Декламация 26 Угрюмый ворчун, женившийся на болтливой женщине, подает в суд на самого себя и просит смерти

Автор: 
Переводчик: 

(§ 1 - 6, 8 - 24, 44 - 55)
*[1]
1. Следовало мне, судьи, умереть, пока я еще не женился и не успел наслушаться бесконечной болтовни моей жены; но раз уж злая судьба не позволила мне избежать этой беды, надо было придти к вам сейчас же после свадьбы с той просьбой, с которой я пришел теперь.
2. В этом виной моя медлительность: я слишком поздно понял, что именно для меня полезно и решился только нынче выполнить свое желание. Я дошел до такого предела бедствий, что мне уже ничто не может быть по душе - и все из-за этой женщины.
3. Окажите мне, судьи, раньше, чем я выпью яд, еще одну небольшую услугу: не заставляйте меня слушать многословные разглагольствования этих цветистых ораторов, чья жизнь только в том и состоит, чтобы доказывать и опровергать. Я боюсь, как бы, если речи затянутся, об этом не разузнала моя жена; тогда она пустит в ход свой язык и утопит в своей болтовне и меня, и вас; и чтобы этого не случилось, сделайте милость, приступайте к делу поскорей! Ведь если мне придется умирать при ней, слушая ее болтовню, то ее пустословие не даст мне почувствовать сладость смерти.
4. Если бы тот, кто сочинял законы для нашего города, не проявил излишней заботы о чужих делах и не перестарался, составляя предписания, то мне не пришлось бы теперь убеждать вас, что я непременно должен умереть; а я потихоньку вытащил бы веревку из-под матраца, пошел в какое-нибудь уединенное место, подошел бы к дереву и повесился, не видя обступающей меня толпы и ничего не слыша. Но так как наш законодатель поработил нас всеми возможными способами и никому не разрешил быть хозяином своей жизни и избавляться от нее по своей воле, но решение даже этого дела поставил в зависимость от голосования, то я, проклиная его, все же ему повинуюсь и терплю всю эту судебную шумиху, чтобы потом уже не переносить никаких неприятностей.
5. Те, кто знаком с характером моей жены, знаю я, простят меня и поймут, что больше жить я не могу; но другие, как я полагаю, должны узнать, с какой лютой бедой я должен проживать бок о бок. Выслушайте же и вы меня, ради Зевса. На всех этих людей, которые толпятся вокруг нас, хохочут и называют меня неуживчивым бирюком, я никакого внимания не обращаю. Разве можно ожидать справедливого суждения от распущенных, изнеженных, избалованных людей, которые, шутя и ни к чему не прилагая усилий, умеют только хихикать да без толку болтать обо всем, что им взбредет на ум.
6. Меня же, судьи, отец мой приучил всегда следовать разуму, держать себя в руках, не поддаваться распущенности, взвешивать, что в жизни необходимо и что бесполезно, - первое соблюдать, от второго воздерживаться, стремиться к спокойствию, избегать треволнений. Так я и поступаю и не слишком часто бываю в собраниях, однако вовсе не потому, что я не забочусь о всеобщем благе, а из-за неумолчного галдежа в собраниях; да и на площадь-то хожу не больно часто, чтоб не слышать всех этих судебных словечек: "речь, доводы, ответ, приговор, иск, отвод", о чем любят поговорить все, кому делать нечего: "такой-то, сын такого-то, подал иск против такого-то", - ну, а тебе какое до этого дело, раз ты и не истец, и не ответчик? И еще следовало бы непременно изгнать с площади приветствие, которое не знаю откуда явилось и стало употребительным, - "такому-то желаю здравствовать". Что до меня, то - клянусь богами - я не вижу никакого смысла в этих словах: тому, кому живется скверно, не станет ничуть лучше от того, что ему пожелают "здравствовать".
8. Я избегаю также и посещения тех мастерских, где пользуются молотом и наковальней, где постоянная стукотня, как у чеканщиков серебра, медников и многих других ремесленников; а люблю я те ремесла, которыми можно заниматься в тишине. Однако я видал даже художников, которые поют, пока пишут картину; вот насколько большинство людей любит болтать и не умеет себя сдерживать.
