. Фиванка-сестра убитого брата
Скрыла в могильном холме, воле царя вопреки.
Прах мой с листвою смешай и с мелкой пыльцою амома
И в подгородней земле скрытым поставить вели.
Выбить стихи прикажи на мраморе гроба большими
Буквами - путник пусть их глазом поспешным прочтет:
"Я, здесь лежащий поэт, игравший нежною страстью,
В собственном даре своем гибель Назон получил.
Не затруднись, если знал ты любовь, кто бы ни был, прохожий,
Молвить: "Спокойно пускай кости Назона лежат"".
Этих на надписи слов и довольно вполне, потому что
Больше и длительнее памятник в книгах моих.
Мне, я уверен, они хоть и были во вред, но доставят
Имя и автору жить долгое время дадут.
Ты ж по умершим всегда приноси похоронные жертвы,
Также венки возлагай, влагою слез омочив.
Тело хотя от огня и во прах превратится, однако
Чувствовать будет зола этот печальный обряд.
Больше б хотел написать, но голос, от речи уставший,
И пересохший язык сил диктовать не дают.
В слове, быть может, последнем тебе того я желаю,
Сам не имею чего: о, будь здорова! Прощай!
Перев. А. Артюшков

НАСТАВЛЕНИЕ ПЕРИЛЛЕ
(III, 7)
В путь снаряжаю тебя: лети с приветом к Перилле,
Вестник слов моих, верный посланник - письмо!
Ты застанешь ее в беседке с матерью милой
Или одну среди книг, в дружном кругу Пиерид.
Тотчас, прознав про гонца, любое бросит занятье
И поспешит расспросить, с чем ты, да как я, да что.
Скажешь, я жив, живу - но живу, о смерти тоскуя,
И не врачует печаль долгая смена годин;
Всё же я к музам, скажи, меня сгубившим, вернулся,
Нужные нижу слова в чередовании стоп.
Ты же верна ль, как была, любимому делу? Поешь ли
Песни стройные ты, нравам страны вопреки?
Ибо судьба и природа тебе, не скупясь, подарили
Скромный нрав и к нему редкостный ум и талант.
Я же первый направил их ток к волнам Пегасийским,
Чтоб не иссяк в глуши этот живительный ключ;
В нежные годы твои узрел его первым - и был я
Друг и водитель тебе, бережный твой опекун.
Если в тебе огонь не угас - лесбиянке вещей,
Ей лишь одной, победить гордую песню твою.
Только участь поэта, боюсь, тебя не смутила ль?
После казни моей жар не остыл ли в груди?
Что ни день, друг другу стихи мы читали - и часто
Был я твоим судией, часто учителем был.
То внимал я прилежно твоим последним твореньям,
То понуждал тебя за нерадивость краснеть.
Может быть, по примеру поверженного стихотворца
Ныне страшишься и ты кару навлечь на себя?
Страх напрасный забудь! Лишь только стих твой, Перилла,
Женщин, дев и мужей не обучал бы любви!
Встань, питомица муз, отринь со страхом ты праздность
И к ремеслу своему, к службе священной вернись!
Это пленительное лицо увянет с годами,
Лоб изрежут тебе борозды злые морщин;
Шагом бесшумным придет завистливая ведунья
Старость - и стройный стан тяжкой придавит рукой.
Скажут: "Красивой она была когда-то!" - и горько
Ты загрустишь, во лжи станешь корить зеркала.
Скромно именье твое, ты достойна владеть богатейшим,
Но представь, что и впрямь стало несметным оно:
Истинно, дарит Фортуна его в насмешку любимцам -
Даст и отымет, и Крез Иром окажется в миг!
Скажем короче: тлен всё то, что имеем; надежны
Только сила души, только богатства ума.
Сам я примером: когда и вас, и отчизны лишился,
И очага, и всего, что только можно отнять, -
Стал изгнаннику ум и талант единой утехой.
Длань закона на них Цезарь не мог наложить.
Если мне суждено от жестокого сгинуть кинжала,
Сгину, но слава моя будет посмертная жить!
И доколе взирает с холмов на мир покоренный
Марсом хранимый Рим, будут Назона читать.
Следуй тем же путем (для тебя он да будет счастливей!)
И не вся ты сгоришь на неизбежном костре.
Перев. Н. Вольпин