9. Так вот, пока я жил один, я наслаждался достаточным спокойствием, так как все мои домочадцы были приучены не делать ничего, что было бы неприятно мне. Когда же судьба решила ввергнуть меня в беду, приходит ко мне один из моих родичей и начинает всячески хулить одиночество и восхвалять супружество, говоря: "Как бы тебе не оказаться единственным, кто презирает гименея - он ведь бог и притом величайший"; и повел он рассказ о девушке из .весьма почтенного рода, наружности прекрасной, имеющей немало дарований, благоразумной, искусной в ткацком деле, а в конце прибавил "стоит только захотеть - и дело слажено".
10. "Насчет всего прочего, - сказал я, - можешь слов не тратить, а скажи мне вот что: какова эта девушка на язык? Ты же знаешь, дружище, мой нрав, я терпеть не могу, если кто храпит, икает, харкает или кашляет; я согласен лучше вынести побои, чем терпеть все это; а уж болтунов я даже и в сновидении не переношу; если же мне придется жить вместе с болтушкой, как ты думаешь, разве я смогу существовать?" "Не бойся, - говорит он, - с этой стороны она не доставит тебе никаких забот, можно скорей камень упрекнуть в говорливости, чем эту девушку, боюсь даже, - прибавил он, - что ты будешь жаловаться на то, что она слишком молчалива".
11. И я поверил ему, судьи! Увы, почему мне не пришло в голову предварительно испытать эту хваленую молчаливость? Ведь с этого самого дня для меня уже был готов яд: ни в чем порядка, всюду шум, громкий хохот, необузданные пляски, бессмысленные свадебные песни; а в тот день, когда я ввел в свой дом эту эриннию, словно ледяные потоки обрушились на меня со всех сторон, с ужасным шумом сливаясь вместе, так что я едва не убежал со свадьбы, едва не сорвал с себя венок; однако все эти бедствия я приписал порядку самого брачного обряда и все это кое-как вытерпел, пока от этого шума и гама :не скрылся в спальне.
12. Но все, что было до сих пор, показалось мне тихим миром по сравнению с разразившейся потом войной. Еще не прошла и половина ночи, как эта женщина заговорила - она стала хулить нашу кровать; это меня удивило: казалось мне, что невесте об этом говорить не подобает. Потом она спросила меня, сплю ли я, - это мне понравилось еще меньше; затем спросила еще о чем-то третьем, затем о четвертом. Я не отвечал ничего, мне было стыдно за ее бесстыдство; все вышло наоборот, чем можно было ожидать, - муж молчал, жена болтала.
13. Дождавшись рассвета, я иду к свахе и спрашиваю: "что же это значит? Невеста сама заводит разговор о первой ночи и обо всем прочем?" "Да, - говорит она, - все это подобно волшебному напитку и в это время рождается речь; а ты, - говорит, - просто грубиян; таким быть нельзя".
14. Я опять поверил; но уже в этот день я понял, какое несчастье меня постигло, а на следующий день почувствовал это еще больше: жена созвала к себе всех служанок и стала расспрашивать в моем присутствии каждую из них: как ее имя, как зовут ее отца и мать, скольких детей она родила и сколько из них умерло; расспросила их и о коврах, и о кувшинах, о сечках и скалках и, наконец, захотела узнать, сколько петухов мы держим. "Ни одного, - сказал я, - не терплю я его кукареканья, а если ты не замолчишь, то и тебя терпеть не стану". А она сейчас же пустилась восхвалять петуха, рассказала, из кого он был превращен в птицу,[2] и о том, что он когда-то был воином, спутником Ареса, и что означают его гребень, его шпоры, его задорный нрав.
15. Она еще произносила свою хвалебную речь, когда я уже ушел от нее и встретил того, кто превозносил мне прелести брака, и говорю ему: "Дорогой мой, ты погубил своего друга"; тут рассказал я ему все, а он обещал мне угомонить ее немедленно и сказал, что этого никогда больше не повторится. Возвращаюсь я домой и сейчас же сыплются на меня вопросы: Где я был? Откуда пришёл? С кем говорил? Что слышал нового? Были ли добровольные пожертвования? Состоялось ли голосование? Кто вносил закон? Много ли было народа в суде? Кто подавал жалобу? Кто был признан виновным?