* * *
(III, 9)
Здесь, среди варварских сёл, средь немыслимо диких названий,
Встретишь - поверил бы кто? - греческие города!
Даже сюда Милет засылал своих колонистов,
Чтобы греческий дом рос и на гетской земле.
Этого ж города имя куда древнее: он назван
В память Абсирта, что здесь некогда был убиен.
Волей воительницы Минервы построено было
Судно; на нем исходив ширь неразведанных вод,
В бегстве своем от отца, говорят, ведунья Медея
Первая в эти пески смело вонзила весло.
Даль оглядев с холмов и завидев судно погони,
"Враг! - закричала она. - Парус колхидский! Бежим!"
И, покуда минийцы канат разбирают, покуда
Якорь тянут в тоске, быстрым послушный рукам, -
Их сообщница, дочь Колхиды, рукой многогрешной,
К новым готовой грехам, бьет, исступленная, в грудь.
Дерзость безмерная в мыслях ее гнездится, и всё же
Тусклой бледностью лег ужас на девичий лик.
Видит она, паруса приблизились: "Нас настигают, -
Молвила, - хитростью нам надо отца задержать!"
Мечется - что начать? Озирается пасмурным взором,
И попадается ей братец меньшой на глаза.
Видит она его и душой взликовала: "Победа!
Отрока смерть, - говорит, - вызволит нас из беды!"
Вмиг свершила, и тот не ждал, не страшился, не ведал,
Как вошел ему в грудь неотвратимый кинжал.
Тело рассекла затем, в полях рассеченные члены
Пораскидала, чтоб их в разных искали местах.
А чтоб отец обознаться не мог, на скале водрузила
Голову и над ней белых ладоней маяк.
Новой печали пусть предастся отец и, слагая
Тело наследника, пусть в скорбном промедлит пути!
Вот и названо Томами это недоброе место,
Где изрубила сестра брата убитого труп.
Перев. Н. Вольпин