16. А мне молчать - беда, а отвечать - еще хуже; если молчу, она бранится, выдумывает какие-то бесчисленные насмешливые словечки и рассказы насчет молчунов и рассуждает о том, что-де муж .должен говорить обо всем, что происходит; если я порой что-нибудь ей отвечу, то только пуще раздуваю огонь: однажды сказал я, что стратег выступает в поход, - она ухватилась за этого стратега и с полудня до вечера без передышки добивалась, скольких он взял с собой, скольких не взял, сколькими он командует и как; сколько у него таксиархов, сколько филархов? А какова добыча? Как снаряжен флот? Кто у него триерархи,[3] кто рулевые, сколько матросов?
17. Когда я однажды высказал ей мое порицание и заметил, что все это - не женского ума дело, она тотчас же завела другую песню: "Ну, скажи мне тогда, как обстоит дело на полях?" и как пошла говорить! Добралась и до кустарников, и до цветочных луковиц, и до репейника; при этом она гораздо больше говорит о чужих делах, чем о наших: и вовсе небезопасно сообщить ей что-нибудь о неудачах и об удачах - по поводу и того и другого обрушивается целая куча слов.
18. К тому же она все время перепрыгивает с одного предмета на другой: как нынче дела у виноторговцев? А не приключилось ли какой беды у продавцов масла? Кажется, у хлебопеков не хватило топлива? Говорят, что сделан донос на оценщиков серебра? Так она мелет пустяки и болтает без конца и чем меньше делает, тем больше говорит; а уж если возьмется за какое-нибудь дело, то ее разглагольствования о нем - более тяжкое наказание для меня, чем ее лень.
19. Если же она вернется из бани, - о горе! - тут хлынет целый ливень слов: сколько она наговорит о банщице, о женщинах, бывших в бане! Кто пришел, кто не пришел, кто без ребят, кто с ребятами, у кого тело волосатое, кто ушел, вымывшись на славу, у кого тело в морщинах, кто красит лицо, кто пользуется солью, кто потерял сандалию, кто утаил плату за баню, кто дал банщице обол, кто больше, кто меньше, кто не дал ничего, а кто, чтобы ничего не дать, затеял целый бой.
20. Потом, словно она забыла о самом важном, она ударяет себя по лбу, а я содрогаюсь от ужаса, чувствуя, что надвигается новая волна слов; в меня вонзаются острые жала этой болтовни, я замираю, словно под ударами бичей, проклиная и эту безудержную говорливость, и брак, и того, кто первый напомнил мне о существовании женщины.
21. А она, услыхав мой стон, снова встряхивается и спрашивает: "Что у тебя болит?", - и начинается перечисление всяких средств против кишечных болезней до бутылочек с маслом и гороховой каши. "Да нет, - говорю я, - у меня все в порядке, только замолчи!" Но это словечко "замолчи" ведет за собой целый рой слов: "Почему это я должна молчать? Я ведь не какая-нибудь худородная!" И пойдет перечислять и бабушек, и теток, и дедов, и прадедов, и доберется до двадцатого и тридцатого колена своих предков, да еще прибавит, кто из них был триерархом, а кто хорегом.
22. А чуть она упомянет о хорегах, как это наведет ее на мысль о трагедии и тут как хлынет бурный ливень: она помянет и первых творцов трагедий, и их преемников, и расскажет, как развивалась трагедия и что каждый в нее внес. А я в это время терплю более страшные муки, чем любой страдающий трагический герой. Да неужели же моя жена никогда не перестанет болтать? Нет, скорее реки остановят свой бег, чем замолчит ее рот. Любой повод вызывает у нее бурю слов: остаюсь ли я дома, ухожу ли я на площадь; медлительность слуг и их торопливость, нехватки и избыток, неудачи и удачи, дождливая и ясная погода.