ЗИМА В ТОМАХ
(III, 10)
Если в столице у вас об изгнаннике помнят - Назоне,
Если живет без меня в Городе имя мое,
Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,
Там обретаюсь во тьме варварства - варварских орд.
Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты...
Сборище темных имен - мне ли, поэту, под стать?
В пору тепла мы живем под широкой защитой Дуная:
Волн бурливый разлив - вражьим набегам рубеж.
Лету на смену зима угрюмые брови насупит,
В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз,
В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север,
Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб.
Снег да метель. Ни дожди, ни солнце тот снег не растопят.
Крепче и крепче его в броню сбивает Борей.
Прежней еще не смело, а новый всё валит и валит,
Так и лежит кое-где век от зимы до зимы.
Тут ураган налетит, - ударит и с грохотом рушит
Башни, равняя с землей, кровлю рванул - и унес.
Кутают тело в меха, в шаровары из шкур, когда люто
За душу стужа берет: только лицо на ветру.
Льдинки звенят при ходьбе, свисая с волос и качаясь,
И от мороза бела, заледенев, борода.
Здесь замерзает вино, сохраняя форму сосуда;
Вынут из кадки - не пьют: колют, глотая куском.
Высказать вам, как ручьи промерзают до дна от морозов,
Как из озер топором ломкую воду берут?
Равен Дунай шириной папирусоносному Нилу.
Многими устьями он в мощный втекает залив.
Вод синеокую даль он, ветрами сковав, замыкает,
И под броней ледяной к морю сокрыто скользит.
Там, где сверкало весло, пешеходы ступают, и звонко
Режет копыто коня гладь затвердевшую волн.
По новозданным мостам, над скользящими водами цугом
Варварский тащат обоз шеи сарматских быков.
Верьте, не верьте, но нет мне корысти враньем пробавляться,
И очевидцу не грех полную веру давать...
Вижу ледовый настил, уходящий в безбрежные дали,
Скользкая сверху кора сжала безмолвие вод.
Мало увидеть - иду: я по твердому морю шагаю,
И под стопой у меня влага не влажной была.
Будь твой пролив роковой, Леандр, таким же когда-то,
Мы не вменяли б ему юноши гибель в вину.
Ныне дельфинам невмочь, изогнувшись, мелькнуть над волною.
Пусть попытаются: лед сломит игривую прыть.
Пусть, свирепея, Борей гремит, порывая крылами,
Воды не дрогнут: тиха в сжатой пучине вода.
Сдавлены льдами, стоят корабли в этом мраморе моря,
И не разрезать веслом оцепенелый простор.
Вижу в прозрачности льдов застывших рыб вереницы,
Меж замороженных див есть и немало живых.
Только, бывало, скует свирепая сила Борея
Воды морские иль рек вольнолюбивый порыв,
Только прогладят Дунай Аквилоны досуха, тотчас
Варвар на резвом коне хищный свершает набег.
Варвар! - силен он конем и далеко летящей стрелою:
Опустошит широко землю соседей сосед.
Жители - в бегство: беда!.. В полях, никем не хранимых,
Хищники дикой ордой грабят покинутый скарб,
Скудное грабят добро - и скот, и скрипучие арбы -
Всё, чем сыт и богат наш деревенский бедняк.
Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,
Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.
Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар
Жало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.
Всё, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:
И пожирает огонь скромные избы селян.
Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,
И не взрывает никто плугом упорной земли.
Здесь - или видят врага, иль боятся, когда и не видят,
И пребывает земля в дебрях степных целиной.
Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.
Пенистым суслом по край не заполняется кадь.
Яблоко здесь не растет. Не нашел бы Аконтий приманки,
Чтобы на ней написать, - только б Кидиппа прочла.
Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени - голо.
Не для счастливых людей гиблые эти места.
Да, до чего широко раскинулись мир и держава!
Мне в наказанье дана именно эта земля.
Перев. Я. Голосовкер

ВЕСНА[1]
(III, 12)
Год на исходе. Зефир холода умеряет. Докучно
Тянется для томитян зимний томительный срок.
Золоторунный баран, не донесший до берега Геллу,
В небе уравнивает длительность ночи и дня.
Весело юным рукам собирать полевые фиалки,
Дань деревенской красы - сами фиалки взошли.
В пестроузорчатый плат рядятся луга, зацветая,
Птица встречает весну горлом болтливым: ку-ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.
Выпрыснул злак из земли, в бороздах таимый Церерой,
Чуть огляделся - и ввысь тянется нежный росток.
Всюду, где зреет лоза, проступают почки на ветке, -
Только от Гетской земли лозы мои далеки.
Всюду, где есть дерева, набухают буйно побеги, -
Только от Гетской земли те дерева далеки.
Ныне... там отдых в чести. Отошли говорливые тяжбы
Красноречивых витий Форума. Играм черед.
Тут скаковые дела, тут на копьях, мечах поединки,
Дротики мечут, звеня вертится обруч юлой.
Юность проточной водой, из источника Девы, смывает
С тел, утомленных борьбой, масла лоснящийся след.
Сцена царит. Горячи взрывы жаркие рукоплесканий.
Три театра гремят форумам трижды взамен.
Трижды счастливы! стократ! числом не исчислить всё счастье
Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ.
Здесь же... я вижу, снега растопило вешнее солнце,
Не пробивают уже проруби в тверди озер.
Море не сковано льдом. И погонщик-сармат, понукая,
Не волочит через Истр нудный скрипучий обоз.
Медленно будут сюда прибывать одинокие шкуны:
Будет качаться корма - гостья понтийских причал.
Я поспешу к моряку. Обменяюсь приветом. Узнаю:
Кто он, откуда, зачем прибыл, из дальних ли мест?
Диво, коль он не пришлец из ближайших приморских окраин
И безопасным веслом не взбороздил нашу зыбь.
Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,
Редко приманит его берег унылый, без бухт.
Если же гость обучён латинской иль эллинской речи,
Звуком пленит дорогим - есть ли что сердцу милей!
Только обычно сюда от пролива и волн Пропонтиды
Гонит, надув паруса, ветер попутный суда.
Кем бы там ни был моряк, но отзвук молвы отдаленной
Всё ж перескажет и сам станет ступенью молвы.
Только бы он передал о триумфах Тиберия слухи
И об обетах святых Августа - бога страны,
И о тебе не забыл, бунтовщица Германия: низко ль
Ты к полководца ногам грустной склонилась главой?
Кто перескажет, тому - хоть прискорбно, что сам я не видел, -
Двери в доме моем я широко распахну.
В доме? - Увы мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?
И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?
Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба -
Только приютом на час, долей случайной сочтет.
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(III, 14)
Читатель ученых мужей и их представитель почтенный,
Друг дарований моих вечный, что делаешь ты?
Или, как раньше меня невредимого славил когда-то,
Так и теперь не даешь изгнанным стать мне сполна?
Песни блюдешь ли мои, кроме тех "Искусств", от которых
Я, их искусный творец, вред лишь один получил?
Делай, пожалуйста, так, любитель новых поэтов!
Сколько возможно, храни в Городе труд мой! Сюда
Ссылка назначена мне, но для книг не назначена ссылка,
Не заслужили они кары творца своего.
Часто уходит отец на окраину света в изгнанье;
Дома, однако, его детям дозволено жить.
Созданы мною стихи без матери, словно Паллада:
Это потомство мое, это от крови моей.
Их поручаю тебе, и чем больше они сиротливы,
Тем тяжелей для тебя ноша, хранителя их.
Трое со мною детей мое разделяют несчастье;
Всех остальных ты возьми явно в опеку свою.
Есть "Превращений" еще пятнадцать свитков, спасенных
Из погребальных огней автора. Эти стихи,
Если б я гибели сам до того не подвергся, могли бы
От обработки моей славу надежней иметь.
В публику труд мой идет теперь в неисправленном виде,
Ежели, впрочем, народ что-либо чтит за мое.
Кое-что это прибавь прибавь к моим, пожалуйста, книжкам -
То, что приходит к тебе с дальнего края земли.
Это кто станет читать (если станет), сначала пусть взвесит
Место и время, когда, где это я сочинял.
Будет к стихам справедлив, кто узнает сначала, что ссылка -
Время создания их, место - страна дикарей:
Он удивится, как я среди стольких бедствий был в силах
Вывести хоть одну строку печальной рукой.
Горе сломило мое дарование; впрочем, и раньше
Слаб был источник его, жила ничтожна была.
Без упражненья, однако, и то исчезает, что было,
В долгом застое иссох дар мой и вовсе погиб.
Нет здесь достаточно книг, чтоб манили меня и питали,
Вместо поэзии здесь луки и копья звенят.
В этой стране никого не найдется, кому бы стихи я
Мог прочитать, у кого был бы понятливый слух.
Негде побыть одному: на стене охрана, ворота
Заперты; Гетов от нас так отгоняют, врагов.
Часто иное ищу я слово, название, место:
Нет никого, от кого мог бы его я узнать.
Часто пытаюсь сказать что-нибудь и (стыдно признаться!)
Слов нет совсем, говорить я разучился. Кругом
Говором скифским почти оглушен я, фракийскою речью,
Кажется, гетским стихом мог бы я даже писать.
Верь мне, боюсь я, к словам латинским понтийские как бы
Не примешались; в моих ты б не нашел их строках.
О снисхожденьи прошу, какова б ни была моя книга,
Участью тяжкой моей стих мой прошу извинить.
Перев. А. Артюшков