23. Ну, а когда все наши дела уже захлебнулись в потоке, льющемся с ее языка, она переходит к делам соседей; а если говорить уж вовсе не о чем, она рассказывает свои сны. Клянусь богами, она их выдумывает: ведь она же никогда не спит, и часто ночь превращается у нее в сплошное бодрствование; и даже если сон, наконец, сморит ее, то у нее отдыхает все тело, кроме языка; он продолжает работать, а для меня это хуже комариных укусов.
24. Взгляните на меня, судьи! Я совсем отощал, весь день на меня сыплются удары, ночью я погибаю, противна мне еда, противно питье. Бегу я от того, что для всех самое сладкое, - от жизни. В ушах у меня звенит от болтовни, я в душе молча переношу мои муки. Сжальтесь надо мной, дайте мне яду, спасите меня от беспрерывного крика.
<...>
44. Но, пожалуй, кто-нибудь из граждан скажет: "Да разведись ты с ней, выгони эту бабу из дому, и тогда ты больше не услышишь ее болтовни. Это самый разумный способ избавиться от нее: правда, до него не всякий додумается, для этого нужен острый ум". Ты говоришь это всерьез или в шутку, приятель? Если ты шутишь, чтоб подразнить меня, то пойми, что не место для забавы там, где дело идет о смерти человека; если же ты говоришь серьезно, то, как видно, ты здорово ошибаешься, раз не понимаешь, что тогда произойдет.
45. Давай взглянем на это дело так. Сейчас я надеюсь, что по приговору суда я скоро умру. Жена моя и в это время болтает - либо сама с собой, либо со стенами, либо с воздухом, либо с кем угодно. Но поскольку меня с нею нет, это мне ничуть не страшно, - ее нет здесь, она ничего не видит, не орет и не разговаривает: ведь закон запрещает ей присутствовать на суде, когда дело идет о жизни и смерти. Если же в суде будет разбираться дело о разводе, и мне пришлось бы рассказывать присутствующим, какие беды я терплю, то в суде была бы и она; а если бы ей позволили произнести хотя бы одно слово, то вы хорошо представляете, что получилось бы: она стала бы вмешиваться в показания свидетелей, нарушать порядок их выступлений, отнимать время у моей речи, и столько бы нагородила, и такую бы извергала без передышки безмерную чепуху, что я бы не выдержал и вышел отсюда, едва дыша.
46. Итак, прежде всего я хочу избежать такого величайшего бедствия и себя ему не подвергать. Но послушайте, что будет дальше. Если даже судьи проголосуют в мою пользу и мне удастся развестись с женой, то это принесет мне не столько счастья, сколько горя. Как мне вынести, что все родичи моей жены наперебой обрушатся на меня с упреками, порицаниями, обвинениями? Один будет вопить здесь, другой орать там, они будут повсюду толпиться около меня, окружать меня, порочить мое стремление к покою, обзывать меня нелюдимым бирюком и упрямцем.
47. А какие штуки будет выделывать моя жена! Да разве найдется такой железный, такой закаленный человек, который мог бы это вынести? После суда она пошла бы за мной, хватала бы меня за гиматий, тащила бы меня к себе, заставляя обернуться, призывала бы по имени всех богов подряд; потом перешла бы к героям и всех их поименно призывала бы в свидетели, потом обратилась бы к звездам, ветрам, к храмовым колоннам и опорам, становилась бы в воротах поперек дороги, вопила бы на всю округу и перебудила бы всех соседей. Потом, усевшись у дверей, она упорно держала бы меня в осаде, не выпускала бы меня из дому, а если бы я сидел дома взаперти, она выкрикивала бы против меня разную хулу.
48. Разговоров о разводе хватило бы на самый длинный весенний день: "Ох, кажется; скрипнула дверь! Кто-то стучит! Наверное, опять какой-нибудь родственник жены!" Нет, мне придется обзавестись крыльями, иначе меня растерзают, когда я буду держать ответ за то, что я совершил.
49. И вот, чтобы этого не случилось, я иду на смерть. Пусть и моя жена, да и кто угодно называют меня угрюмым ворчуном. Окажите же, окажите мне милость, судьи, отправьте меня поскорее туда, где меня ждет последнее успокоение. Приобщите меня к сонму бессмертных, блаженных, незримых. Разве не счастлив тот, кого несут на ложе? Женщины бьют себя в грудь и провожающие рыдают, а он ничего этого не слышит! Если глубокий сон - из всех благ наивысшее, то разве не обязаны мы оказывать еще больше почтения тому, что делает нас еще менее чувствительными?