ТРИСТИИ. ВТОРОЙ ГОД

* * *
(IV, 8)
Вот уж виски белизной с опереньем лебяжьим поспорят;
Старость мне их серебрит - черные бледной рукой.
Вот уж усталости годы настали и недомоганий,
Вот уже силы не те - каждый мне тягостен шаг.
Властен приказ этих лет: покончив с земными делами,
Жить - и отринуть страх, жить - и не ведать тревог.
Годы велят мне вкусить досуг, всегда столь желанный,
Даже в любимых делах лишнее рвенье смирять;
Годы велят мне почтить стихом мой домик, Пенатов,
Нивы, наследье отцов, ныне забывшие плуг,
И, в окруженьи друзей и домашних, на родине милой
Мирно к закату брести об руку с нежной женой.
Так надеялся я прожить безмятежную старость,
Отдых трудом заслужив, сладостно жизнь завершить.
Боги решили не так и по чуждым морям и дорогам
Долго гнали меня, бросив в сарматском краю.
В гавань ведут корабли, разбитые штормом жестоким:
Их безрассудно волнам кормчие не предают.
Конь, чтоб в упряжке не пасть и победных венков не позорить,
Силы утратив, траву щиплет на тучном лугу.
Воин за выслугой лет, устав от борьбы и походов,
Складывает у Лар щит свой и меч боевой.
Так и меня теперь расслабляет исподволь старость,
Видно, давно пора мне отстраниться от дел.
Видно, пора мне жизнь не под плачущим небом чужбины
И не из Гетских волн воду горстями черпать,
Но возлежать средь садов, мой дом окружавших когда-то,
Римом любуясь опять, тешась потоком людским.
Так беспечной душой, грядущей беды не предвидя,
Некогда я мечтал старость прожить без тревог.
Знать, не судьба: давно миновала легкая юность,
Горечь изгнанья и скорбь сгорбили зрелость мою.
Пять десятков лет безбедно я прожил, а ныне,
Немолодым, ослабев, гнет я изведал забот.
Мчась к желанной мечте, которая, чудилось, рядом,
Вдребезги вдруг разбил я колесницу мою.
Ну, не безумец ли я? - я гнев пробудил в человеке,
Мягче которого мир не порождал никогда.
Даже кротость сама сражена моим безрассудством,
Но и сраженная - жизнь мне сохранила она,
Жизнь: ее я влачу на чужбине, на севере дальнем,
Там, где простерлась земля бурного Понта левей.
Если б мне так нагадали Додонский дуб или Дельфы,
Я под сомненье бы взял эти святые места.
Где тот сплав на земле, что, будучи тверже алмаза,
Всё ж Громовержца стрелой не был бы испепелен?
Кто на земле, вознесясь превыше превратностей рока,
Всё ж пред лицом божества в страхе бы ниц не упал?
Ибо, хотя я беду и накликал отчасти проступком,
Яростный гнев божества муки умножил стократ.
Всем да будут мои злосчастия предупрежденьем -
Мужу во всем угождать, равному гордым богам.
Перев. Б. Лейтин

* * *
(IV, 9)
Если позволено мне, вину твою скрою и имя,
Водам летейским твои преданы будут дела,
Поздние слезы твои обретут мое снисхожденье,
Только раскаянье мне ты поскорее яви.
Только вину ты признай и жизни своей Тизифонской
Годы забыть навсегда, сколько ты в силах, стремись.
Если же в сердце твоем жестокая ревность пылает,
Горечь прикажет и мне также оружьем грозить, -
Будь я, как ныне, тогда в далеких пределах вселенной,
Всё ж не слабее разить гневная будет рука.
Знайте, коль прежде не знал, что Цезарь права сохранил мне, -
Лишь по отчизне печаль карой назначена мне.
Только бы здравствовал он, и я на прощенье надеюсь:
Так громовержец склонен - дуб зеленеет опять.
Если же средств никаких у меня не будет для мщенья,
То Пиериды мне сил вместе с оружьем дадут.
Как я средь скифов живу у берегов отдаленных,
Как созерцаю вблизи звездный полуночный свет -
Всё перескажет молва рассеянным в мире народам,
Чтобы внимала земля жалобам громким моим.
Так услышат меня и восхода, и запада страны,
Так гесперийским речам будет внимать и восток.
Ропот повторится мой чужими краями, морями
Горьких стенаний моих всюду услышится глас, -
И про вину твою все столетья оповестятся,
Перед грядущим судом будешь держать ты ответ.
В бой я стремиться готов, хоть призыва рогов не услышал,
Я бы желал, чтоб носить не было повода их.
Цирк еще мирен пока, но бык над ареной вздымает
Клубы песка и, озлясь, землю копает ногой.
Высказал многое я. Труби отступление, муза,
Смолкни, покуда ему имя скрывать суждено.
Перев. В. Любин

ТРИСТИИ. ТРЕТИЙ ГОД

* * *
(V, 10)
Трижды с того дня, как мы на Понте, стал Истр от мороза,
Трижды твердела волна моря Эвксина. А мне
Кажется, будто вдали от отечества столько уж лет я,
Сколько в осаде была Троя у грека-врага.
Можно подумать, стоит - так медленно движется время,
Шагом ленивым едва год совершает свой путь.
Не сокращает ночей мне летнее солнцестоянье,
Не урезает зима длительность дня для меня.
Так в отношеньи ко мне изменился порядок природы,
Вместе с заботой моей мне удлиняет он всё.
Или свершает свой ход вообще по обычаю время,
Только дни жизни моей стали одни тяжелей
Здесь, на морском берегу Эвксина, с прозванием ложным,
Истинно левой земле Скифского моря. Кругом
Множество диких племен угрожает свирепой войною,
Жить грабежом для себя в стыд не считают они.
Нет безопасности вне укреплений, и холм даже самый
Слабой стеной защищен и положеньем своим.
Стаею птиц налетит, когда меньше всего ожидаешь,
Враг: чуть его разглядишь, он уж добычу ведет.
Часто в ограде стенной вредоносные стрелы сбираем
Даже на улицах мы при запертых воротах.
Редко кто смеет у нас обрабатывать землю: несчастный
Пашет одною рукой, держит другою копье.
В шлеме играет пастух на скрепленных смолою тростинках,
И вместо волка война робких пугает овец.
Слабой защитой для нас укрепление служит. Внутри же,
С греками слившись, толпа варваров тоже страшит:
С нами совместно живет без различия всякого варвар,
Большая часть и жилья также во власти его.
Если и страха к ним нет, почувствовать ненависть можно,
В шкуре их видя всегда с космами длинных волос.
Даже на тех, кто слывет уроженцем города греков,
Вместо одежды родной видим персидский наряд.
Общим они языком умеют взаимно сноситься,
Мне же приходится им знаками мысль выражать.
Варвар я здесь для них, никому я кругом не понятен,
Глупым латинская речь кажется гетам смешной.
Часто при мне же меня они злословят свободно.
Может быть, ставят в упрек мне мою ссылку они.
Если на их разговор я кивну, соглашаясь ли, нет ли,
Обыкновенно они против меня повернут.
Кроме того, здесь мечом неправое право диктуют,
Грубо, и даже среди площади ранят людей.
Парка жестокая! Мне под тяжкой звездою такою
Более краткую нить жизни зачем не дала!
Вида другого, друзья, и вашего вида лишен я,
Вынужден жить посреди скифских племен! Тяжела
Кара двойная! Но пусть заслужил я из города ссылку, -
Не заслужил, может быть, жизни в подобных местах!
Что говорю? Потерять, безумец, достоин я даже
Самую жизнь! Божество Цезаря я оскорбил!
Перев. А. Артюшков