50. Пусть же кто-нибудь изготовит яд, пусть подаст мне этот желанный кубок; но прошу прибавить к этому еще одну милость: пусть тот, кто подаст мне яд, сделает это молча, не рассуждая о свойствах этого яда, пусть чистота вашего дара не будет омрачена шумом толпы.
51. И вот еще что, во имя богов, включите при голосовании в ваше решение, - еще до того, как я умру, - чтобы моей жены не было здесь, когда я буду пить яд и чтобы той, из-за которой я предпочел смерть жизни, не было разрешено оплакивать меня. Ведь она не станет просто горевать, как обычно делают женщины, не станет лить слезы, нет, - она будет болтать и разглагольствовать, наносить себе удары и сделает мой путь к смерти тяжким; пусть не будет ее, когда я буду пить яд, пусть не будет. Желаю ей найти себе твердокаменного мужа, способного вынести все эти неприятности, а я буду лежать в земле, не слыша ни звука.
52. Сладостно, судьи, наслаждаться светом солнца, но жена лишает меня этого всем тем, что она делает, и всем, что еще сделает; могу вообразить, какова она будет, когда своим языком одержит надо мной верх, какова она будет роженицей, какой будет матерью; ведь если она нарожает мне кучу детей и все будут похожи на нее, и если будет сразу видно, что это ее дети, то как же я смогу жить, окруженный таким хороводом? Ведь тогда мой домик ничем не будет отличаться от лугов, в которых, с громким пением, порхают бесчисленные стаи птиц.
53. Взгляните, однако, какая беда приключилась со мной, - я стал многоречив! Этим я, очевидно, обязан моей жене; я произнес огромную речь; но она будет последней; больше уже я не услышу ничьих речей и никто не услышит моих; о дивный день, о день, несущий мне свободу! Я ухожу к тем, кто покоится под землей, кто ничего не говорит! Я достигну края, где дышит тишина!
54. Но что это? Мне вдруг пришло на ум одно древнее поверье, которое повергает меня в смятение; говорят, что и там бывают разные треволнения, и судебные заседания, и есть и судьи, выносящие приговоры умершим, слышны вопли мертвецов и ведутся беседы. Боюсь я, как бы мне, убежав от жены здесь, не встретиться с ней немного позже в подземном царстве, как бы мне опять не пришлось слушать ее болтовню. Впрочем, будущее темно, а настоящее уже слишком хорошо изведано.
55. Итак, я избираю неведомое вместо знакомого, но, безопасности ради, все же лучше помолиться: "О все боги и все богини! Если умирающему дозволено сказать слово, дайте моей жене дожить до глубочайшей старости, чтобы я возможно дольше мог вкушать покой".
Сам я виноват во всех своих бедствиях: следовало мне взять меч и совершить то, о чем говорит сказка, - вырезать, ей язык: быть может, и тот, о ком говорится в сказке,[4] тоже не мог вынести болтовни своей жены.


[1] В нескольких декламациях, носящих юмористический характер, Либаний пользуется следующей вымышленной ситуацией: человек, по той или иной причине недовольный своей судьбой и решивший покончить расчеты с жизнью, подает в суд просьбу разрешить ему умереть, просит дать ему яд и излагает перед судьями и согражданами мотивы своего решения; в случае самовольного самоубийства он лишается почетного погребения, очевидно, за то, что лишил государство гражданина. О таком законе в Афинах ничего неизвестно.

[2] По мифу, в петуха был превращен Алектрион за то. что он не предупредил влюбленных Афродиту и Ареса о приближении Солнца, которое выследило их и открыло их приют ревнивому Гефесту.

[3] Таксиарх — начальник отряда пехоты; филарх — начальник отряда конницы; триерарх — командир триеры (военного корабля с тремя рядами гребцов).

[4] Неточный намек на миф о Терее и его свояченице Филомеле, у которой Терей, обесчестив ее, отрезал язык.