ЖЕНЕ
(V,11)
Пишешь в письме, что тебя женой изгнанника кто-то
Назвал в обиду и ты сетуешь горько о том.
Я разделил эту боль. Но не груз людского презренья
К собственной доле моей (стал он привычным давно!) -
Мысль угнетает, что я покрыл, не желая, позором
Имя твое, что тебе вечно за мужа краснеть.
Друг, крепись и мужайся! Тягчайшее ты претерпела
В дни, как с тобою меня Цезаря гнев разлучил.
Впрочем, обидчик твой ошибается: я не изгнанник;
Мягче кара была - та, что пришла за виной.
Августа я оскорбил, и это всех кар тяжелее!
Лучше б, тот день упредив, смерть поразила меня.
В бедствии наш корабль, но всё ж не разбит и не тонет -
Гавани не находя, носится он по волнам.
Жизни я не лишен, ни наследья, ни прав гражданина -
Как заслужил я того неискупимой виной.
Не преступленье, проступок свершил я; поэтому Цезарь
Лишь удалиться велел мне из отеческих мест.
Нам, как стольким другим, бесчисленным, благостный Август
Не по заслугам, увы! кротостью милость явил.
И не изгнанником он меня называет, а ссыльным, -
Значит, сам он, судья, дело мое защитил.
Значит, по праву овидиев стих, каков бы он ни был,
Славу, Цезарь, тебе неутомимо поет!
Молим по праву богов в чертог небесный до срока
Не допускать божество - бога оставить средь нас.
Жаждет того же народ. Но как реки к широкому морю,
Так устремиться к нему рад и ничтожный ручей.
Ты же, хулитель мой, изгнанника именем ложным
Тяжкую долю мою отягощать не спеши!
Перев. Н. Вольпин

ПЕРВАЯ ОТПОВЕДЬ
(III, 11)
Что ты злорадно, наглец, над моею бедою ликуешь,
Кровью дыша, клеветой усугубляешь вину?
Ты из утробы скалы народился, выкормок волчий,
Я говорю: у тебя - камень в бездушной груди.
Где же предел, укажи, где вал твоей ярости схлынет?
Иль не до края полна горести чаша моя?
Варваров орды кругом, берега неприютного Понта,
Шаг мой и вздох сторожит звездной Медведицы взор.
Слышу дикарский язык. Перемолвиться не с кем поэту.
Только тревога да страх в этих недобрых местах.
Словно олень на бегу, наскочивший на лапы медвежьи,
Словно овечка в кольце горных свирепых волков,
Так в окруженье племен воинственных, степью теснимый,
Ужасом сжатый, живу: враг что ни день на плечах.
Или за милость мне счесть эту казнь? подруги лишенный,
Родины, службы, детей, - здесь, на чужбине, один?
Иль не карают меня? - только Цезаря гнев надо мною?
Но разве Цезаря гнев - малая кара и казнь?
Есть же любители, есть, растравлять незажившую рану
И распускать языком сплетни о нраве моем!
Где возражать не дано, там любой краснобай - громовержец.
Всё, что потрясено, наземь свалить легко.
Башен оплот сокрушать - высокой доблести дело,
То, что упало, топтать - подлого труса почин.
Нет, я не то, чем я был. Что же призрак пустой поражаешь?
Камни, один за другим, мечешь в мой пепел и прах?
Гектор-воитель, в бою - был Гектором. Но, по равнине
Жалко влачимый в пыли, Гектором быть перестал.
Не вспоминай же, каким ты знавал меня в годы былые:
Только подобие я - бывшего смутная тень.
Что же попреками ты эту тень язвишь и бичуешь?
О, пощади, не тревожь мрака печальной души.
Пусть, так и быть, полагай, что мои обвинители правы,
Что заблужденье мое умысел злой отягчил,
Вот я - изгнанник, взгляни, насыть свою душу! Двойную
Кару несу: тяжка ссыльному глушь и судьба.
Даже палач площадной оплакал бы жребий поэта.
Всё же нашелся судья кару завидной признать.
Ты Бузирида лютей, ты зверее безумца, который
Медленно, зло раскалял медное чрево быка,
Сам же, глупец, подарил свою медь Сицилийцу-тирану,
Так восхваляя ему изобретателя дар:
"В этой диковине, царь, механизм превосходит картинность,
В ней не одна красота форм вызывает хвалу.
Створка чудесная здесь на боку быка притаилась.
Хочешь кого погубить - тело в отверстие брось.
Бросил - и жги не спеша, жар огня нагнетая... И тут-то
Бык замычит, - и живым будет мычанье быка.
Дай мне за выдумку, царь, за подарок высокий подарок,
Чтобы достойна творца эта награда была".
Высказал. Туг Фаларид воскликнул: "О выдумщик дивный,
Сам на себе испытай дивного вымысла мощь".
Долго ли, коротко - вдруг, жестоким терзаемый жаром,
Длительный рев испустил выдумщик мудрый мыча.
Сгинь, сицилийская быль! Далеко ты от скифов и гетов.
Я возвращаюсь в тоске, кто бы ты ни был, к тебе.
Что же, скорей утоляй свою жажду кровью поэта,
Празднуй, ликуй, до конца жадное сердце потешь.
Я по пути испытал столько бедствий на суше и море,
Что злополучья мои тронули б даже тебя.
Если бы с ними сравнить скитанья Улисса, поверь мне,
Гнева Нептуна сильней грозный Юпитера гнев.
Как бы ты ни был могуч, а я грешен - греха не касайся,
Руки жестокие прочь! не береди моих ран.
Пусть заглохнет молва о "злодействе" поэта Назона,
Дай затянуться рубцом этим минувшим делам.
Вспомни о судьбах людских! Переменчивы судьбы: возносят
Ныне, а завтра гнетут. Бойся, всему свой черед.
Ты к испытаньям моим проявляешь чрезмерное рвенье.
Я бы мечтать не посмел о дружелюбье таком.
Не благоденствую, нет. Опасенья напрасны. Уймись же!
Горе за горем влечет Цезаря гнев за собой.
Чтобы проникся, постиг, не за вымыслы счел мои скорби:
Дай тебе бог испытать ту же печаль и судьбу.
Перев Я. Голосовкер


[1] «Весна в Риме» («Год ни исходе…»). В этой элегии Овидия (Тристии. III, 12) имеются строки, указывающие нам на знакомство Овидия с новонайденным в песках Египта стихотворением Алкея, записанном на папирусе (Папир. Оке. № 1788. Текст по Эдмонсу, Аппенд. № 188) и переведенном мною также под заголовком «Весна». Тема стихотворения у лесбосского и у римского поэта одна: весна на Лесбосе и весна в Риме. При указании на знакомство Овидия с этим прелестным стихотворением Алкея, дошедшим, к сожалению, в сильно попорченном виде, я имею в виду слова Алкея и Овидия о двух вестниках весны — о кукушке и ласточке. Привожу эти строки в моем переводе.
У Алкея:

Чу! Кукушка с холма, гулкоболтливая,
Всё кукует. Весна. Ласточка птенчиков
Под карнизами крыш кормит по улицам,
Хлопотливо мелькнет в трепете быстрых крыл,
Чуть послышится ей тонкое теньканье.

У Овидия:

Птица встречает весну горлом болтливым: ку–ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.

Такое совпадение, как тема весны, болтливость кукушки и хлопотливость ласточки, вряд ли случайность, особенно если принять во внимание обыкновение римских поэтов заимствовать всё, что только можно, из эллинской лирики. Очевидно, Алкей восхитил своей поэзией не только своего выученика Горация, но и Овидия.